Рассказ Шмакова. (повесть)
Рассказ Шмакова. (повесть)
Юрий Хор
Рассказ Шмакова.
1.
Городок наш маленький, хоженый и перехоженный вдоль и поперек его беспокойными жителями несчетное количество раз примостился здесь, среди зелени и сосен, на живописных холмах, на извилистой реке, протекавшей меж ними. Лето выдалось жаркое и сочное. Река, высокая в этом году, ласково плескалась у городских пляжей. Ползали по реке баржи, проносились катера, рычали моторами скутеры. Таскали вдоль пляжа на надувном банане взад и вперед восторженную детвору, в желтых, как банан жилетках. Пахло шашлыком. Город изнывал от жары. Солнце припекало уже второй месяц. Очумелые от небывалого зноя горожане искали спасения в воде. В реке вода напоминала парное молоко, в большом пруду за городом, что недалеко от женского монастыря, как ехать на Колюпаново, она прогрелась еще больше. Плескались в пруду с утра до вечера местные пацаны. Спасительную прохладу найти можно было лишь в небольшом озере, что в городской черте, и лишь в том месте, где в озеро впадал родник. Собственно озер было два, располагались они одно за другим, имели вытянутую форму и соединялись издали незаметным ручьем, поросшим травой и похожим на канаву. Озера питались от родника. Чем дальше от родника, тем теплей становилась вода. У дальней кромки второго озера, заросшей камышом, озеро зацвело, пузырились в горячей воде мохнатые водоросли. Родник был окультурен, посажен в колодец из кирпича с металлической оградкой и тремя ступеньками. На дне его блестели камушки, и сюда из трубы напором текла вода, от которой сводило и кололо иглами руки. Чуть дальше, на зеленой полянке у первого озера собирались любители позагорать и окунуться в студеную воду. Спускались в воду потемневшие от времени деревянные сходни, стояла на берегу одинокая, метровой высоты раздевалка – лабиринт.
Река разделяла город на две половины, соединял их в единое целое мост. Мост высился на мощных, железобетонных, овального сечения опорах, между которыми оставалось достаточно места для судоходства. Высота моста казалась избыточной, если смотреть сверху на убегающую далеко внизу воду и проплывающие баржи. Причиной тому была особенность ландшафта – один берег, высокий, крутой, взлетал вверх. Там, на самом верху высился храм, такой белый, что резало глаз. Сверкали в синем небе его золотые купола. Другой берег, наоборот, пологий и плоский убегал вдаль. На нем в продолжение моста была сооружена длинная, уложенная плитами насыпь. Мост имел монументальный вид, часто фигурировал на юбилейных открытках, как своеобразная визитная карточка города.
К таким городкам всегда привязываешься. Особенно, если тут родился и вырос и знаешь каждый куст, канаву, каждую тропинку в прибрежных зарослях. Когда исхожено все, высмотрено, перепробовано. Когда постройки все и центральные здания очертаниями своими глубоко врезались в память, с какой стороны на них ни глянь. Улицы в детстве кажутся бесконечными проспектами, только потом понимаешь, какие они маленькие, узенькие и кривенькие. Милы они сердцу и кривизной своей точно повторяют лабиринты твоей, выросшей в этом городе, души. Большие города всегда похожи друг на друга, их трудно запомнить, маленькие же запоминаются целиком. Историй здесь всегда великое множество, впитывает их детская доверчивая память и бережно хранит потом. Здесь все происходящее становиться событием, а праздники похожи на сказку, потому как случаются они редко. Больше всего здесь природы, она заменяет собой праздники. Природа необыкновенно красива в этих местах, и переменчива в разные времена года. Она близко – стоит руку протянуть!.. Но праздники – это нечто особенное! Это нечто необыкновенное, нечто неповторимое, придуманное людьми не случайно…
Шмаков выскочил из душного автобуса в микрорайоне и направился к торговым палаткам у остановки, там он пристроился в хвост небольшой очереди и стал вглядываться в пестрое море всевозможных этикеток. Сзади к нему пристроился дед в пыльном пиджаке и старой мятой кепке. В руке дед держал бутылку крепкого, темно-коричневого пива и отпивал из нее большими глотками, отчего кадык на его худой, небритой шее прыгал вверх и вниз. Шмаков выложил из кармана купюру, придавил ее горстью монет, из окошка ему подали полторалитровую, пластиковую бутылку «Традиционного». Шмаков сунул ее в пакет и зашагал по направлению к гаражам. Он не заметил, как дед подмигивает ему нетрезвым глазом.
Гаражи стояли двумя длинными рядами и замыкались в конце наподобие буквы «П». Шмаков придирчиво осмотрел ворота, выкрашенные серенькой краской в прошедшую субботу, и остался доволен – краска легла ровно, без подтеков. Дождь, который так некстати случился в ту же ночь, не оставил следов. Внутри было прохладно. Шмаков бросил бутылку в старенький холодильник «Зил», стоящий в углу, не спеша переоделся и подошел к верстаку. На верстаке среди прочих железок и замасленных тряпок нашел он зонтик из жести, какие крепят на гаражные трубы, чтобы закрыть их от дождя и снега. В прошлый раз он не смог его установить. Он высверлил старые заклепки, достал стальную полоску с креплением, которую изготовил сам, свернул ее в обруч и привернул к ней винтами зонтик. Получилась простая и надежная конструкция с креплением из двух скоб. В отверстия скоб проходил болт и стягивал обруч до нужного диаметра. Шмаков остался доволен результатом, достал пиво и доверху налил себе в пластиковый стакан. Пиво было холодным, пенистым, пилось легко и жадно. Закурил. Под сигарету выпил еще два стакана, и сидя на сложенных колесах зимней резины у открытой настежь двери, в которую заглядывало вечернее солнце, крепко задумался: «Пора! …Все способствует, погода и финансы. На заводе платить стали во время. Цены, как говорят умные люди, сложились удачные. В семье порядок - Дашке учиться только через год! Урожай в этом году такой, что всем хватит! Вот только на душе как-то не спокойно, неустроенность какая-то! Не прогадать бы, не вляпаться в очередной раз…»
Шмаков плеснул себе до самой кромки, пена поднялась грибной шляпкой и поползла по стенкам стакана. Мелкие пузырьки сливались в более крупные, лопались на ее поверхности. Он сложил губы трубочкой и подул на пену. Она слетела и шлепнулась о бетонный пол гаража мокрым пятном. Пиво утоляло жажду, успокаивало, гнало из головы дурную, скучную мысль - это привычный конец трудового дня, его приятное завершение. Шмаков вытер губы тыльной стороной ладони и с сожалением поглядел на бутылку. Оставалось на раз, когда послышались тихие шаги. Он выглянул и увидел Петра Николаевича, своего соседа по гаражу, который шел в его направлении. Одно плечо Петр Николаевич держал выше другого.
- Здорово Николай! Опять столярничаешь, беспокойная ты душа!
- Опять! - ответил Шмаков. – Заходи, поболтаем, - пригласил он.
Вслед за приглашением Петр Николаевич нырнул в гараж, расстегнул одной рукой пуговицы на своей брезентовой куртке и достал из-за пазухи прозрачный пакет с огурцами, колбасой и хлебом. Николай сделал удивленное лицо, но не успел ничего сказать, как из рукава движением фокусника Петр Николаевич вытащил бутылку полную желтоватой жидкости. У Шмакова произошло общее замешательство. Он поднял руки, чтобы замахать ими, открыл рот, чтобы наотрез, категорически отказаться, но глаза его при этом блеснули хмельком, и где-то в глубине души развеселился и захохотал чертенок. Он махнул рукой и неожиданно для самого себя сказал:
- Эх, давай. Не зря с утра нос чесался.
- Не зря! …Это точно! - Петр Николаевич протянул бутылку на свет - солнце заиграло в ней янтарем. Николай зажмурился то ли от света, то ли от удовольствия. Сосед достал складной ножик с узким лезвием, разложил закуску на верстаке и принялся нарезать колбасу тонкими кружками.
- День сегодня хороший, хоть и понедельник! - произнес он с уверенностью, – Я с утра на рыбалку ходил, двух судаков вытащил.
- Да ну? – удивился Николай, который лихорадочно соображал, когда и в каком виде он явиться теперь домой. А главное, что на это скажет его Людмила?
- Точно! - подтвердил Петр Николаевич.
- Больших?
- Средних! Вот таких! - он показал середину между локтем и запястьем.
- На острова ходил? – Николай подумал, что с Людмилой может и обойдется. Надо ей с порога сказать, что это Петр Николаевич его угостил. Она его уважает, как мужика серьезного, хозяйственного и часто ставит его в пример.
- Да нет! За мостом, на перекате выловил, - сосед разрезал огурцы, достал из кармана рукава белый пузырек, в каких обычно продают таблетки, отвинтил крышку, набрал соль на кончик ножа.
- У тебя и соль с собой? - удивился Шмаков.
- А как же! Огурцы без соли не вкусные! – Петр Николаевич оглядел его пристальным взглядом, заметил его замешательство, ухмыльнулся.
- Я тебя с балкона увидел. Вышел снасти перебрать, смотрю – ты в гараж направляешься. Думаю – вот удача! …Так мне захотелось душу отвести – до жути!
- Чего вдруг? – тон Николая стал участливым.
- Тоскливо что-то?.. - Петр Николаевич неопределенно пожал плечами. - Завелся я немного за обедом, после рыбалки, - Он поднялся, открыл шкафчик, прибитый под самым потолком, достал две рюмки, протер их платком и доверху налил душистым самогоном.
- Не грусти, пехота! - посоветовал Николай. Они выпили. Шмакову обожгло рот и горло, да так, что набежала слеза. Потом в нос ударил терпкий запах разнотравья, родных лугов, до боли знакомых. В желудке потеплело и оттуда приятная, согревающая волна разлилась по телу.
- Хорошо, - сказал он, – Рецепт новый?
Петр Николаевич утвердительно хрустнул огурцом.
- Двойная очистка! – Он налил еще по полной.
- Ого, да ты и вправду завелся! – Шмаков рассмеялся.
- Бывает?! – лицо у Петра Николаевича худое, морщинистое, слегка порозовело. Он был уже не молодым, скромным человеком. Бывший электрик, ныне пенсионер. Тяжело привыкал он к уйме свободного времени и не знал, куда себя деть. Роль пенсионера ему не шла, но продолжать работать он не хотел, по внутренним, непонятным причинам. Вот и искал, чем себя занять. …Выпили!
Хмель постепенно наползал на разум, заволакивал нехитрые извилины. На глаза упала нежная вуаль эйфории, движения стали плавными, чувства обострились, тревога улетучилась; стало дружно. После третьей возникло то, что называется единением душ. Петр Николаевич поведал о своем одиночестве - жена его уехала в санаторий, подлечиться. Между прочим, пригласил к себе, но Николай отказался, отрицательно мотнул головой.
- Ты чем здесь занимаешься? – хитро покосился Петр Николаевич на почти пустую пивную емкость.
Николай, у которого глаза стали стекленеть, намека не понял и гордо продемонстрировал зонтик из жести:
- Вот! – Язык у него начал заплетаться.
- А старый где?
- Старый пацаны свернули!.. По крышам повадились бегать!
Петр Николаевич выругался, разлил еще. Выпили. Самогон обжигал теперь не так, а легко, естественно…
- Первая колом, вторая соколом, остальные малыми пташками! …Помнишь? - он задорно подмигнул Николаю.
- Помню! - засмеялся тот. Николаю захорошело, все вокруг упростилось, сжалось. Мир, такой большой, бесконечный, наполненный проблемами отступил, померк, отдалился на время вместе со всеми неприятностями, злом, несправедливостью, которые он в себе несет. Остался один гараж из стен, пола и потолка, они двое, озаренные свечением. Будто сам Бахус величественный спустился к ним, окутал их переливчатой дымкой, чтобы оградить происходящее таинство. «…Пустота кругом, долгожданная пустота. Хочешь, птицей лети в ночи, хочешь волком вой!» Николай просиял словно ребенок.
- Чего она у тебя так блестит? – услышал он знакомый голос, встрепенулся и завертел головой. – Полиролью натираешь? – Петр Николаевич гладил капот машины, которая стояла здесь же, сверкающая чистотой.
- Натираю, а как же? – Шмаков вернулся с небес на землю. – Три-четыре раза в год, - уточнил он.
- Помогает? – лицо у Петра Николаевича выглядело недоверчивым.
- Защищает краску, грязь отскакивает. …Красиво! У меня шампунь тоже с воском!
- У-у! - протянул сосед. Он не любил лишние траты. - А если честно, Николай, я тебя за это уважаю.
- За что, за это?
- За то, что аккуратный ты. Машина у тебя всегда, как игрушка.
- Ладно тебе! Захвалишь… – Николай постоял в раздумье и вдруг сказал, - Продавать ее буду.!
Петр Николаевич подскочил от неожиданности: - Да врешь ты!? …Куда ж ее продавать? Она у тебя новая!
- Новая, не новая, а пять лет уже стукнуло! - поведал он обреченно. - Я ее в июне брал.
Наступила пауза, Петр Николаевич похлопал глазами в недоумении, разлил народное зелье и протянул рюмку Шмакову: - За нас! – сказал он коротко, выпил медленно, с удовольствием.
Шмаков выплеснул содержимое себе в рот, достал ящик, сел поближе к столу, приблизил разгоряченное лицо к собеседнику и сказал тихо, тоном заговорщика: - Тут целая история!..
Петр Николаевич сел поудобнее, наклонил голову к плечу, как послушный пес.
- Я тебе как другу все расскажу, - Шмаков глянул пронзительно, будто в душу заглянул.
- Брата моего, Серегу, помнишь?
Петр Николаевич кивнул.
- Так вот, он мне на юбилей четыре тысячи зеленых подарил. Он в хитрой конторе работает, в Москве. Рамки там, какие-то нарезает. Зарабатывает, сам понимаешь, неплохо. Протягивает конверт, сумму называет, я, конечно, отказываюсь, благодарю. Брат родной, у самого дети, заботы – неудобно мне стало. Он настаивает, обижается, говорит, что может себе это позволить, что давно хочет мне стоящий подарок сделать. В общем, уперся я. Он тогда и говорит - это тебе с условием, чтобы машину на них купил! …Иномарку!
- Вот это да! – Петр Николаевич хлопнул себя по коленке.
- Я тебе про Серегу рассказывал - он на иномарках помешан!
- За четыре не возьмешь!
- Не возьмешь! Я то же самое ему сказал, а он все равно настаивает. Свою, говорит, продашь, добавишь, хоть Опелёк старенький, но чтобы иномарку!
Петр Николаевич задумчиво поскреб подбородок: - Да-а! …Это тебе не за хлебом сходить!
- То-то и оно! - Николай опустил руки. – Знаешь! Я хочу «немца» взять. Сколько их по городу сейчас бегает – тьма!
- Правильно! «Опель» не бери – хлипкая машинка, жестянка у нее тонкая, гниет быстро. У меня сын на «Фольцвагене» ездит, не жалуется.
- Вот и я хочу. Семерку продам и вперед! Жалко только! - он положил ладонь на правое крыло своих Жигулей и тяжело вздохнул.
- Людка, когда узнала - от счастья запрыгала!
- Бабы иномарки любят! - Петр Николаевич потянулся к бутылке, – Проедут по случаю в хорошей тачке, разницу сразу схватывают - комфорт, кресла удобные, ни шума, ни гари.
- Давай Николай! Удачи тебе! Чем смогу – помогу! А у семерки твоей я первый покупатель.
Они дружно выпили. Мысли уже путались. Шмаков наморщил лоб и спросил хрипло: - А сколько дашь? – Он знал, что сосед не шутит, давно собирается избавиться от древнего Москвича.
- Договоримся! - Петр Николаевич двусмысленно подмигнул.
Николай соскочил с места, шаткой походкой подошел к капоту и распахнул крышку, словно сундук с драгоценностями.
- Смотри! - он потянул соседа за рукав. Тот уперся.
- Да что я там не видел?
- Смотри, что тебе предлагают!
- Свет включи! Не видно ничего! – крикнул Петр Николаевич, тоже изрядно уже хмельной.
Шмаков клацнул рубильником, затрещали и вспыхнули две лампы дневного света. С улицы залетела мохнатая бабочка.
- Смотри! - Провода, патрубки, аккумулятор были идеально чистыми. Даже двигатель сверкал металлическим блеском, - Свечи новые, провода силиконовые, масло не жрет! - Николая качнуло. - Поменял недавно!
Он разошелся, вытаращил глаза, начал бить себя кулаком в грудь.
- Петро!!! Я тебе считай, новую машину предлагаю. …Я бы сроду ее продавать не стал!
- Да сядь ты! – Петр Николаевич сам закрыл капот.
Они распили остатки самогона. Николай допил пиво. На улице трещали цикады. Дунул ветерок, скрипнула гаражная дверь. Шмаков неожиданно вспомнил о цели своего прихода, схватил лестницу и потащил ее на улицу.
- Да будет тебе, спьяну по крышам лазить! - Петр Николаевич вышел вслед за ним.
- Дождь по трубе в подвал затекает, - буркнул Шмаков и полез наверх. Ноги на ступеньки лестницы он ставил неуверенно, а наверху, чтобы не упасть, лег на выступ крыши животом и просто-напросто вполз на нее. Наверху было темно, по небу плыли черные тучи, между ними проглядывали звезды. От разогретой крыши шло тепло. Шмаков нахлобучил зонтик на трубу, затянул до упора болт, затем так же осторожно спустился.
- Каскадер ты Николай! Ногу сломаешь!? Кто иномарку покупать будет?
- Типун тебе на язык! – Шмаков затащил лестницу, выключил свет, закрыл дверь, и они не спеша, направились домой. Выше по улице уже зажгли фонари, их светящийся ряд плавал перед глазами. От речки тянуло свежестью. Речку не видать отсюда, скрывали ее прибрежные заросли. Только сверху, где начинались пятиэтажки, можно было высмотреть кусочек водной глади под мостом.
Николай вернулся к своим болезненным размышлениям о предстоящей встрече с женой. Встреча приближалась, и остатками здравого смысла Николай мучительно сознавал это. «Как объяснить ей суть жизни простого человека?.. Как оправдаться?.. Как придумать благовидный повод?» В обычные дни Людмила вспоминалась редко, а в такие как сегодня, в отместку, ее образ напоминал гильотину для приговоренного. Тягостная, неминуемая расплата изводила Николая. «Ведь испилит всего, изругает, а вдобавок ударит чем-нибудь или кинет скалкой». Обида волной поднималась в нем, росла, обрушивалась, рождая новую волну. Цепочка пьяных умозаключений приводила его всегда к одному и тому же выводу, что он, Николай - человек простой! …Труженик! «На таких людях земля держится, а не на адвокатах и прочей шелухе. Вот эти руки создают все вокруг! За это ценить его надо!» Комок подкатывал к горлу, чувства захлестывали. «Не может понять она, что от обиды все! ...От обиды!» Мысли кружились в голове Николая, в душе разгоралось пламя и хотелось залить его, утопить в вине, чтобы избавиться от мыслей своих, как от наваждения…
Впереди из открытого настежь гаража, на залитом светом пятаке грохотала музыка, толпились мужики. Их силуэты и громкая речь показались знакомыми.
- Смотри, кто идет! Старый друган! - Здоровый, рыжий детина в майке, которая обтягивала его круглый живот, развел руки в стороны и заключил Шмакова в крепкие объятия. – Здорово друг! Ты где пропадаешь - совиная твоя морда?
- Пусти Васька! - у Николая перехватило дыхание.
Кроме Васьки весело гуляли еще двое знакомых, Игнат и Ролик. Был третий, незнакомый с бледным лицом и ввалившимися щеками. Имени его Николай не разобрал из-за громкой музыки, а может, разобрал, но тут же забыл спьяну. Музыка билась аккордами из синего Форда с распахнутыми дверками. Друзья шумно обнимались, шутили, радовались встрече. На обрезке доски была разложена закуска, мостились бутылки. Ваську Николай не видел с год, после того как тот рассчитался из охраны и направился таксовать в столицу.
- Музыку убавь! – уже не первый раз кричал он Ролику в ухо. Это был его Форд.
Ролик в ответ только плечами пожимал. В руках он держал две бутылки, одну с водкой, другую с виски. Он так и ходил с ними весь вечер, за виночерпия.
Петр Николаевич присел на стульчик в углу, пил, когда предлагали, потом и вовсе застыл. Про него забыли.
- Широко гуляете! - удивлялся Шмаков, глядя на пустые зеленые банки из-под красной икры.
- Один раз живем! – крикнул Васька, наполнил стакан и протянул Николаю. Тот выпил - будто воду. Занюхал хлебом. Его сразу повело в сторону.
У лампы кружили мотыльки, по стенам плясали тени. Рыжая, курчавая голова и руки, поросшие по локоть таким же рыжим мехом, мелькали перед глазами. Музыку слушать тихо явно не хотели. В какой-то момент Николай почувствовал, что речь он слышит, а смысла не разбирает. Пьяный, оглушенный, он подпирал стенку, от которой не мог отойти. Ему стало одиноко и ужасно жалко самого себя. Он никому не нужен, ни друзьям, ни Петру Николаевичу, которому просто сегодня захотелось выпить. Даже жене он не нужен. Даже Дашке он не нужен – ей подружки дороже! Горько стало ему, да так горько, что слов не найти! Как в детстве - навернулись слезы, и вспомнил он мать, и как засыпал он у нее на плече, а она гладила его по голове, и так хорошо ему маленькому было. Потом он падал, его усаживали. Он вставал, порывался куда-то идти, снова падал. Домой его тащили волоком, под руки, а за порогом квартиры он упал, как куль. Так и заснул в коридоре на грязной дорожке. Объясняться с Людмилой не пришлось…
Все это забылось к утру. Только бледное, зловещее лицо осталось в памяти - глазницы глубокие, темные, а глаза черные, как два горящих уголька, преследовали его. …Бр-р! Мороз по коже!
2.
Городок наш, к несчастью, довольно захолустный пропащий; видом своим отвращает каждого случайного путешественника или приезжего. Отвращает он картинами нищей, скупой для глаза провинции - одно бездорожье и серая пыль кругом. Больше остальных из наших унылых пейзажей по причине своего местоположения бросается в глаза Старый город. Хуже того, самая ветхая и неприглядная его часть мозолит глаза. Так сложилось, что самая убогая, самая заброшенная и почерневшая городская картина оказалась представленной на всеобщее обозрение. …Деревянные домишки, просевшие, с черными крышами, кривыми пристройками, сараями, прогнившими заборами тесно жмутся по всему длинному и неудобному склону высокого берега. Весь берег густо утыкан ими от верха до низа. В обе стороны от самой высокой точки, где в берег упирается мост, и где уносится золотыми куполами в небо храм. Все это как на ладони, когда едешь по мосту: справа берег усыпан домишками на всем протяжении до того места, где русло реки совершает поворот и склон теряется из виду (впрочем, город там уже заканчивается), слева они тянуться до самого пляжа, где берег становится ниже, и где начинаются ряды гаражей. Дальше за гаражами, на холме проглядывает из сосен лыжная база и торчит в небо ржавый черный скелет лыжного трамплина.
Берег реки обжили во времена древние, тогда селились ближе к воде и пропитанию - река давала рыбу, возвышенность защищала от половодья. Отсюда и пошел город, согласно летописи. Ничего особенно древнего здесь не сохранилось, проглядывала из хаоса одна лишь запущенность. Застройка здесь велась как попало, заборы и крыши представляли собой дикий ансамбль, крыше нижестоящего дома соответствовал фундамент вышестоящего. Улочки своими зигзагами и поворотами напоминали американские горки. Местами они сужа¬лись так, что меж потемневших дощатых заборов мог протиснуться только один человек. Зимой, чтобы ходить, в снегу рубили сту¬пеньки и посыпали их песком. Дома были деревянными, кое-где среди деревянного зодчества проглядывал грязный кирпич и дешевый цементный блок. Все дома, однако, имели свой номер и были разделены на три улицы с общим названием по названию реки. На нижнюю, среднюю и верхнюю. Дома верхней улицы выстроились по краю, а участками спускались вниз. Средняя улица находилась где-то между первыми двумя, но высмотреть ее направление было невозможно. Нижняя замыкала склон нестройным рядом ютящихся домишек, сараев, огородов; ее всегда подтапливало в половодье. Ориентировались здесь только местные жи¬тели и почтальоны.
С каких времен заселился берег сказать трудно. Доподлинно известно, что в 1472 году город был сожжен войсками ордынского князя Ахмата. Существовало здесь поселение до этой скорбной даты или появилось потом - неизвестно. Да и важно ли это? Много позже был здесь богатый рыбный промысел, место называлось рыбацкой слободкой, жители ее состояли в артелях, ловили рыбу, чем и жили. Времена те сохранились в памяти народной. Ныне район этот считался не ¬престижным, доживали здесь свой век старики, разводили мелкий скот, возделывали огороды. В тех местах, где почва давала сильный уклон, грядки формировали узкими полосами вдоль склона, рыли между ними канавы, чтобы потоки дождевой воды не уносили урожай.
Внизу у моста, в бурьяне торчал ржавый, забытый дорожный знак с изображением якоря. Знак был круглый с облупившейся краской и якорь на нем еле проглядывал. Когда-то здесь был причал с тросом для швартовки, стояла будка, в которой продавали билеты. Ничего этого не осталось, дважды в день появлялся здесь бело-синий катер, садился носом на береговую отмель. …Как-то прошлым летом, а точнее еще по весне, была замечена здесь съемочная группа. Столичные кинематографисты сняли несколько планов и уехали. По слу¬хам, снимали фильм про Сибирь девятнадцатого века. …И в самом деле! Если в осенний, пасмурный день, когда небо темное, сырое, а по реке стелется туман стать у кромки воды спиной к мосту и посмотреть снизу вверх, немного вправо, так, чтоб видеть лишь белокаменный храм на вершине холма и склон с ютящимися на нем домишками, то невольно вздрагиваешь от этой картины. Видишь, как из-под лодки выползает сонный пес, раскидывает передние лапы, мотает головой, а потом вытягивает морду и начинает нюхать воздух. Скрипнет вдруг низкая дверь и оттуда, из прошлого выйдет косматый мужик в сапогах и рубахе, сгребет охапку дров и исчезнет. Пес залает, его подхватят соседские собаки и к этому гулкому лаю примешается и поплывет по воздуху, мешаясь с туманом, колокольный перезвон…
По улице Ленина, во дворе, огороженном с трех сторон пятиэтажными хрущовками, а с четвертой школьным забором кипела жизнь. Шумели высокие березы, скрипели качели. На площадке резвились дети, играли в мяч. Долговязый пенсионер в толстых линзах монотонно стучал по пыльным дорожкам. На скамейке радовались теплу и солнцу пожилые домочадцы. Школу давно переименовали в гимназию, сменили вывеску, только забор никто не переименовывал, лишь пару раз за все время выкрасили синей краской, и стоял он, как и прежде, поросший кустарником.
Примерно в два часа дня, когда солнце уже основательно припекало, случилось невиданное событие, оборвавшее враз монотонное течение дворовой жизни. Со стороны проезда, который выходил на улицу Ленина появилась вкрадчивая морда семитонного грузовика. Сначала его никто не заметил, потому что он остановился, скрытый выступом дома и разросшимся шиповником. Из кабины выпрыгнул водитель в белой футболке, синем комбинезоне и старых мятых туфлях на босу ногу. В руке он держал лист белой бумаги. Водитель заскочил в крайний подъезд, тут же вернулся, подошел к открытой лоджии первого этажа, на которой полная женщина развешивала белье, что-то спросил у нее, после чего она указала на соседнюю часть дома, примыкавшую под прямым углом. Водитель вежливо кивнул и поспешил в кабину. Грузовик издал шипящий звук и выкатился вперед на несколько метров. Из-за шиповника показалась его ярко желтая кабина, сверкающая хромом и рекламами торгового дома «Фролов». У верхней кромки выпуклых лобовых стекол пестрел ряд флажков футбольных клубов. Фары у грузовика были включены, люк кабины приоткрыт. Неожиданно грузовик разразился предупредительным сигналом и медленно пополз вперед. Мощный, пронизывающий звук прошил пространство уютного дворика. Бабушки на скамейках вздрогнули, женщины схватили на руки детей, из окон выглянули встревоженные лица. Темно синий фургон вытянулся во всю длину школьного забора, остановился, зашипел и начал сдавать назад, заворачивая на дорожку вдоль дома. Дорожка оказалась узкой для него, толстые протекторы крошили бордюр, и без того давно осыпавшийся, по борту скрежетали ветки и упирались в зеркало заднего вида. Грузовик останавливался, водитель в синем комбинезоне влезал на подножку, освобождал зеркало от веток и ругался. После этого монстр выпускал клубы черного дыма и полз дальше. С большим трудом, больше похожим на упрямство, он совершил еще один поворот и остановился у среднего подъезда.
На площадке у подъезда их уже ждал крупный мужчина лет шестидесяти с черной, как у попа бородой, крупным носом-картошкой и очках в черной роговой оправе. Он взял протянутую квитанцию, кивнул и показал на окна четвертого этажа. Водитель и еще один мужчина в такой же униформе распахнули двери фургона и начали разгружать. Из распахнутой двери выплыли сначала два кресла и диван, затянутые в пленку. Следом пошла череда коробок. Коробки были разных размеров, на некоторых, широких и плоских коробках красовались желтые ленты с надписью: «ОСТОРОЖНО! СТЕКЛО!» Все они были тяжелыми. Спины грузчиков гнулись дугами и мокли. Тяжелее всех было тому, кто находился в фургоне. Он в одиночку подтаскивал коробки к краю, пот заливал ему глаза, а мокрые ладони отказывались удерживать коробки. Все сложили у подъезда, дверки фургона закрыли и начали поднимать коробки наверх. Бородатый суетился тут же, придерживал двери подъезда, временами доставал мятый платок из кармана рубашки и вытирал пот с крупного, красного лица. Скользкий диван занесли в последнюю очередь, после короткой передышки.
- Жильцы новые въехали. Видишь, как начинают то! По богатому!.. - произнесла вездесущая баба Рая. Женщины во дворе засудачили. - Это в Лидкину квартиру заселились, – добавила она.
- А Лидка?
- А Лидка – все! Квартиру продала и к сестре в Питер уехала.
- Когда?
- Неделю назад! …Наверное? – баба Рая говорила непонятной скороговоркой. К ее речи все давно привыкли и понимали ее хорошо.
- Я на рынке ее видела! – молодая, полная женщина с глупым лицом удивленно выпучила глаза.
Баба Рая быстро глянула на нее и так же отрывисто спросила: - Когда?
- Когда не помню! Недавно! – молодая и толстая стряхнула шелуху от семечек со своего круглого живота, – Выходные были…
Баба Рая только рукой махнула раздраженно: - Говорят тебе - неделю назад она уехала! Я видела!.. Вечером, в четверг!
- А жильцы новые, откуда? – спросила высокая, неопределенного возраста женщина в кепке с козырьком.
Все посмотрели на бабу Раю. Баба Рая захлопала редкими, светлыми ресницами, неуверенно пожала плечами.
- Говорят с Колымы они?! С севера, откуда-то?..
Она еще раз пожала плечами, выражая лицом неопределенность, дабы не стать источником непроверенной информации.
- Суровый край! – тихо вздохнула женщина.
Все замолчали.
Тем временем снова показались грузчики. Светловолосый нес пакет, в котором контуром угадывалась бутылка. Хлопнули дверки кабины и так же медленно, с шипением грузовик пополз вперед. Проплыли двухметровой высоты буквы «Фролов» по синему борту, чуть ниже было написано «Торговый дом». А еще ниже колонками шли реквизиты. Женщины проводили грузовик восторженными взглядами, пока он полностью не скрылся, и долго еще оборачивались ему вслед.
3.
Готовились, как оказалось потом к большому празднику, ко дню города. Это стало ясно позже, по первым афишам, по огромным плакатам на щитах вдоль дорог. Еще позже на улицах развесили гирлянды лампочек и растяжки с поздравительными надписями. Но это уже потом, ближе к дате, а началось все буднично и привычно, с пресловутого ямочного ремонта дорог, обрезания веток и побелки деревьев. К общему удивлению выкрасили свежей краской стелу на кольце, где сходятся дороги трех направлений. Вокруг стелы разбили клумбу, засеяли пестрым цветочком. Городской герб, что венчал стелу, тоже обновили. Двумя перекрещенными пифагоровыми пальцами на красном фоне ярко и свежо гляделся герб. Пальцы эти пифагоровы всем больше ложки напоминали. Далее начали происходить события для горожан непривычные, оттого подозрительные. События эти и породили множество нелепых домыслов и противоречивых слухов.
Начались невиданные работы по благоустройству, непривычные и чуждые. Сначала разбили клумбу там, где ее вообще никогда не было, перед железнодорожным переездом – освободили от камня и кусков старого асфальта площадку, разровняли, завезли чернозем, соорудили живую композицию из цветов и кустиков сочной зелени, больше похожих на пуговицы. Хитрости ландшафтного дизайна из окон автобусов наблюдал весь город. Затем разобрали остановку, что в центре города, напротив Загса. Сняли потемневшую от времени вагонку, а металлический каркас срезали. На ее месте появился новый, современный, полупрозрачный павильон, благородно подсвечивающийся в темноте. На центральной улице вдоль проезжей части установили ограду из столбиков и секций. Газоны выправили и заново засеяли. Потом дошла очередь до центрального парка, что примыкает к стадиону. Парк за годы запустения превратился в темный непролазный лес, усыпанный листвой. Его расчистили, спилили старые деревья, обновили дорожки, убрали растрескавшиеся статуи с отбитыми носами, завезли новые скамейки и урны. Вдоль дорожек на столбах повесили веселые фонарики. На входе отстроили арку. Арку венчал белый орел. Тяжелая птица, раздвинув крылья, глядела вниз на всякого входящего. Вечерами в парк стали заглядывать горожане, гуляли по уютным дорожкам, грызли семечки и негромко переговаривались.
По улице Ленина полным ходом шла реставрация зданий, обветшалые фасады старых пятиэтажек спешно приводили в божеский вид. В городе прибавилось освещения, по-модному подсветили Дом Культуры. ДК «Химиков», здание и без того величественное с колоннадой, как у Большого Театра выстроили не так давно. Здесь на площади у ДК и проходили народные гулянья. Года три назад на площади соорудили фонтан. Это был единственный фонтан в городе. Он радовал прохладой с запахом озона и обрывками радуги, которую можно было высмотреть в нем в солнечную погоду. Поработал фонтан с месяц, потом иссяк и стоял теперь заколоченный досками. Зимой на него наваливали снег…
В середине небольшой комнаты с несвежими обоями и лампочкой на шнуре, заваленной коробками почти до потолка, стоял в раздумье новый жилец квартиры № 67 Егор Кузьмич Ившин. Лицо его выражало озабоченность, на лбу его проходила то ли кожная складка, то ли вздувшаяся вена. В коридоре на стуле, опершись плечом о стену, замерла его жена Анастасия Григорьевна. Ее худое лицо с темными кругами вокруг глаз и гребнем в каштановых волосах выглядело усталым. На кухне шумел чайник.
- Пойдем, чай пить, Гоша! - позвала она мужа. Зазвенела посуда. Егор Кузьмич посопел еще немного, оглядел не родное и неуютное жилище и прошел вслед за ней.
Ободранная, мизерная кухня состояла из пожелтевшей газовой плиты с перекошенной, мутной дверкой; вытертого линолеума; старого моечного шкафа, откуда пахло несвежим, стола, застеленного клеенкой и единственного табурета на деревянных ножках, одну из которых кто-то сгрыз до половины. Табурет Егор Кузьмич уступил супруге, а сам сел на опрокинутое ведро, на которое положил обрезок толстой доски. Заварили зеленый чай в пакетиках. На центр стола Анастасия Григорьевна выложила тарелку с баранками и печеньем.
- Гоша! Ты за здоровьем следи. Успеем обставиться! – Анастасия Григорьевна заботливо положила в чашку мужа два куска рафинада. – Ремонт сделаем, обои новые наклеим, занавески повесим, цветы разведем - не стыдно будет!
Егор Кузьмич хрустел баранками. Крошки сыпались ему на бороду. Он молчал. Двухкомнатная квартира с остекленным балконом досталась им в запущенном состоянии. Трубы и батареи сгнили, штукатурка в ванной вздулась пузырями, щели в облупленных рамах были заткнуты кусками войлока. Во всей квартире работала одна розетка, пахло плесенью. Не было, почему-то тараканов. Прежняя хозяйка, пожилая женщина явно жила по принципу – день прошел и ладно. А может, у нее не было возможности содержать свое жилье в порядке, кто знает?
Егор Кузьмич отхлебнул чаю, задумчиво оглядел серый от копоти потолок: - Где же контейнер наш болтается? – озадачился он, – До Урала хоть дошел? Там у меня ящик с инструментами; дрель опять же!
- Дошел, Гоша! Дошел! По квитанции два месяца на перевозку положено, так что скоро прибудет. – Она покачала головой, - Ой, как представлю, что контейнер еще из области перевозить?
- Ну и что?
Анастасия Григорьевна приподняла бровь, отчего лицо ее посуровело: - Тяжело в наши годы на новое место переезжать! Силы уж не те!
Егор Кузьмич хлопнул ладонью по столу: - Опять двадцать пять! Осталось то делов – вещи распаковать! – он нахмурился и пригладил бороду, которая топорщилась от излишней артикуляции. – Кухню, ванную отремонтируем, остальное на следующий год. Ты с документами все утрясла? – поинтересовался он.
Анастасия Григорьевна, учитель по образованию, отработала в средней школе тридцать лет, отличалась педантизмом даже в мелочах, поэтому всеми документами, квитанциями, платежками в семье заведовала она. Она была женщиной угрюмой, немного тревожной, любила все проверять, перепроверять, прятать и перепрятывать.
- Документы в порядке, свидетельство я получила, нужно только в жилтоварищество вступить, - сказала она строго.
Егор Кузьмич подмигнул ей после короткой паузы: - Квартиру мы с тобой удачно купили! Тысячи две сэкономили. - Он довольно хмыкнул, привстал и потянулся к чайнику.
Анастасия Григорьевна вскрикнула и с несвойственной ее возрасту прытью подскочила к плите. Гоша опешил и виновато заморгал.
-Ничего! Ничего! - проворковала она, – Сама налью!
- Забываю! - буркнул в бороду Гоша.
- Хорошо, что забываешь Гошенька!.. Хорошо! – она погладила его по голове.
Правая рука у него была непослушной после инсульта. Сила вернулась, а точные движения выполнять он не мог – начиналась судорога в пальцах. Гоша иногда ронял предметы. Под Новый Год, по этой причине обварил кипятком ногу – из рук выскользнула кастрюля с макаронами. Было очень обидно. Потом два месяца ожог залечивал, нога пухла и болела, лишив его сна. Он после инсульта перестал бриться, отпустил бороду и ходил как бирюк, назло всем. Сердобольная Анастасия Григорьевна была внимательно и заботливо ухаживала за своим переменчивым, немного взбалмошным супругом. Одевала она его всегда в чистое, вкусно кормила, а если отчитывала за мелкие прегрешения, то без злости, вытягивала указкой палец и покачивала им перед носом Егора Кузьмича, в такт своим строгим речам. Егор Кузьмич свою жену немного побаивался и никогда не спорил.
- Пойдем, Настя, в креслах новых посидим! - он махнул своей тяжелой рукой и поднялся.
- Пленку обрезать будешь? – спохватилась она.
- А как же! Зачем она теперь? Сейчас и диван разложим - хватит на узкой кровати ворочаться.
В зале кроме новенькой упакованной мягкой мебели и старой хозяйской кровати ничего не было. Егор Кузьмич обрезал пленку, вытащил ее в коридор – получился целый ворох.
- Красота-то, какая! - воскликнула Анастасия Григорьевна и театрально сложила руки на груди.
- Кто выбирал? – Гоша гордо выпятил грудь и плюхнулся в кресло.
Анастасия Григорьевна скромно присела на краешек дивана, погладила рукой богатую, темную обивку и вздохнула: - Век о такой мебели не мечтала – прямо по-царски!
- Заживем теперь, Настенька! …Заживем! – он вытянул ноги, откинул голову на высокую полукруглую спинку, руки сложил на мягких подлокотниках. – Хоть на пенсии поживем! Теперь надо тумбочку и телевизор большой купить. Давай завтра по магазинам пройдем! - загорелся он.
- Успеем, Гошенька. Нам еще спальню собрать надо,- Анастасия Григорьевна склонила голову на бок.
- Да, - согласился он.
Разложили диван, внутри его под уложенными подушками пряталась хитрая конструкция из трубок и шарниров. Получилось хрупкое на вид лежбище размером с теннисный стол. Широченный поролоновый матрас оказался тонким и хлипким.
- Нет, не выдержит он нас. Трубки погнуться, - резюмировала Анастасия Григорьевна.
- Для одного человека еще ничего, для тебя, например, - Гоша оглядел худую, узловатую фигуру жены.
- Сворачивай его Гошенька назад. У нас в гарнитуре кровать двуспальная. А это так! - она недоверчиво дернула головой.
- И матрац, какой-то тонкий!
- Вот именно! Игрушка для комплекта!
Они завернули замысловатую конструкцию назад. Егор Кузьмич еще немного покряхтел, потом лег на скрипучую кровать от прежней хозяйки. Анастасия Григорьевна застелила диван покрывалом и тоже прилегла.
Было тихо. По комнате летала тяжелая муха. Оставался шанс, что она вылетит сама через приоткрытую дверь балкона и полетит дальше, равнодушная к человеческим заботам и тревогам. Старая квартира приняла новых жильцов. Для них это новая квартира. Ей предстоит оберегать, охранять их. Она это умеет - опыт пришел с годами! Старые стены старого дома устоялись, уплотнились, они научились поглощать в себя плохое, а хорошее оставлять людям. Стены помнят всех жильцов и березы во дворе, когда те были маленькими, и едва выглядывали верхушками за кромку балкона. Стены были довольны домом, он прятал их от дождя и укрывал от снега. Они были благодарны ему за сухое, благодатное место. Здесь сухо, а это главное для них. Здесь всегда больше смеялись, чем плакали, всегда больше рождались, чем умирали, а если и умирали, то от старости. Даже птицы любили заглядывать в квартиру одним глазом. Им было любопытно и завидно, что у кого-то есть такой комфорт, где даже зимой тепло. …Странно только, откуда взялась эта муха? Этим летом много ос. Их всегда много, когда лето жаркое. Осы охотятся на мух, соответственно мух не должно быть здесь на четвертом этаже?
Анастасия Григорьевна боялась пошевелиться на новом диване.
- Я сегодня за реку ездила… Уж и забыла, как район называется. Гоша, ты не помнишь?
Егор Кузьмич на эти слова обиделся: - Я, и не помню? Я же здесь родился, а в Заречье вообще каждый дом знаю!
- Да, да, Заречье, - задумчиво протянула она. – Так вот, ничегошеньки там не изменилось с тех пор, как мы уехали. Центральные улицы, конечно, приукрасились. Магазинов понастроили, а в сторону свернешь – пыль, ямы, мусор, как раньше. А ведь тридцать лет прошло, как мы уехали.
- Тридцать два, - уточнил Гоша, повернулся, отчего безжалостно заскрипели пружины.
- Вот видишь, тридцать два года пролетело, а жизнь как была, так и осталась. Машин много стало. Машины все красивые, иностранные. Раньше бывало, выйдешь на остановку, увидишь вдалеке автобус, и ждешь, пока он подъедет. А пока ждешь, ни одной машины не встретится, разве что хлебовозка прогромыхает.
- Раньше лучше было, спокойней! - согласился Егор Кузьмич.
- Одичали мы с тобой в нашем поселке! От жизни отстали! - она вздохнула, помолчала немного и вдруг встрепенулась.
- Гош!.. А знаешь, кого я сегодня встретила?
- Кого? - Егор Кузьмич приподнял голову повыше.
- Помнишь, у нас по соседству рыжая баба жила, скандальная такая, пьющая? У нее еще прозвище было?
- А-а!? - зевнул Егор Кузьмич. – Помню!
- Смешное такое прозвище?.. Дай бог памяти…
- Форсунка! – радостно воскликнул Гоша.
- Она самая! …Ты представляешь - живая еще! Страшная, безобразная стала, еле ходит и так же кричит, как полоумная. Она меня не узнала, но вслед посмотрела. Лицо у нее все неровное. Зубов нет. Ужас!
- Кого годы красят? – Вздохнул Егор Кузьмич.
- Не скажи, Гоша. Есть люди - хорошо сохраняются, не оплывают, не скрючиваются. Федор Иванович, например, такой же подтянутый, походка молодая, одевается хорошо, улыбчивый! Лицо, правда, сморщилось немного, но глаза те же, чистые, голубые. Он нас в гости приглашал…
- Какой Федор Иванович?
- Какой? Он в гороно раньше работал. Да ты его знаешь! Жена у него Наталья, видная такая, статная.
- А! Вспомнил! …Сморчок!
Анастасия Григорьевна пропустила замечание мужа мимо ушей, а сама увлеченно продолжала: - Вот он и говорит, вы приходите в гости. Я вас с Люсей своей познакомлю. Ты представляешь! Раньше он нас с Натальей знакомил, а сейчас с Люсей. Ха- ха, ну и дела!
- А Наталью куда дел?
- Так ты у него спроси - куда вы жен своих деваете? Бросил! Уехала она бедняжка на Украину к матери. А Люся, его нынешняя, говорят на полтора центнера. Согнуться сама не может, так он ее сам одевает, обувает. Говорят у нее диабет, и курит она, как паровоз.
- Откуда ты все знаешь? – удивился Гоша. – Не успели приехать, а ты и про Люсю, и про Федора Ивановича.
- Не скажи, - перебила она его. – Мужчина он галантный. Тебе он и раньше не нравился. Помнишь, как ты его чистоплюем называл? Он сейчас не работает, дома сидит. Летом они на даче живут. Я его встретила, когда пенсию оформляла. Подходит ко мне мужчина, лицо такое знакомое, и спрашивает – извините, а вы случайно не работали в двенадцатой школе у нас? Тут я его и узнала.
- Ладно! - буркнул Егор Кузьмич недовольно.
- Что ладно! Ты мне про мужиков своих не рассказываешь! - упрекнула она.
- А что про них рассказывать, мужики, как мужики, живут себе потихоньку.
- Вот видишь!
Звуки ее звонкого, поставленного голоса наполнили комнату, сделали ее родней. Гоша зевнул и сказал сонно: - Ты меня в баню собери. Вечером схожу, попарюсь.
- Париться тебе нельзя, - сурово отрезала Анастасия Григорьевна.
- Я самую малость.
- Только самую, самую! - сказала она настойчиво.
- Что я не знаю? – огрызнулся Гоша и закрыл глаза.
Анастасия Григорьевна замолчала. Перед ее глазами, как в калейдоскопе проплывали растревоженные воспоминания. В пыльное окно с разгона ударялась муха и долго жужжала потом. В окне, как на экране вспыхивали лица людей, знакомые и не очень, они вплетались в сложную сеть жизненных закономерностей. Словно шары спортлото в барабане вращались имена и судьбы. Их связывала воедино невидимая нить ассоциаций. Круглые шары, с черным номером на боку - они пропадали и появлялись вновь. Круговерть жизни отбрасывала некоторых далеко по касательной, откуда они уже не возвращались и не напоминали о себе. Другие лица истерлись в памяти, утратили черты, как лепешки растекшегося теста. Иногда в них узнавались далекие сотоварищи, соседи, парикмахеры и тот мужчина из пансионата «Полярная звезда», который перепутал номер и зашел к ней после душа в распахнутом халате. В идеальную схему человеческой жизни не вписался никто. …Увы! Многие не дотянули совсем чуть-чуть! Кто-то не хотел быть идеальным, (люди любят темные коридоры и двери, которые не следует открывать). Память продолжала сыпать калейдоскопами. Удивительно - как из кусочков битого стекла получается такая красота. Лица выстраивались в геометрические фигуры, многих она не узнавала. Много среди них было бывших учеников – разве всех упомнишь! Внезапно срез прожитой жизни, так неожиданно появившийся пропитался грустью, как сухарь молоком. Анастасия Григорьевна ощутила, как ей горько за всех за них, за этих людей и за себя. Как сильно не виноваты они, как заслуживали большего, как хотели чего-то хорошего. По большому счету, люди то все правильные и не они виноваты в том, что так грустно иногда оглядываться назад! Она даже всплакнула немного…
Муха продолжала стучаться на улицу. Анастасия Григорьевна прижала муху к стеклу тряпкой, аккуратно взяла ее в складку и вынесла на балкон. Солнце уже скрылось, на ветках раскачивались воробьи. Было по-прежнему жарко. Егор Кузьмич безмятежно спал.
Рассказ Шмакова.
1.
Городок наш маленький, хоженый и перехоженный вдоль и поперек его беспокойными жителями несчетное количество раз примостился здесь, среди зелени и сосен, на живописных холмах, на извилистой реке, протекавшей меж ними. Лето выдалось жаркое и сочное. Река, высокая в этом году, ласково плескалась у городских пляжей. Ползали по реке баржи, проносились катера, рычали моторами скутеры. Таскали вдоль пляжа на надувном банане взад и вперед восторженную детвору, в желтых, как банан жилетках. Пахло шашлыком. Город изнывал от жары. Солнце припекало уже второй месяц. Очумелые от небывалого зноя горожане искали спасения в воде. В реке вода напоминала парное молоко, в большом пруду за городом, что недалеко от женского монастыря, как ехать на Колюпаново, она прогрелась еще больше. Плескались в пруду с утра до вечера местные пацаны. Спасительную прохладу найти можно было лишь в небольшом озере, что в городской черте, и лишь в том месте, где в озеро впадал родник. Собственно озер было два, располагались они одно за другим, имели вытянутую форму и соединялись издали незаметным ручьем, поросшим травой и похожим на канаву. Озера питались от родника. Чем дальше от родника, тем теплей становилась вода. У дальней кромки второго озера, заросшей камышом, озеро зацвело, пузырились в горячей воде мохнатые водоросли. Родник был окультурен, посажен в колодец из кирпича с металлической оградкой и тремя ступеньками. На дне его блестели камушки, и сюда из трубы напором текла вода, от которой сводило и кололо иглами руки. Чуть дальше, на зеленой полянке у первого озера собирались любители позагорать и окунуться в студеную воду. Спускались в воду потемневшие от времени деревянные сходни, стояла на берегу одинокая, метровой высоты раздевалка – лабиринт.
Река разделяла город на две половины, соединял их в единое целое мост. Мост высился на мощных, железобетонных, овального сечения опорах, между которыми оставалось достаточно места для судоходства. Высота моста казалась избыточной, если смотреть сверху на убегающую далеко внизу воду и проплывающие баржи. Причиной тому была особенность ландшафта – один берег, высокий, крутой, взлетал вверх. Там, на самом верху высился храм, такой белый, что резало глаз. Сверкали в синем небе его золотые купола. Другой берег, наоборот, пологий и плоский убегал вдаль. На нем в продолжение моста была сооружена длинная, уложенная плитами насыпь. Мост имел монументальный вид, часто фигурировал на юбилейных открытках, как своеобразная визитная карточка города.
К таким городкам всегда привязываешься. Особенно, если тут родился и вырос и знаешь каждый куст, канаву, каждую тропинку в прибрежных зарослях. Когда исхожено все, высмотрено, перепробовано. Когда постройки все и центральные здания очертаниями своими глубоко врезались в память, с какой стороны на них ни глянь. Улицы в детстве кажутся бесконечными проспектами, только потом понимаешь, какие они маленькие, узенькие и кривенькие. Милы они сердцу и кривизной своей точно повторяют лабиринты твоей, выросшей в этом городе, души. Большие города всегда похожи друг на друга, их трудно запомнить, маленькие же запоминаются целиком. Историй здесь всегда великое множество, впитывает их детская доверчивая память и бережно хранит потом. Здесь все происходящее становиться событием, а праздники похожи на сказку, потому как случаются они редко. Больше всего здесь природы, она заменяет собой праздники. Природа необыкновенно красива в этих местах, и переменчива в разные времена года. Она близко – стоит руку протянуть!.. Но праздники – это нечто особенное! Это нечто необыкновенное, нечто неповторимое, придуманное людьми не случайно…
Шмаков выскочил из душного автобуса в микрорайоне и направился к торговым палаткам у остановки, там он пристроился в хвост небольшой очереди и стал вглядываться в пестрое море всевозможных этикеток. Сзади к нему пристроился дед в пыльном пиджаке и старой мятой кепке. В руке дед держал бутылку крепкого, темно-коричневого пива и отпивал из нее большими глотками, отчего кадык на его худой, небритой шее прыгал вверх и вниз. Шмаков выложил из кармана купюру, придавил ее горстью монет, из окошка ему подали полторалитровую, пластиковую бутылку «Традиционного». Шмаков сунул ее в пакет и зашагал по направлению к гаражам. Он не заметил, как дед подмигивает ему нетрезвым глазом.
Гаражи стояли двумя длинными рядами и замыкались в конце наподобие буквы «П». Шмаков придирчиво осмотрел ворота, выкрашенные серенькой краской в прошедшую субботу, и остался доволен – краска легла ровно, без подтеков. Дождь, который так некстати случился в ту же ночь, не оставил следов. Внутри было прохладно. Шмаков бросил бутылку в старенький холодильник «Зил», стоящий в углу, не спеша переоделся и подошел к верстаку. На верстаке среди прочих железок и замасленных тряпок нашел он зонтик из жести, какие крепят на гаражные трубы, чтобы закрыть их от дождя и снега. В прошлый раз он не смог его установить. Он высверлил старые заклепки, достал стальную полоску с креплением, которую изготовил сам, свернул ее в обруч и привернул к ней винтами зонтик. Получилась простая и надежная конструкция с креплением из двух скоб. В отверстия скоб проходил болт и стягивал обруч до нужного диаметра. Шмаков остался доволен результатом, достал пиво и доверху налил себе в пластиковый стакан. Пиво было холодным, пенистым, пилось легко и жадно. Закурил. Под сигарету выпил еще два стакана, и сидя на сложенных колесах зимней резины у открытой настежь двери, в которую заглядывало вечернее солнце, крепко задумался: «Пора! …Все способствует, погода и финансы. На заводе платить стали во время. Цены, как говорят умные люди, сложились удачные. В семье порядок - Дашке учиться только через год! Урожай в этом году такой, что всем хватит! Вот только на душе как-то не спокойно, неустроенность какая-то! Не прогадать бы, не вляпаться в очередной раз…»
Шмаков плеснул себе до самой кромки, пена поднялась грибной шляпкой и поползла по стенкам стакана. Мелкие пузырьки сливались в более крупные, лопались на ее поверхности. Он сложил губы трубочкой и подул на пену. Она слетела и шлепнулась о бетонный пол гаража мокрым пятном. Пиво утоляло жажду, успокаивало, гнало из головы дурную, скучную мысль - это привычный конец трудового дня, его приятное завершение. Шмаков вытер губы тыльной стороной ладони и с сожалением поглядел на бутылку. Оставалось на раз, когда послышались тихие шаги. Он выглянул и увидел Петра Николаевича, своего соседа по гаражу, который шел в его направлении. Одно плечо Петр Николаевич держал выше другого.
- Здорово Николай! Опять столярничаешь, беспокойная ты душа!
- Опять! - ответил Шмаков. – Заходи, поболтаем, - пригласил он.
Вслед за приглашением Петр Николаевич нырнул в гараж, расстегнул одной рукой пуговицы на своей брезентовой куртке и достал из-за пазухи прозрачный пакет с огурцами, колбасой и хлебом. Николай сделал удивленное лицо, но не успел ничего сказать, как из рукава движением фокусника Петр Николаевич вытащил бутылку полную желтоватой жидкости. У Шмакова произошло общее замешательство. Он поднял руки, чтобы замахать ими, открыл рот, чтобы наотрез, категорически отказаться, но глаза его при этом блеснули хмельком, и где-то в глубине души развеселился и захохотал чертенок. Он махнул рукой и неожиданно для самого себя сказал:
- Эх, давай. Не зря с утра нос чесался.
- Не зря! …Это точно! - Петр Николаевич протянул бутылку на свет - солнце заиграло в ней янтарем. Николай зажмурился то ли от света, то ли от удовольствия. Сосед достал складной ножик с узким лезвием, разложил закуску на верстаке и принялся нарезать колбасу тонкими кружками.
- День сегодня хороший, хоть и понедельник! - произнес он с уверенностью, – Я с утра на рыбалку ходил, двух судаков вытащил.
- Да ну? – удивился Николай, который лихорадочно соображал, когда и в каком виде он явиться теперь домой. А главное, что на это скажет его Людмила?
- Точно! - подтвердил Петр Николаевич.
- Больших?
- Средних! Вот таких! - он показал середину между локтем и запястьем.
- На острова ходил? – Николай подумал, что с Людмилой может и обойдется. Надо ей с порога сказать, что это Петр Николаевич его угостил. Она его уважает, как мужика серьезного, хозяйственного и часто ставит его в пример.
- Да нет! За мостом, на перекате выловил, - сосед разрезал огурцы, достал из кармана рукава белый пузырек, в каких обычно продают таблетки, отвинтил крышку, набрал соль на кончик ножа.
- У тебя и соль с собой? - удивился Шмаков.
- А как же! Огурцы без соли не вкусные! – Петр Николаевич оглядел его пристальным взглядом, заметил его замешательство, ухмыльнулся.
- Я тебя с балкона увидел. Вышел снасти перебрать, смотрю – ты в гараж направляешься. Думаю – вот удача! …Так мне захотелось душу отвести – до жути!
- Чего вдруг? – тон Николая стал участливым.
- Тоскливо что-то?.. - Петр Николаевич неопределенно пожал плечами. - Завелся я немного за обедом, после рыбалки, - Он поднялся, открыл шкафчик, прибитый под самым потолком, достал две рюмки, протер их платком и доверху налил душистым самогоном.
- Не грусти, пехота! - посоветовал Николай. Они выпили. Шмакову обожгло рот и горло, да так, что набежала слеза. Потом в нос ударил терпкий запах разнотравья, родных лугов, до боли знакомых. В желудке потеплело и оттуда приятная, согревающая волна разлилась по телу.
- Хорошо, - сказал он, – Рецепт новый?
Петр Николаевич утвердительно хрустнул огурцом.
- Двойная очистка! – Он налил еще по полной.
- Ого, да ты и вправду завелся! – Шмаков рассмеялся.
- Бывает?! – лицо у Петра Николаевича худое, морщинистое, слегка порозовело. Он был уже не молодым, скромным человеком. Бывший электрик, ныне пенсионер. Тяжело привыкал он к уйме свободного времени и не знал, куда себя деть. Роль пенсионера ему не шла, но продолжать работать он не хотел, по внутренним, непонятным причинам. Вот и искал, чем себя занять. …Выпили!
Хмель постепенно наползал на разум, заволакивал нехитрые извилины. На глаза упала нежная вуаль эйфории, движения стали плавными, чувства обострились, тревога улетучилась; стало дружно. После третьей возникло то, что называется единением душ. Петр Николаевич поведал о своем одиночестве - жена его уехала в санаторий, подлечиться. Между прочим, пригласил к себе, но Николай отказался, отрицательно мотнул головой.
- Ты чем здесь занимаешься? – хитро покосился Петр Николаевич на почти пустую пивную емкость.
Николай, у которого глаза стали стекленеть, намека не понял и гордо продемонстрировал зонтик из жести:
- Вот! – Язык у него начал заплетаться.
- А старый где?
- Старый пацаны свернули!.. По крышам повадились бегать!
Петр Николаевич выругался, разлил еще. Выпили. Самогон обжигал теперь не так, а легко, естественно…
- Первая колом, вторая соколом, остальные малыми пташками! …Помнишь? - он задорно подмигнул Николаю.
- Помню! - засмеялся тот. Николаю захорошело, все вокруг упростилось, сжалось. Мир, такой большой, бесконечный, наполненный проблемами отступил, померк, отдалился на время вместе со всеми неприятностями, злом, несправедливостью, которые он в себе несет. Остался один гараж из стен, пола и потолка, они двое, озаренные свечением. Будто сам Бахус величественный спустился к ним, окутал их переливчатой дымкой, чтобы оградить происходящее таинство. «…Пустота кругом, долгожданная пустота. Хочешь, птицей лети в ночи, хочешь волком вой!» Николай просиял словно ребенок.
- Чего она у тебя так блестит? – услышал он знакомый голос, встрепенулся и завертел головой. – Полиролью натираешь? – Петр Николаевич гладил капот машины, которая стояла здесь же, сверкающая чистотой.
- Натираю, а как же? – Шмаков вернулся с небес на землю. – Три-четыре раза в год, - уточнил он.
- Помогает? – лицо у Петра Николаевича выглядело недоверчивым.
- Защищает краску, грязь отскакивает. …Красиво! У меня шампунь тоже с воском!
- У-у! - протянул сосед. Он не любил лишние траты. - А если честно, Николай, я тебя за это уважаю.
- За что, за это?
- За то, что аккуратный ты. Машина у тебя всегда, как игрушка.
- Ладно тебе! Захвалишь… – Николай постоял в раздумье и вдруг сказал, - Продавать ее буду.!
Петр Николаевич подскочил от неожиданности: - Да врешь ты!? …Куда ж ее продавать? Она у тебя новая!
- Новая, не новая, а пять лет уже стукнуло! - поведал он обреченно. - Я ее в июне брал.
Наступила пауза, Петр Николаевич похлопал глазами в недоумении, разлил народное зелье и протянул рюмку Шмакову: - За нас! – сказал он коротко, выпил медленно, с удовольствием.
Шмаков выплеснул содержимое себе в рот, достал ящик, сел поближе к столу, приблизил разгоряченное лицо к собеседнику и сказал тихо, тоном заговорщика: - Тут целая история!..
Петр Николаевич сел поудобнее, наклонил голову к плечу, как послушный пес.
- Я тебе как другу все расскажу, - Шмаков глянул пронзительно, будто в душу заглянул.
- Брата моего, Серегу, помнишь?
Петр Николаевич кивнул.
- Так вот, он мне на юбилей четыре тысячи зеленых подарил. Он в хитрой конторе работает, в Москве. Рамки там, какие-то нарезает. Зарабатывает, сам понимаешь, неплохо. Протягивает конверт, сумму называет, я, конечно, отказываюсь, благодарю. Брат родной, у самого дети, заботы – неудобно мне стало. Он настаивает, обижается, говорит, что может себе это позволить, что давно хочет мне стоящий подарок сделать. В общем, уперся я. Он тогда и говорит - это тебе с условием, чтобы машину на них купил! …Иномарку!
- Вот это да! – Петр Николаевич хлопнул себя по коленке.
- Я тебе про Серегу рассказывал - он на иномарках помешан!
- За четыре не возьмешь!
- Не возьмешь! Я то же самое ему сказал, а он все равно настаивает. Свою, говорит, продашь, добавишь, хоть Опелёк старенький, но чтобы иномарку!
Петр Николаевич задумчиво поскреб подбородок: - Да-а! …Это тебе не за хлебом сходить!
- То-то и оно! - Николай опустил руки. – Знаешь! Я хочу «немца» взять. Сколько их по городу сейчас бегает – тьма!
- Правильно! «Опель» не бери – хлипкая машинка, жестянка у нее тонкая, гниет быстро. У меня сын на «Фольцвагене» ездит, не жалуется.
- Вот и я хочу. Семерку продам и вперед! Жалко только! - он положил ладонь на правое крыло своих Жигулей и тяжело вздохнул.
- Людка, когда узнала - от счастья запрыгала!
- Бабы иномарки любят! - Петр Николаевич потянулся к бутылке, – Проедут по случаю в хорошей тачке, разницу сразу схватывают - комфорт, кресла удобные, ни шума, ни гари.
- Давай Николай! Удачи тебе! Чем смогу – помогу! А у семерки твоей я первый покупатель.
Они дружно выпили. Мысли уже путались. Шмаков наморщил лоб и спросил хрипло: - А сколько дашь? – Он знал, что сосед не шутит, давно собирается избавиться от древнего Москвича.
- Договоримся! - Петр Николаевич двусмысленно подмигнул.
Николай соскочил с места, шаткой походкой подошел к капоту и распахнул крышку, словно сундук с драгоценностями.
- Смотри! - он потянул соседа за рукав. Тот уперся.
- Да что я там не видел?
- Смотри, что тебе предлагают!
- Свет включи! Не видно ничего! – крикнул Петр Николаевич, тоже изрядно уже хмельной.
Шмаков клацнул рубильником, затрещали и вспыхнули две лампы дневного света. С улицы залетела мохнатая бабочка.
- Смотри! - Провода, патрубки, аккумулятор были идеально чистыми. Даже двигатель сверкал металлическим блеском, - Свечи новые, провода силиконовые, масло не жрет! - Николая качнуло. - Поменял недавно!
Он разошелся, вытаращил глаза, начал бить себя кулаком в грудь.
- Петро!!! Я тебе считай, новую машину предлагаю. …Я бы сроду ее продавать не стал!
- Да сядь ты! – Петр Николаевич сам закрыл капот.
Они распили остатки самогона. Николай допил пиво. На улице трещали цикады. Дунул ветерок, скрипнула гаражная дверь. Шмаков неожиданно вспомнил о цели своего прихода, схватил лестницу и потащил ее на улицу.
- Да будет тебе, спьяну по крышам лазить! - Петр Николаевич вышел вслед за ним.
- Дождь по трубе в подвал затекает, - буркнул Шмаков и полез наверх. Ноги на ступеньки лестницы он ставил неуверенно, а наверху, чтобы не упасть, лег на выступ крыши животом и просто-напросто вполз на нее. Наверху было темно, по небу плыли черные тучи, между ними проглядывали звезды. От разогретой крыши шло тепло. Шмаков нахлобучил зонтик на трубу, затянул до упора болт, затем так же осторожно спустился.
- Каскадер ты Николай! Ногу сломаешь!? Кто иномарку покупать будет?
- Типун тебе на язык! – Шмаков затащил лестницу, выключил свет, закрыл дверь, и они не спеша, направились домой. Выше по улице уже зажгли фонари, их светящийся ряд плавал перед глазами. От речки тянуло свежестью. Речку не видать отсюда, скрывали ее прибрежные заросли. Только сверху, где начинались пятиэтажки, можно было высмотреть кусочек водной глади под мостом.
Николай вернулся к своим болезненным размышлениям о предстоящей встрече с женой. Встреча приближалась, и остатками здравого смысла Николай мучительно сознавал это. «Как объяснить ей суть жизни простого человека?.. Как оправдаться?.. Как придумать благовидный повод?» В обычные дни Людмила вспоминалась редко, а в такие как сегодня, в отместку, ее образ напоминал гильотину для приговоренного. Тягостная, неминуемая расплата изводила Николая. «Ведь испилит всего, изругает, а вдобавок ударит чем-нибудь или кинет скалкой». Обида волной поднималась в нем, росла, обрушивалась, рождая новую волну. Цепочка пьяных умозаключений приводила его всегда к одному и тому же выводу, что он, Николай - человек простой! …Труженик! «На таких людях земля держится, а не на адвокатах и прочей шелухе. Вот эти руки создают все вокруг! За это ценить его надо!» Комок подкатывал к горлу, чувства захлестывали. «Не может понять она, что от обиды все! ...От обиды!» Мысли кружились в голове Николая, в душе разгоралось пламя и хотелось залить его, утопить в вине, чтобы избавиться от мыслей своих, как от наваждения…
Впереди из открытого настежь гаража, на залитом светом пятаке грохотала музыка, толпились мужики. Их силуэты и громкая речь показались знакомыми.
- Смотри, кто идет! Старый друган! - Здоровый, рыжий детина в майке, которая обтягивала его круглый живот, развел руки в стороны и заключил Шмакова в крепкие объятия. – Здорово друг! Ты где пропадаешь - совиная твоя морда?
- Пусти Васька! - у Николая перехватило дыхание.
Кроме Васьки весело гуляли еще двое знакомых, Игнат и Ролик. Был третий, незнакомый с бледным лицом и ввалившимися щеками. Имени его Николай не разобрал из-за громкой музыки, а может, разобрал, но тут же забыл спьяну. Музыка билась аккордами из синего Форда с распахнутыми дверками. Друзья шумно обнимались, шутили, радовались встрече. На обрезке доски была разложена закуска, мостились бутылки. Ваську Николай не видел с год, после того как тот рассчитался из охраны и направился таксовать в столицу.
- Музыку убавь! – уже не первый раз кричал он Ролику в ухо. Это был его Форд.
Ролик в ответ только плечами пожимал. В руках он держал две бутылки, одну с водкой, другую с виски. Он так и ходил с ними весь вечер, за виночерпия.
Петр Николаевич присел на стульчик в углу, пил, когда предлагали, потом и вовсе застыл. Про него забыли.
- Широко гуляете! - удивлялся Шмаков, глядя на пустые зеленые банки из-под красной икры.
- Один раз живем! – крикнул Васька, наполнил стакан и протянул Николаю. Тот выпил - будто воду. Занюхал хлебом. Его сразу повело в сторону.
У лампы кружили мотыльки, по стенам плясали тени. Рыжая, курчавая голова и руки, поросшие по локоть таким же рыжим мехом, мелькали перед глазами. Музыку слушать тихо явно не хотели. В какой-то момент Николай почувствовал, что речь он слышит, а смысла не разбирает. Пьяный, оглушенный, он подпирал стенку, от которой не мог отойти. Ему стало одиноко и ужасно жалко самого себя. Он никому не нужен, ни друзьям, ни Петру Николаевичу, которому просто сегодня захотелось выпить. Даже жене он не нужен. Даже Дашке он не нужен – ей подружки дороже! Горько стало ему, да так горько, что слов не найти! Как в детстве - навернулись слезы, и вспомнил он мать, и как засыпал он у нее на плече, а она гладила его по голове, и так хорошо ему маленькому было. Потом он падал, его усаживали. Он вставал, порывался куда-то идти, снова падал. Домой его тащили волоком, под руки, а за порогом квартиры он упал, как куль. Так и заснул в коридоре на грязной дорожке. Объясняться с Людмилой не пришлось…
Все это забылось к утру. Только бледное, зловещее лицо осталось в памяти - глазницы глубокие, темные, а глаза черные, как два горящих уголька, преследовали его. …Бр-р! Мороз по коже!
2.
Городок наш, к несчастью, довольно захолустный пропащий; видом своим отвращает каждого случайного путешественника или приезжего. Отвращает он картинами нищей, скупой для глаза провинции - одно бездорожье и серая пыль кругом. Больше остальных из наших унылых пейзажей по причине своего местоположения бросается в глаза Старый город. Хуже того, самая ветхая и неприглядная его часть мозолит глаза. Так сложилось, что самая убогая, самая заброшенная и почерневшая городская картина оказалась представленной на всеобщее обозрение. …Деревянные домишки, просевшие, с черными крышами, кривыми пристройками, сараями, прогнившими заборами тесно жмутся по всему длинному и неудобному склону высокого берега. Весь берег густо утыкан ими от верха до низа. В обе стороны от самой высокой точки, где в берег упирается мост, и где уносится золотыми куполами в небо храм. Все это как на ладони, когда едешь по мосту: справа берег усыпан домишками на всем протяжении до того места, где русло реки совершает поворот и склон теряется из виду (впрочем, город там уже заканчивается), слева они тянуться до самого пляжа, где берег становится ниже, и где начинаются ряды гаражей. Дальше за гаражами, на холме проглядывает из сосен лыжная база и торчит в небо ржавый черный скелет лыжного трамплина.
Берег реки обжили во времена древние, тогда селились ближе к воде и пропитанию - река давала рыбу, возвышенность защищала от половодья. Отсюда и пошел город, согласно летописи. Ничего особенно древнего здесь не сохранилось, проглядывала из хаоса одна лишь запущенность. Застройка здесь велась как попало, заборы и крыши представляли собой дикий ансамбль, крыше нижестоящего дома соответствовал фундамент вышестоящего. Улочки своими зигзагами и поворотами напоминали американские горки. Местами они сужа¬лись так, что меж потемневших дощатых заборов мог протиснуться только один человек. Зимой, чтобы ходить, в снегу рубили сту¬пеньки и посыпали их песком. Дома были деревянными, кое-где среди деревянного зодчества проглядывал грязный кирпич и дешевый цементный блок. Все дома, однако, имели свой номер и были разделены на три улицы с общим названием по названию реки. На нижнюю, среднюю и верхнюю. Дома верхней улицы выстроились по краю, а участками спускались вниз. Средняя улица находилась где-то между первыми двумя, но высмотреть ее направление было невозможно. Нижняя замыкала склон нестройным рядом ютящихся домишек, сараев, огородов; ее всегда подтапливало в половодье. Ориентировались здесь только местные жи¬тели и почтальоны.
С каких времен заселился берег сказать трудно. Доподлинно известно, что в 1472 году город был сожжен войсками ордынского князя Ахмата. Существовало здесь поселение до этой скорбной даты или появилось потом - неизвестно. Да и важно ли это? Много позже был здесь богатый рыбный промысел, место называлось рыбацкой слободкой, жители ее состояли в артелях, ловили рыбу, чем и жили. Времена те сохранились в памяти народной. Ныне район этот считался не ¬престижным, доживали здесь свой век старики, разводили мелкий скот, возделывали огороды. В тех местах, где почва давала сильный уклон, грядки формировали узкими полосами вдоль склона, рыли между ними канавы, чтобы потоки дождевой воды не уносили урожай.
Внизу у моста, в бурьяне торчал ржавый, забытый дорожный знак с изображением якоря. Знак был круглый с облупившейся краской и якорь на нем еле проглядывал. Когда-то здесь был причал с тросом для швартовки, стояла будка, в которой продавали билеты. Ничего этого не осталось, дважды в день появлялся здесь бело-синий катер, садился носом на береговую отмель. …Как-то прошлым летом, а точнее еще по весне, была замечена здесь съемочная группа. Столичные кинематографисты сняли несколько планов и уехали. По слу¬хам, снимали фильм про Сибирь девятнадцатого века. …И в самом деле! Если в осенний, пасмурный день, когда небо темное, сырое, а по реке стелется туман стать у кромки воды спиной к мосту и посмотреть снизу вверх, немного вправо, так, чтоб видеть лишь белокаменный храм на вершине холма и склон с ютящимися на нем домишками, то невольно вздрагиваешь от этой картины. Видишь, как из-под лодки выползает сонный пес, раскидывает передние лапы, мотает головой, а потом вытягивает морду и начинает нюхать воздух. Скрипнет вдруг низкая дверь и оттуда, из прошлого выйдет косматый мужик в сапогах и рубахе, сгребет охапку дров и исчезнет. Пес залает, его подхватят соседские собаки и к этому гулкому лаю примешается и поплывет по воздуху, мешаясь с туманом, колокольный перезвон…
По улице Ленина, во дворе, огороженном с трех сторон пятиэтажными хрущовками, а с четвертой школьным забором кипела жизнь. Шумели высокие березы, скрипели качели. На площадке резвились дети, играли в мяч. Долговязый пенсионер в толстых линзах монотонно стучал по пыльным дорожкам. На скамейке радовались теплу и солнцу пожилые домочадцы. Школу давно переименовали в гимназию, сменили вывеску, только забор никто не переименовывал, лишь пару раз за все время выкрасили синей краской, и стоял он, как и прежде, поросший кустарником.
Примерно в два часа дня, когда солнце уже основательно припекало, случилось невиданное событие, оборвавшее враз монотонное течение дворовой жизни. Со стороны проезда, который выходил на улицу Ленина появилась вкрадчивая морда семитонного грузовика. Сначала его никто не заметил, потому что он остановился, скрытый выступом дома и разросшимся шиповником. Из кабины выпрыгнул водитель в белой футболке, синем комбинезоне и старых мятых туфлях на босу ногу. В руке он держал лист белой бумаги. Водитель заскочил в крайний подъезд, тут же вернулся, подошел к открытой лоджии первого этажа, на которой полная женщина развешивала белье, что-то спросил у нее, после чего она указала на соседнюю часть дома, примыкавшую под прямым углом. Водитель вежливо кивнул и поспешил в кабину. Грузовик издал шипящий звук и выкатился вперед на несколько метров. Из-за шиповника показалась его ярко желтая кабина, сверкающая хромом и рекламами торгового дома «Фролов». У верхней кромки выпуклых лобовых стекол пестрел ряд флажков футбольных клубов. Фары у грузовика были включены, люк кабины приоткрыт. Неожиданно грузовик разразился предупредительным сигналом и медленно пополз вперед. Мощный, пронизывающий звук прошил пространство уютного дворика. Бабушки на скамейках вздрогнули, женщины схватили на руки детей, из окон выглянули встревоженные лица. Темно синий фургон вытянулся во всю длину школьного забора, остановился, зашипел и начал сдавать назад, заворачивая на дорожку вдоль дома. Дорожка оказалась узкой для него, толстые протекторы крошили бордюр, и без того давно осыпавшийся, по борту скрежетали ветки и упирались в зеркало заднего вида. Грузовик останавливался, водитель в синем комбинезоне влезал на подножку, освобождал зеркало от веток и ругался. После этого монстр выпускал клубы черного дыма и полз дальше. С большим трудом, больше похожим на упрямство, он совершил еще один поворот и остановился у среднего подъезда.
На площадке у подъезда их уже ждал крупный мужчина лет шестидесяти с черной, как у попа бородой, крупным носом-картошкой и очках в черной роговой оправе. Он взял протянутую квитанцию, кивнул и показал на окна четвертого этажа. Водитель и еще один мужчина в такой же униформе распахнули двери фургона и начали разгружать. Из распахнутой двери выплыли сначала два кресла и диван, затянутые в пленку. Следом пошла череда коробок. Коробки были разных размеров, на некоторых, широких и плоских коробках красовались желтые ленты с надписью: «ОСТОРОЖНО! СТЕКЛО!» Все они были тяжелыми. Спины грузчиков гнулись дугами и мокли. Тяжелее всех было тому, кто находился в фургоне. Он в одиночку подтаскивал коробки к краю, пот заливал ему глаза, а мокрые ладони отказывались удерживать коробки. Все сложили у подъезда, дверки фургона закрыли и начали поднимать коробки наверх. Бородатый суетился тут же, придерживал двери подъезда, временами доставал мятый платок из кармана рубашки и вытирал пот с крупного, красного лица. Скользкий диван занесли в последнюю очередь, после короткой передышки.
- Жильцы новые въехали. Видишь, как начинают то! По богатому!.. - произнесла вездесущая баба Рая. Женщины во дворе засудачили. - Это в Лидкину квартиру заселились, – добавила она.
- А Лидка?
- А Лидка – все! Квартиру продала и к сестре в Питер уехала.
- Когда?
- Неделю назад! …Наверное? – баба Рая говорила непонятной скороговоркой. К ее речи все давно привыкли и понимали ее хорошо.
- Я на рынке ее видела! – молодая, полная женщина с глупым лицом удивленно выпучила глаза.
Баба Рая быстро глянула на нее и так же отрывисто спросила: - Когда?
- Когда не помню! Недавно! – молодая и толстая стряхнула шелуху от семечек со своего круглого живота, – Выходные были…
Баба Рая только рукой махнула раздраженно: - Говорят тебе - неделю назад она уехала! Я видела!.. Вечером, в четверг!
- А жильцы новые, откуда? – спросила высокая, неопределенного возраста женщина в кепке с козырьком.
Все посмотрели на бабу Раю. Баба Рая захлопала редкими, светлыми ресницами, неуверенно пожала плечами.
- Говорят с Колымы они?! С севера, откуда-то?..
Она еще раз пожала плечами, выражая лицом неопределенность, дабы не стать источником непроверенной информации.
- Суровый край! – тихо вздохнула женщина.
Все замолчали.
Тем временем снова показались грузчики. Светловолосый нес пакет, в котором контуром угадывалась бутылка. Хлопнули дверки кабины и так же медленно, с шипением грузовик пополз вперед. Проплыли двухметровой высоты буквы «Фролов» по синему борту, чуть ниже было написано «Торговый дом». А еще ниже колонками шли реквизиты. Женщины проводили грузовик восторженными взглядами, пока он полностью не скрылся, и долго еще оборачивались ему вслед.
3.
Готовились, как оказалось потом к большому празднику, ко дню города. Это стало ясно позже, по первым афишам, по огромным плакатам на щитах вдоль дорог. Еще позже на улицах развесили гирлянды лампочек и растяжки с поздравительными надписями. Но это уже потом, ближе к дате, а началось все буднично и привычно, с пресловутого ямочного ремонта дорог, обрезания веток и побелки деревьев. К общему удивлению выкрасили свежей краской стелу на кольце, где сходятся дороги трех направлений. Вокруг стелы разбили клумбу, засеяли пестрым цветочком. Городской герб, что венчал стелу, тоже обновили. Двумя перекрещенными пифагоровыми пальцами на красном фоне ярко и свежо гляделся герб. Пальцы эти пифагоровы всем больше ложки напоминали. Далее начали происходить события для горожан непривычные, оттого подозрительные. События эти и породили множество нелепых домыслов и противоречивых слухов.
Начались невиданные работы по благоустройству, непривычные и чуждые. Сначала разбили клумбу там, где ее вообще никогда не было, перед железнодорожным переездом – освободили от камня и кусков старого асфальта площадку, разровняли, завезли чернозем, соорудили живую композицию из цветов и кустиков сочной зелени, больше похожих на пуговицы. Хитрости ландшафтного дизайна из окон автобусов наблюдал весь город. Затем разобрали остановку, что в центре города, напротив Загса. Сняли потемневшую от времени вагонку, а металлический каркас срезали. На ее месте появился новый, современный, полупрозрачный павильон, благородно подсвечивающийся в темноте. На центральной улице вдоль проезжей части установили ограду из столбиков и секций. Газоны выправили и заново засеяли. Потом дошла очередь до центрального парка, что примыкает к стадиону. Парк за годы запустения превратился в темный непролазный лес, усыпанный листвой. Его расчистили, спилили старые деревья, обновили дорожки, убрали растрескавшиеся статуи с отбитыми носами, завезли новые скамейки и урны. Вдоль дорожек на столбах повесили веселые фонарики. На входе отстроили арку. Арку венчал белый орел. Тяжелая птица, раздвинув крылья, глядела вниз на всякого входящего. Вечерами в парк стали заглядывать горожане, гуляли по уютным дорожкам, грызли семечки и негромко переговаривались.
По улице Ленина полным ходом шла реставрация зданий, обветшалые фасады старых пятиэтажек спешно приводили в божеский вид. В городе прибавилось освещения, по-модному подсветили Дом Культуры. ДК «Химиков», здание и без того величественное с колоннадой, как у Большого Театра выстроили не так давно. Здесь на площади у ДК и проходили народные гулянья. Года три назад на площади соорудили фонтан. Это был единственный фонтан в городе. Он радовал прохладой с запахом озона и обрывками радуги, которую можно было высмотреть в нем в солнечную погоду. Поработал фонтан с месяц, потом иссяк и стоял теперь заколоченный досками. Зимой на него наваливали снег…
В середине небольшой комнаты с несвежими обоями и лампочкой на шнуре, заваленной коробками почти до потолка, стоял в раздумье новый жилец квартиры № 67 Егор Кузьмич Ившин. Лицо его выражало озабоченность, на лбу его проходила то ли кожная складка, то ли вздувшаяся вена. В коридоре на стуле, опершись плечом о стену, замерла его жена Анастасия Григорьевна. Ее худое лицо с темными кругами вокруг глаз и гребнем в каштановых волосах выглядело усталым. На кухне шумел чайник.
- Пойдем, чай пить, Гоша! - позвала она мужа. Зазвенела посуда. Егор Кузьмич посопел еще немного, оглядел не родное и неуютное жилище и прошел вслед за ней.
Ободранная, мизерная кухня состояла из пожелтевшей газовой плиты с перекошенной, мутной дверкой; вытертого линолеума; старого моечного шкафа, откуда пахло несвежим, стола, застеленного клеенкой и единственного табурета на деревянных ножках, одну из которых кто-то сгрыз до половины. Табурет Егор Кузьмич уступил супруге, а сам сел на опрокинутое ведро, на которое положил обрезок толстой доски. Заварили зеленый чай в пакетиках. На центр стола Анастасия Григорьевна выложила тарелку с баранками и печеньем.
- Гоша! Ты за здоровьем следи. Успеем обставиться! – Анастасия Григорьевна заботливо положила в чашку мужа два куска рафинада. – Ремонт сделаем, обои новые наклеим, занавески повесим, цветы разведем - не стыдно будет!
Егор Кузьмич хрустел баранками. Крошки сыпались ему на бороду. Он молчал. Двухкомнатная квартира с остекленным балконом досталась им в запущенном состоянии. Трубы и батареи сгнили, штукатурка в ванной вздулась пузырями, щели в облупленных рамах были заткнуты кусками войлока. Во всей квартире работала одна розетка, пахло плесенью. Не было, почему-то тараканов. Прежняя хозяйка, пожилая женщина явно жила по принципу – день прошел и ладно. А может, у нее не было возможности содержать свое жилье в порядке, кто знает?
Егор Кузьмич отхлебнул чаю, задумчиво оглядел серый от копоти потолок: - Где же контейнер наш болтается? – озадачился он, – До Урала хоть дошел? Там у меня ящик с инструментами; дрель опять же!
- Дошел, Гоша! Дошел! По квитанции два месяца на перевозку положено, так что скоро прибудет. – Она покачала головой, - Ой, как представлю, что контейнер еще из области перевозить?
- Ну и что?
Анастасия Григорьевна приподняла бровь, отчего лицо ее посуровело: - Тяжело в наши годы на новое место переезжать! Силы уж не те!
Егор Кузьмич хлопнул ладонью по столу: - Опять двадцать пять! Осталось то делов – вещи распаковать! – он нахмурился и пригладил бороду, которая топорщилась от излишней артикуляции. – Кухню, ванную отремонтируем, остальное на следующий год. Ты с документами все утрясла? – поинтересовался он.
Анастасия Григорьевна, учитель по образованию, отработала в средней школе тридцать лет, отличалась педантизмом даже в мелочах, поэтому всеми документами, квитанциями, платежками в семье заведовала она. Она была женщиной угрюмой, немного тревожной, любила все проверять, перепроверять, прятать и перепрятывать.
- Документы в порядке, свидетельство я получила, нужно только в жилтоварищество вступить, - сказала она строго.
Егор Кузьмич подмигнул ей после короткой паузы: - Квартиру мы с тобой удачно купили! Тысячи две сэкономили. - Он довольно хмыкнул, привстал и потянулся к чайнику.
Анастасия Григорьевна вскрикнула и с несвойственной ее возрасту прытью подскочила к плите. Гоша опешил и виновато заморгал.
-Ничего! Ничего! - проворковала она, – Сама налью!
- Забываю! - буркнул в бороду Гоша.
- Хорошо, что забываешь Гошенька!.. Хорошо! – она погладила его по голове.
Правая рука у него была непослушной после инсульта. Сила вернулась, а точные движения выполнять он не мог – начиналась судорога в пальцах. Гоша иногда ронял предметы. Под Новый Год, по этой причине обварил кипятком ногу – из рук выскользнула кастрюля с макаронами. Было очень обидно. Потом два месяца ожог залечивал, нога пухла и болела, лишив его сна. Он после инсульта перестал бриться, отпустил бороду и ходил как бирюк, назло всем. Сердобольная Анастасия Григорьевна была внимательно и заботливо ухаживала за своим переменчивым, немного взбалмошным супругом. Одевала она его всегда в чистое, вкусно кормила, а если отчитывала за мелкие прегрешения, то без злости, вытягивала указкой палец и покачивала им перед носом Егора Кузьмича, в такт своим строгим речам. Егор Кузьмич свою жену немного побаивался и никогда не спорил.
- Пойдем, Настя, в креслах новых посидим! - он махнул своей тяжелой рукой и поднялся.
- Пленку обрезать будешь? – спохватилась она.
- А как же! Зачем она теперь? Сейчас и диван разложим - хватит на узкой кровати ворочаться.
В зале кроме новенькой упакованной мягкой мебели и старой хозяйской кровати ничего не было. Егор Кузьмич обрезал пленку, вытащил ее в коридор – получился целый ворох.
- Красота-то, какая! - воскликнула Анастасия Григорьевна и театрально сложила руки на груди.
- Кто выбирал? – Гоша гордо выпятил грудь и плюхнулся в кресло.
Анастасия Григорьевна скромно присела на краешек дивана, погладила рукой богатую, темную обивку и вздохнула: - Век о такой мебели не мечтала – прямо по-царски!
- Заживем теперь, Настенька! …Заживем! – он вытянул ноги, откинул голову на высокую полукруглую спинку, руки сложил на мягких подлокотниках. – Хоть на пенсии поживем! Теперь надо тумбочку и телевизор большой купить. Давай завтра по магазинам пройдем! - загорелся он.
- Успеем, Гошенька. Нам еще спальню собрать надо,- Анастасия Григорьевна склонила голову на бок.
- Да, - согласился он.
Разложили диван, внутри его под уложенными подушками пряталась хитрая конструкция из трубок и шарниров. Получилось хрупкое на вид лежбище размером с теннисный стол. Широченный поролоновый матрас оказался тонким и хлипким.
- Нет, не выдержит он нас. Трубки погнуться, - резюмировала Анастасия Григорьевна.
- Для одного человека еще ничего, для тебя, например, - Гоша оглядел худую, узловатую фигуру жены.
- Сворачивай его Гошенька назад. У нас в гарнитуре кровать двуспальная. А это так! - она недоверчиво дернула головой.
- И матрац, какой-то тонкий!
- Вот именно! Игрушка для комплекта!
Они завернули замысловатую конструкцию назад. Егор Кузьмич еще немного покряхтел, потом лег на скрипучую кровать от прежней хозяйки. Анастасия Григорьевна застелила диван покрывалом и тоже прилегла.
Было тихо. По комнате летала тяжелая муха. Оставался шанс, что она вылетит сама через приоткрытую дверь балкона и полетит дальше, равнодушная к человеческим заботам и тревогам. Старая квартира приняла новых жильцов. Для них это новая квартира. Ей предстоит оберегать, охранять их. Она это умеет - опыт пришел с годами! Старые стены старого дома устоялись, уплотнились, они научились поглощать в себя плохое, а хорошее оставлять людям. Стены помнят всех жильцов и березы во дворе, когда те были маленькими, и едва выглядывали верхушками за кромку балкона. Стены были довольны домом, он прятал их от дождя и укрывал от снега. Они были благодарны ему за сухое, благодатное место. Здесь сухо, а это главное для них. Здесь всегда больше смеялись, чем плакали, всегда больше рождались, чем умирали, а если и умирали, то от старости. Даже птицы любили заглядывать в квартиру одним глазом. Им было любопытно и завидно, что у кого-то есть такой комфорт, где даже зимой тепло. …Странно только, откуда взялась эта муха? Этим летом много ос. Их всегда много, когда лето жаркое. Осы охотятся на мух, соответственно мух не должно быть здесь на четвертом этаже?
Анастасия Григорьевна боялась пошевелиться на новом диване.
- Я сегодня за реку ездила… Уж и забыла, как район называется. Гоша, ты не помнишь?
Егор Кузьмич на эти слова обиделся: - Я, и не помню? Я же здесь родился, а в Заречье вообще каждый дом знаю!
- Да, да, Заречье, - задумчиво протянула она. – Так вот, ничегошеньки там не изменилось с тех пор, как мы уехали. Центральные улицы, конечно, приукрасились. Магазинов понастроили, а в сторону свернешь – пыль, ямы, мусор, как раньше. А ведь тридцать лет прошло, как мы уехали.
- Тридцать два, - уточнил Гоша, повернулся, отчего безжалостно заскрипели пружины.
- Вот видишь, тридцать два года пролетело, а жизнь как была, так и осталась. Машин много стало. Машины все красивые, иностранные. Раньше бывало, выйдешь на остановку, увидишь вдалеке автобус, и ждешь, пока он подъедет. А пока ждешь, ни одной машины не встретится, разве что хлебовозка прогромыхает.
- Раньше лучше было, спокойней! - согласился Егор Кузьмич.
- Одичали мы с тобой в нашем поселке! От жизни отстали! - она вздохнула, помолчала немного и вдруг встрепенулась.
- Гош!.. А знаешь, кого я сегодня встретила?
- Кого? - Егор Кузьмич приподнял голову повыше.
- Помнишь, у нас по соседству рыжая баба жила, скандальная такая, пьющая? У нее еще прозвище было?
- А-а!? - зевнул Егор Кузьмич. – Помню!
- Смешное такое прозвище?.. Дай бог памяти…
- Форсунка! – радостно воскликнул Гоша.
- Она самая! …Ты представляешь - живая еще! Страшная, безобразная стала, еле ходит и так же кричит, как полоумная. Она меня не узнала, но вслед посмотрела. Лицо у нее все неровное. Зубов нет. Ужас!
- Кого годы красят? – Вздохнул Егор Кузьмич.
- Не скажи, Гоша. Есть люди - хорошо сохраняются, не оплывают, не скрючиваются. Федор Иванович, например, такой же подтянутый, походка молодая, одевается хорошо, улыбчивый! Лицо, правда, сморщилось немного, но глаза те же, чистые, голубые. Он нас в гости приглашал…
- Какой Федор Иванович?
- Какой? Он в гороно раньше работал. Да ты его знаешь! Жена у него Наталья, видная такая, статная.
- А! Вспомнил! …Сморчок!
Анастасия Григорьевна пропустила замечание мужа мимо ушей, а сама увлеченно продолжала: - Вот он и говорит, вы приходите в гости. Я вас с Люсей своей познакомлю. Ты представляешь! Раньше он нас с Натальей знакомил, а сейчас с Люсей. Ха- ха, ну и дела!
- А Наталью куда дел?
- Так ты у него спроси - куда вы жен своих деваете? Бросил! Уехала она бедняжка на Украину к матери. А Люся, его нынешняя, говорят на полтора центнера. Согнуться сама не может, так он ее сам одевает, обувает. Говорят у нее диабет, и курит она, как паровоз.
- Откуда ты все знаешь? – удивился Гоша. – Не успели приехать, а ты и про Люсю, и про Федора Ивановича.
- Не скажи, - перебила она его. – Мужчина он галантный. Тебе он и раньше не нравился. Помнишь, как ты его чистоплюем называл? Он сейчас не работает, дома сидит. Летом они на даче живут. Я его встретила, когда пенсию оформляла. Подходит ко мне мужчина, лицо такое знакомое, и спрашивает – извините, а вы случайно не работали в двенадцатой школе у нас? Тут я его и узнала.
- Ладно! - буркнул Егор Кузьмич недовольно.
- Что ладно! Ты мне про мужиков своих не рассказываешь! - упрекнула она.
- А что про них рассказывать, мужики, как мужики, живут себе потихоньку.
- Вот видишь!
Звуки ее звонкого, поставленного голоса наполнили комнату, сделали ее родней. Гоша зевнул и сказал сонно: - Ты меня в баню собери. Вечером схожу, попарюсь.
- Париться тебе нельзя, - сурово отрезала Анастасия Григорьевна.
- Я самую малость.
- Только самую, самую! - сказала она настойчиво.
- Что я не знаю? – огрызнулся Гоша и закрыл глаза.
Анастасия Григорьевна замолчала. Перед ее глазами, как в калейдоскопе проплывали растревоженные воспоминания. В пыльное окно с разгона ударялась муха и долго жужжала потом. В окне, как на экране вспыхивали лица людей, знакомые и не очень, они вплетались в сложную сеть жизненных закономерностей. Словно шары спортлото в барабане вращались имена и судьбы. Их связывала воедино невидимая нить ассоциаций. Круглые шары, с черным номером на боку - они пропадали и появлялись вновь. Круговерть жизни отбрасывала некоторых далеко по касательной, откуда они уже не возвращались и не напоминали о себе. Другие лица истерлись в памяти, утратили черты, как лепешки растекшегося теста. Иногда в них узнавались далекие сотоварищи, соседи, парикмахеры и тот мужчина из пансионата «Полярная звезда», который перепутал номер и зашел к ней после душа в распахнутом халате. В идеальную схему человеческой жизни не вписался никто. …Увы! Многие не дотянули совсем чуть-чуть! Кто-то не хотел быть идеальным, (люди любят темные коридоры и двери, которые не следует открывать). Память продолжала сыпать калейдоскопами. Удивительно - как из кусочков битого стекла получается такая красота. Лица выстраивались в геометрические фигуры, многих она не узнавала. Много среди них было бывших учеников – разве всех упомнишь! Внезапно срез прожитой жизни, так неожиданно появившийся пропитался грустью, как сухарь молоком. Анастасия Григорьевна ощутила, как ей горько за всех за них, за этих людей и за себя. Как сильно не виноваты они, как заслуживали большего, как хотели чего-то хорошего. По большому счету, люди то все правильные и не они виноваты в том, что так грустно иногда оглядываться назад! Она даже всплакнула немного…
Муха продолжала стучаться на улицу. Анастасия Григорьевна прижала муху к стеклу тряпкой, аккуратно взяла ее в складку и вынесла на балкон. Солнце уже скрылось, на ветках раскачивались воробьи. Было по-прежнему жарко. Егор Кузьмич безмятежно спал.
Рассказ Шмакова (повесть) 4-6
Юрий Хор
Рассказ Шмакова.
4.
В бане было тесно, негде яблоку упасть. Банщик с коротко стриженной черной головой и золотой цепью на жилистой шее пускал по билетам, при этом он недовольно бормотал, что-то оскорбительное в адрес кассирши, которая бойко продолжала их продавать. У кассы стояла небольшая очередь, напротив, за небольшой стойкой торговали пивом на розлив. Тут же толпились мужики, обернутые в полотенца. В большом, общем зале все сидячие места оказались заняты. День был мужской. Из женщин в зале находилась только гардеробщица в синем халате, с безразличным видом лузгающая семечки. Прямо от входа, на стене висела широкая информационная доска, крашеная серой краской, с двумя колонками текста, разделенных чертой. Левая ее часть была посвящена русской бане, а правая сауне, так и значилось в названии, написанном жирным курсивом. Далее шла историческая справка и подробное изложение параметров влажности и температуры. Ниже разъяснялась физиологическая составляющая воздействия бани на организм, причем и по параметрам и по воздействию на организм представленные в сравнении русская баня и сауна сильно различались. При внимательном прочтении и анализе за сауной оказывалось больше преимуществ, что выглядело непатриотично для российской глубинки, далекой от Финляндии. В конце каждой колонки следовал перечень противопоказаний для банных удовольствий.
В комнате, которая служила раздевалкой, все крючки оказались заняты, туда собралась целая очередь. Егору Кузьмичу пришлось потоптаться у входа, пока не освободилось место. Затем место ему нашлось и он сел. Ждать пришлось довольно долго – выходить никто не торопился. Егор Кузьмич устал сидеть, встал и подошел к доске. Он внимательно прочитал текст, почмокал губами и понял, что и сауна и русская баня ему, с его сердечнососудистой системой одинаково противопоказаны. Наконец, подошла его очередь. Из двери показался плюгавый мужичок, уже одетый. Он не спеша, двинулся к выходу, затормозил у прибитого на стене зеркала, достал расческу и долго укладывал мокрые волосенки на своей блестящей лысине. Банщик сурово глядел, сидя на табурете. Егор Кузьмич протянул ему свой билет и вошел. Раздевалка оказалась больше, чем показалось поначалу. Рядами стояли заваленные одеждой перегородки с двумя полками по низу - одной для сидения, другая для обуви. Справа на двух низких и длинных лавках из некрашеного дерева сидели в ряд раскрасневшиеся от пара и удовольствия мужики. Они пили душистый чай и балагурили. Гомон и смех стихли, когда вошел Егор Кузьмич, его колоритный внешний вид не мог остаться незамеченным. Егор Кузьмич почувствовал себя неловко, как новичок в незнакомом коллективе и поспешил укрыться от любопытных взглядов. Раздевшись, он перестал привлекать общее внимание и не спеша пошлепал по сырому полу в моечную. Никто на него голого и не глянул.
Моечная представляла собой высокое квадратное помещение с каменным полом, зелеными стенами и грязным потолком. Справа шумели водой душевые кабины. Прямо располагалась низкая, деревянная дверь парилки с ручкой из приколоченного гвоздями толстого брезентового ремня. В центре и вдоль стен по всему помещению возвышались полки, утыканное кранами через каждые три метра. Под ногами был уложен настил из деревянных решеток. Свет проникал сюда с улицы через прозрачную часть стены из зеленого стеклоблока. Воздух клубился паром, пахло березовым веником и шампунем. Блестящие, намыленные мужики разных возрастов и комплекций увлеченно мылись. Они сосредоточились на гигиенических процедурах и не замечали ничего вокруг. Егор Кузьмич ухватил шайку, подошел к тому месту, где среди намыленных тел образовалась прореха, и к несчастью обнаружил в том месте на полу огромную мыльную лужу. Лужа закрывала настил и не давала возможности подступиться. Егор Кузьмич немного замешкался, потом дотянулся до соседнего крана, наполнил шайку кипятком и замочил в ней веник. Неожиданно он почувствовал, что кто-то тронул его за плечо. Он обернулся и увидел круглолицего незнакомца с крупными залысинами, широкими бровями и носом похожим на птичий клюв. Брови у незнакомца ложились ровными дугами вокруг больших, выпуклых глаз.
- Двигай мой таз. Двигай, двигай! - незнакомец указал рукой на тазик, в котором плавала мочалка. Он только выскочил из парной и направлялся в душевую. На его красной коже бусинками выступил пот.
- Этот? - Егор Кузьмич растерялся, замотал головой.
Незнакомец сам сдвинул шайку. Гоша благодарно улыбнулся: - Спасибо, друг! –обрадовался он и закашлялся.
- Мойся!.. Не жалко! – незнакомец прищурил свои лучистые глаза и через мгновение уже подставлял голову под струи холодной воды.
«Шустрый какой! – заметил Егор Кузьмич, приятно удивленный вниманием чужого человека, - Вот каждый был бы чуть-чуть отзывчивей – жилось бы легче!» Он украдкой посмотрел в его сторону. Незнакомец шумно фыркал, а когда охладился резво побежал в раздевалку на своих худых, длинных ногах. Гоша натянул на голову шапочку, вытащил разбухший веник, подождал, пока с него стечет вода, и направился в парную.
За низкой, тяжелой дверью народу на удивление оказалось мало. В тусклом свете от круглого фонаря он увидел деревянные ступеньки, ведущие на помост. Помост огибал парную по кругу и заканчивался у обмазанной глиной печки. От печки шел жар, за чугунной заслонкой потрескивал огонь. Склонный к одышке и сердцебиению Егор Кузьмич поднялся немного, сел на краешек помоста, а ноги опустил на ступеньку. Подниматься наверх, где размещалась лавка, и полки он побоялся. Было тихо, переговаривались мало. Кто-то спросил, сколько на градуснике? Оказалось аж сто двадцать градусов! Жар приятно пощипывал ноздри, дышалось легко. Егор Кузьмич дождался первого пота, сел повыше и начал нагонять веником на ноги горячий воздух, затем похлопал себя по бокам, по спине и поскольку для первого раза было достаточно, поспешил выйти. Блаженство наступило потом, когда упругие, колкие струи холодной воды хлестали его разгоряченное, пылающее тело. На коже от перепада температур выступил пятнистый рисунок. Егор Кузьмич прошел в раздевалку, обвязался длинным полотенцем и сел на свободное место в общем зале. Его охватило волной наслаждения, тело расслабилось, обмякло, потянуло его в сон. Он, наверное, действительно задремал на какое-то мгновение, потому что вздрогнул от произнесенной над ухом фразы:
- Как парок? Ничего?
Гоша повернул голову и увидел незнакомца, тот улыбался широко, беззаботно, как счастливый ребенок. – Я люблю, когда погорячее!.. Чтобы ух! Попариться, так попариться! – Незнакомец подсел с явным желанием поговорить.
Гоша подобрался и сосредоточился. Ему пришла в голову странная мысль, что незнакомца привлекает его борода.
- Кто же не любит? И я люблю… - согласился он сдержанно и сразу пожалел, что слова его прозвучали грубовато.
- Я с детских лет в баню хожу – отец приучил! Не могу без нее! Бывает, пропустишь неделю и чувствуешь себя потом не в своей тарелке.
Гоше это замечание понравилось (он считал себя знатоком и ценителем русской бани). Незнакомец сделал паузу, но Гоша только кивнул в ответ и даже не посмотрел в его сторону; ему было неловко. Незнакомец вел себя беспокойно – здоровался, переглядывался, перемигивался с присутствующими, делал жесты, иногда неприличные, из чего Егор Кузьмич заключил, что он здесь свой в доску.
- Здесь самая лучшая парилка во всем городе - жарят всегда на славу! …Серега следит, молодец! – добавил он.
- Какой Серега? – спросил Гоша. Вместо ответа незнакомец толкнул его локтем в бок, прижал палец к губам с видом заговорщика. Гоша сделал удивленное лицо.
- Вон тот! – шепнул незнакомец и указал на узкий коридор, примыкающий к раздевалке. В коридоре стоял, прислонившись к косяку, и курил черноголовый банщик в свободных штанах на завязке и черной линялой майке. В руке он держал обычный веник, которым метут пол. Курил он медленно, открывая рот. Во рту у него золотом блестели фиксы.
- Вот он мне и нужен! – бросил на ходу незнакомец, рысью подскочил к нему и начал в шутку с ним бороться. Они жутко радовались своей забаве, причем банщик норовил прижечь соперника сигаретой или ткнуть ручкой веника. Незнакомец увертывался, совершал сложные захваты. Борьба из коридора переместилась в зал, все с интересом наблюдали за ней. Банщик беспрерывно атаковал веником, причем болезненные тычки достигали цели. Незнакомец сумел перехватить руку соперника и тут же натянул ему на голову край его же майки. Он хотел придержать банщика в таком незавидном положении, но увлекся и не заметил, как с него слетело полотенце - сверкнули бледные ягодицы. Баня просто взорвалась от хохота. Незнакомец подхватил полотенце и скрылся в глубине коридора. Толстая гардеробщица фыркнула и поспешила отвернуться. Смеялись долго, заглядывали в коридор и показывали пальцем.
Егор Кузьмич посидел еще немного, наслаждаясь негой, потом встал и направился в парную. Когда он спешно, чтобы не выпустить жар, притворял за собой дверь парилки его обдало горячим паром. Пар выбросило с шипением и напором из ниши в печи, где находились сложенные горкой камни. Сухонький мужичок плеснул на них воду из круглого ковша на длинной деревянной ручке.
- Поберегись!- крикнул мужичок, и Егор Кузьмич был вынужден отпрыгнуть на безопасное расстояние.
- Заходи, не стой! - услышал он знакомый голос из сизой дымки, поднялся наверх и присел на предложенное место.
Жгло. Рядом, в модной банной шапочке из белого войлока примостилась уже знакомая фигура, обвисшие поля закрывали его лицо. Было очень жарко, пот тек ручьями. Сидели тихо, старались не шевелиться. Горячий воздух обжигал при малейшем движении. Даже дерево раскалилось - на лавку нельзя было сесть без подстилки. Сухие доски приятно жгли подошвы. Смолистый запах сосны, похожий на запах скипидара, витал в воздухе.
- Давай я тебя веником отхожу! - предложил незнакомец, он повернул голову и посмотрел на Егора Кузьмича одним глазом. Егор Кузьмич провел ладонью по лицу, чтобы согнать пот и увидел, как незнакомец указывает на полку. – Стелись!..
Егор Кузьмич расстелил полотенце и лег, а его новый озорной приятель начал прохаживаться по его спине двумя вениками, сначала легонько, едва касаясь, а потом все сильнее и сильнее. Шлеп, шлеп - хлестали его веники. Егор Кузьмич сначала остерегался, ждал подвоха, но быстро понял, что попал в руки умелого профессионала. Шлеп, шлеп!.. Обжигало только поначалу, потом кожа привыкла.
- Ну, как, борода? …Хорошо?
- Ой, хорошо! – пропел Гоша, совсем не обижаясь на фамильярность.
- Терпи, раз пришел!
«Умеет! Умеет, и пошутить и не обидеть, - Гоша покраснел от хлестких ударов, - Хорошо! Шлеп!.. Хорошо» Незнакомец прошелся по ногам и несколько раз с силой ударил по пяткам.
- Теперь спина болеть не будет! …Как позвоночник? Не прихватывает? – поинтересовался незнакомец.
- Бывает! - простонал Егор Кузьмич. Ему было хорошо и приятно.
- А ты меня проси, я тебя подлечу. За отдельную плату, конечно. По позвонкам пройдусь, на место поставлю.
- Не сейчас! - взмолился Гоша. Вокруг засмеялись.
Через некоторое время он начал ощущать каждый сантиметр своей спины: - Спасибо, друг! - вежливо попросил он, - Будет!
- Будет, так будет! - задорно ответил незнакомец.
Егор Кузьмич предложил поменяться ролями, но больше для вежливости у него начало стучать в висках, кровь ударила в голову.
- Давай! Только в следующий раз, - ответил незнакомец, и они поспешили в душевую.
Потом Егор Кузьмич долго и с удовольствием тер себя мочалкой, мыл голову и бороду шампунем, затем прошел в раздевалку, вытер махровым полотенцем лицо и надел очки, отчего опять стал обращать на себя внимание. Большеголовый, с большим круглым животом, окладистой бородой, которая ложилась на грудь, подпоясанный полосатым полотенцем и руками-кувалдами, загорелыми по локоть, он выглядел пещерной глыбой. Что-то дремучее, закоренелое, вместе с тем настоящее проглядывало в его облике. Незнакомец оказался тут, как тут. Между ними завязался разговор, сначала о бане, потом обо всем подряд. Незнакомец принял его за чужака и не сразу осознал, что перед ним его земляк. Только когда заговорили о работе, оба вдруг опешили. Оказалось, что работает незнакомец на том же заводе и мало того, в том же цеху, где начинал свой трудовой путь Егор Кузьмич.
- Держи, земеля! – незнакомец звучно хлопнул по протянутой ладони. – Как звать-то тебя?
- Егор Кузьмич! …Можно Гоша! - он первый раз за все время улыбнулся, да так, что даже очки приподнялись, и пришлось их усаживать обратно на переносицу.
- А меня Николай! …Шмаков, моя фамилия! - просиял в свою очередь незнакомец.
Егор Кузьмич поперхнулся от избытка чувств, что бывало с ним в последнее время, даже закашлялся. Николай постучал его по спине, и они пошли париться. Попарились еще и еще.
- Что-то пить хочется! - признался Гоша через время, чистый и подобравшийся.
- Давай по пивку! – предложил Николай, у которого тоже во рту пересохло.
- Пиво то ничего? – по-свойски спросил Егор Кузьмич.
- Ты что имеешь в виду? - удивился приятель. Он имел убеждение, что разливное пиво просто не может быть плохим.
- Не бодяга? – уточнил Гоша. Он пиво любил, но разбирался в нем слабо – больше предпочитал крепкие напитки.
- Ну, нет. Ты что? Обижаешь! Пиво – высший класс!
- Как?
- Что как?
- Как называется?
Николай расплылся в улыбке, обнял Гошу за плечи и повел к стойке. Гоша прочитал несколько незнакомых названий, они не сказали ему ровным счетом ничего. Он твердо знал одно – пиво должно быть холодным, горьким, хорошо пениться. В местных сортах он не разбирался и чтобы не показаться таежным пеньком решил, что в некоторых случаях лучше вообще промолчать.
- Подожди! Я сейчас! – Николай шмыгнул в коридор к вещам, которые он оставил у банщика.
Гоша остался у стойки и начал жадно смотреть, как наполняет стаканы рыжая, отвязная девка. Она безбожно всем недоливала, на шутки и замечания реагировала грубо, но ей все прощали за легкий полупрозрачный халатик и хорошую, крепкую задницу. Она была узкая в суставах, подвижная, с веснушчатым лицом и глубоко посаженными синими глазами. Волосы у нее были убраны назад. От нее веяло полем и степью, ветром, который свободно гуляет по бескрайним русским степям. Глаза ее глядели из глубины спокойно и вызывающе.
- Два по два сделаешь нам, Любаша? – Николай подмигнул ей, уложил купюру на стойку, придавил ее тарелкой для мелочи. Люба улыбнулась в ответ и в знак особого расположения подождала, пока осядет пена. Потом долила еще - получилось все равно мало.
- Может у тебя рыбка есть? – решил разведать обстановку Гоша, но тут же почувствовал, как приятель сжал ему руку и сделал отрицательную гримасу, давая понять, что рыбка здесь не очень.
- А нам Любаша сейчас сухариков продаст. Да Любаша? – и добавил, - По пачке!
Гоша обиженно молчал. В последнее время, наверное, после болезни он не умел скрывать своих эмоций, иногда они проявлялись некстати.
- А мне что? – бросила она нервно. – Что хотите, то и берите!
- Любишь сухарики? – Шмаков посмотрел на Гошу строго, в тон интонации, чтобы пошутить.
Борода у Егора Кузьмича обсохла, прибавила в объеме и ложилась на грудь прядями.
- Я все люблю! - буркнул он. – И сухарики тоже! - Он взял свой стакан, на котором выступила испарина.
- Молодец! – театрально похвалил его Николай, – За это тебя и люблю!
Люба посмотрела на чужого бородача исподлобья.
- Да ты не бойся! Он не поп, просто бритву в поезде забыл. …Ха-ха!
Люба шутки не оценила и отвернулась, чтобы было понятно – беседу поддерживать нечего. Егор Кузьмич протиснулся в уголок, удобно расположился на подоконнике и начал потягивать холодное пивко. Шмаков пристроился рядом. Выпили быстро, почти молча – сказывался дефицит жидкости в организме. Налили еще по стакану. Гоша опять быстро выпил, посмотрел, как хрустит сухарями Николай, и спросил вежливо и тихо, чтобы не вспугнуть: - Может, повторим?
Николай с набитым сухарями ртом погрозил ему пальцем: - Ох, и хитрец! - промычал он, высыпал в рот остатки пачки, потянул из стакана.
Гоша, как человек тактичный не спешил, молча ждал ответа. Николай долго хрустел сухарями, допил пиво и уже собирался ответить что-то вразумительное, как вдруг его осенило: - Ба! – он развел руки в стороны, изобразил на лице удивление.
Гоша немного растерялся и оглянулся. За ним кроме крашеной стены ничего не было. «Наверное, финт очередной!», - подумал он и хотел уже повторить свое предложение, но не успел. Приятель схватил его за руку и что есть сил начал трясти.
- Ну, чего?.. – спросил он с легким раздражением.
- Мы с тобой за знакомство должны принять. Друг! – Он придал лицу выражение поэтической сентиментальности.
Гоша смутился и с облегчением выдохнул: - Надо же! Совсем забыл! – его тронуло слово друг.
Николай притянул Гошу к себе, приблизил лицо и сказал тихо: - Давай повторим, но вообще-то! - он сделал паузу, отчего Гоша насторожился.
- Что вообще-то?
- Вообще-то я после пива перехожу на водку!
- А-а!.. - протянул Гоша с пониманием и вдруг рассмеялся безудержным смехом, отчего его большой, круглый живот заходил ходуном, а борода разделилась на две половины. Остатки напряжения улетучились. Николай, довольный произведенным эффектом стоял и улыбался. Гоша отвернулся к окну и беззвучно, с удовольствием хохотал.
- Ну, ты бери! А я на улице пока покурю! - сказал Николай и вышел. Хлопнула дверь, зазвенела дверная пружина.
Егор Кузьмич вернулся к вещам, порылся в кармане брюк и только потом вспомнил, что сложенную сторублевку спрятал в футляр очков; там она и лежала нетронутая. …У стойки никого не было. Неприветливая Любаша молча отсчитала сдачу, спросила только в какие стаканы наливать, новые, по рублю, или старые. Старые Николай смял и бросил в ящик с мусором.
- Новые! – отрезал Гоша, а сам украдкой рассматривал Любашины прелести. Грудь у нее была налитой и выглядывала в прорезь халата. «У такой продавщицы всегда выручка будет», - подумал он, взял пиво и вышел на улицу.
На улице было хорошо, зелено. На скамейке, вставленной меж двух толстых вязов, расположились двое. Николай сидел напротив, на корточках и курил. Дальше, где-то внизу, невидимая отсюда текла река. Слева, вдалеке виднелся натянутый стрелой железнодорожный мост. Отсюда он казался не больше спички. Солнце собиралось скрыться за холмом и уже коснулось его своим диском.
- Сюда! – Крикнул Николай и поманил его. – Знакомьтесь, мужики! - он, взял свой стакан и с удовольствием отхлебнул.
Гоша пожал протянутые руки, коротко кивнул на приветствие. Мужики казались моложе его лет на пятнадцать, в лучшем случае.
- Задумка есть! - сказал Николай очень серьезно, глаза у него стали медленными.
- Какая? – Гоша с трудом скрывал нетерпение. Он чувствовал шестым чувством, что сейчас в этот тихий летний день, так удачно сложившийся намечается пьянка. Николай и мужики так и искрились разрядами.
- За знакомство принять! - ответил он строго. – С мужиками тебя познакомлю!
Гоша неопределенно повел головой, вытянул губы. Он для себя уже все решил. Нужно только выдержать паузу для приличия - того требовал его возраст, уже достаточно солидный и чувство собственного достоинства.
- Что пить собираемся? – спросил он.
Николай сделал большой глоток. Мужики на лавке ухмыльнулись, давая понять, что это не проблема.
- У Андрюхи есть, у банщика. Правда у него самогон и цену он гнет.
- Да мы гонца в магазин зашлем, тут все рядом! – поддержал его плечистый мужик, представившийся Михаилом.
«Давно пора! - подумал Егор Кузьмич о выпивке. Душа его затрепетала, завибрировала, - Пора ударить, как следует, тогда и дела пойдут». «Уже месяц без праздника, - утешал он себя, - Месяц! Не по-людски это! На новом месте врезать полагается, чтобы не нарушать гармонию жизни. Выпьешь - а на утро уже все по-другому, роднее, ближе, теплее. …Жить хочется!»
- Ну, как ты? – Николай вопросительно посмотрел на Гошу.
Гоша еще немного помялся для виду.
- Грех после бани не выпить. …Только я чуть! - поспешил добавить он, в то время как мужики весело, одобрительно загалдели. Большим и указательным пальцем он показал высоту воображаемой стопки.
- Ладно, чуть! – поддержали его.
- Сердце!.. - сказал Гоша и положил ладонь на грудь, – Много не могу…
- Эх, сибирская ты душа! – погрозил ему Николай и рассмеялся…
5.
В том месте, где сходились линии от четырех углов, в позе эмбриона с запрокинутой головой, на куске не то овчины, не то старой дубленки замер плоть от плоти человеческой, токарь-карусельщик Николай Шмаков. Был десятый час пополудни. В комнате он был один. На кухне сидела его пожилая мать, грузная женщина и пыталась читать инструкцию от нового лекарства, прописанного ей в поликлинике.
Если можно состояние похмелья разделить на степени, а, наверное, можно, то у Николая была последняя. Он очнулся какое-то время назад. Именно очнулся, потому что назвать пробуждением его полунаркотическое, судорожное забытье было нельзя. Внутри все горело, дрожало. Было ощущение, что если сейчас открыть глаза и приподнять голову, то сразу стошнит. Голова не просто болела, она онемела снаружи, а внутри засела острая игла. Игла уперлась острием в мозжечок и при малейшем движении отдавалась стремительной болью в голову и шею. В этом полумертвом, полуживом состоянии мыслительные процессы остановились. Что-то происходило за черными шторками затвора, звуки похожие на шорох или невнятную речь. На голой сцене, лишенной декораций, от которой веяло грустью и одиночеством, как от мокрой ракушки в городском парке, просматривался небольшой фрагмент вчерашнего спектакля. Что это была за сцена, и что происходило на ней, сказать было практически невозможно.
Деморализованный, разочаровавшийся, истязаемый токсинами Шмаков сглотнул и попробовал оживить себя, чем-нибудь вербальным. Он произнес низкий, хрипящий звук, похожий на короткий рык. Отечные от курения и загрубевшие от паров выдыхаемого спирта голосовые связки нестройно и в диссонанс завибрировали. «Господи! Лучше бы я вчера умер!» - подумал Шмаков, повернулся на спину и вдруг отчетливо вспомнил, что у вчерашнего представления только два действия из четырех прошли в бане. Остальные два были полным, интригующим сюрпризом, блеклым пятном, словно разводы мела на нечистой школьной доске. Он еще раз издал звук, теперь уже более длинный. «Пусть ругают, стыдят, клеймят, лишь бы не дали умереть вот так на пыльном паласе у старого телевизора».
- Ма-а! - замычал он.
На кухне, через тонкую стенку послышалось постукивание. Шмаков облегченно вздохнул, в носу запахло свежаком. «Значит, всю ночь пили», - подумал он и тут, сначала несильно, но настойчиво к горлу подкатила изжога. Испепеляющая, едкая кислота обожгла желудок, и стала подниматься вверх. Жжение нарастало пока не переросло в болезненный спазм. Николай перекатился на другой бок и свернулся калачом. Пересохший рот наполнился слюной и горечью.
- Ма-а! – позвал он еще раз.
За стеной опять послышалось постукивание, заскрипел ножками по полу табурет. « Встать не может », - подумал Шмаков, потянулся рукой к тумбочке, вытащил из стопки старую газету и сплюнул на нее. Изжога на боку пошла на убыль, зато вернулась тошнота. Мать, видимо, все-таки поднялась на ноги, потому что стали слышны ее шаркающие шаги. Дверь в комнату приоткрылась и в проеме сначала появилась трость с резиновым наконечником, а потом и мать подтянулась к трости мелкими шажками. Она оперлась на нее двумя руками, остановилась и начала щурить глаза. Все лицо ее при этом морщилось, напрягалось. Слабым зрением она хотела лучше разглядеть сына своего - плоть от плоти своей.
- Коленька, ты звал? – спросила она и повернулась к нему левым глазом, который видел лучше правого.
Коленька возлежал. Опухшие веки и рот его были приоткрыты, дышал он часто и старался голову держать запрокинутой. Затылок при этом почти касался спины. Ноги его были сложены вместе, руку он положил на щиколотку и в целом выражал своим видом неимоверное телесное страдание. Худоба его еще больше усилилась, ребра торчали дугами, ямки над ключицами превратились в провалы. Лицо его, наоборот, налилось нездоровым отложением, округлилось, потеряло живость и подвижность.
- Тебе водички принести?.. – спросила мать и, не услышав ответа, добавила, - Я тебе компотика из холодильника принесу.
Она начала медленно задвигать назад свой неустойчивый корпус.
- Таблетки принеси! …Пакет с таблетками! – крикнул Николай тонко и жалобно, прикрыл рот рукой, потому что к горлу подкатило.
Желудок Николая остановился, завис среди внутренностей пустым неподвижным мешком. Он ощущал его воспаленную полость, наполненную чем-то нехорошим. Желудок отказывался продвигать содержимое в естественном направлении. Из опыта мрачных похмелий Николай знал, что если его не тревожить, он через время успокоится и заработает. Это как раз тот случай, когда время лечит. Можно потихоньку пить воду, только аккуратно, чтобы не разрушить зыбкое равновесие, иначе желудок исторгнет все свое содержимое наружу, а это мучительно. На фоне головной боли рвотные конвульсии особенно болезненны и тягостны. Они могут стать затяжными, когда рвотный спазм не отпускает, а так и остается в общем мышечном напряжении с истечением изо рта малых порций желчи. Тогда синеет лицо, от натуги на веках лопаются сосуды, вздрагивают ослабевшие ноги.
Мать принесла таблетки и холодную пластиковую бутылку с вкусным компотом. Николай дрожащими руками порылся в пакете, нашел свои любимые зеленые таблетки; выдавил две на ладонь. Потом поискал еще, достал для верности аспирин, отвинтил крышку и к двум зеленым добавил одну белую. Затем аккуратно, по одной, запивая маленьким глотком компота, проглотил их. Компот вкусно пах смородиной. Внутри все замерло и как показалось Николаю, от холодной жидкости стало легче. Он опустил голову и попытался расслабиться. Зеленые таблетки подействуют не сразу, минут через тридцать - сорок. Они снимают любую боль. Аспирин действует быстрее, приятно холодит горячую с похмелья кожу, успокаивает, вызывает легкую слабость и заторможенность. Мышечное беспокойство понемногу прошло, сменилось оцепенением, и в недвижимой позе Николай качнулся раз, качнулся другой и, оторвавшись от невидимой опоры, поплыл. Головная боль притупилась, наступило полудремотное состояние. Потерянная мысль вернулась в день вчерашний, к тому месту, где начинался творческий хаос от смеси больших доз алкогольных напитков. Полуголые актеры с дикими лицами бегали по сцене взад и вперед, они искали режиссера, но нигде не находили. Актеры разводили в стороны длинные руки, цеплялись ими, сталкивались, падали.
- Где режиссер?.. – Шмаков громко, что есть силы, крикнул и хлопнул в ладоши.
От грубого окрика все замерли, переглянулись и дружно указали в центр сцены. Там застыл в растерянности с испуганным выражением на лице белокожий, бородатый мужчина. Вид у него был крайне странный, очки сдвинуты к затылку, из одежды одна цветастая юбка до колен с вырезом на левом бедре, которая при внимательном рассмотрении оказалась банным полотенцем. На ногах коричневые туфли и носки натянутые до середины икры. На плече красовалась расплывшаяся от времени татуировка с изображением русалки. Глаза его были выпучены. Образ довершала черная борода, смоченная зачем-то в нижней части пивом и застывшая так в виде клинышка. «Это он!», - узнал его Шмаков и впервые за утро почувствовал что-то хорошее…
В небольшой, отдельной, чайной комнате, что за резной перегородкой, за длинным столом собралась компания. Вечерело. Кассирша и гардеробщица уже ушли домой. Парная остывала. В моечной домывались последние припозднившиеся посетители. В коридоре под потолком горели две лампочки. Было тихо и уютно. В общем зале потушили свет, он в достаточном количестве пробивался со стороны коридора через резную перегородку. Времени до закрытия оставалось около часа. Банщик Андрюха, единственный представитель банной администрации обещал продлить удовольствие. Договориться с ним не представляло большого труда. По пятницам, особенно летом такие посиделки устраивались часто. Это вошло в традицию.
Кампания за столом подобралась веселая из местных завсегдатаев - людей достойных, работящих. Собралось человек двадцать. Те, что сидели в глубине комнаты, за левой половиной стола представляли собой костяк группы, они активно выпивали, сыпали тостами. У входа, за правой половиной стола такого единства не наблюдалось. Здесь происходила текучка кадров, подсаживались новые, другие пили на посошок, прощались и уходили. Во главе стола оказался Егор Кузьмич, рядом сидел Шмаков – оба уже захмелевшие. Гоше выпала нелегкая задача – знакомиться. Перезнакомить его со всеми непременно хотел Николай. Поскольку народу в бане было много, то и знакомиться приходилось беспрерывно. Напротив них сидел сильно нетрезвый мужик лет пятидесяти с рыжими бакенбардами, бывший преподаватель вокала областного училища искусств. У него было красное лицо и вьющиеся волосы. Похож он был на знатного римлянина, а известен всему городу своей привычкой к пению. Поначалу его приходилось просить спеть, во хмелю же он пел сам, по зову сердца. Делал он это всегда стоя, громко и профессионально; горло его клокотало, выводило сложнейшие трели, отчего на шее вздувались вены. Руку с раскрытой ладонью он держал перед собой по оперному. Людей чувствительных его пение завораживало, а под шефе, особенно сентиментальные могли и слезу пустить.
Егор Кузьмич был на подъеме, сказывался дефицит общения с людьми. Он размашисто жестикулировал, по-сибирски от души говорил тосты о настоящей мужской дружбе, о характере, о земляках и о родине. Говорил даже о женщинах, что случалось с ним редко. Говорил всегда мало, но долго. В конце каждого тоста высоко к потолку поднимал стакан, и, обращаясь к певцу, напротив громогласно добавлял – «Виват!», причем называл его то, Харитоном, то Федором Михалычем. Шмаков на его слова одобрительно кивал, тепло, по-родственному клал ему на плечо руку, иногда целовал в щеку. Слева от Гоши сидели братья Мухины – живая легенда города. Оба атлетически сложенные, оба закончили спортфак и преподавали физкультуру, один в лицее, другой в техникуме. Братья Мухины принадлежали к богатырской породе, отличались нечеловеческой силой и здоровьем. Были они уже не молодые, но бицепсы имели внушительные. Каждый из них мог выпить три литра самогона, (тому были свидетели), и потом еще самостоятельно передвигаться. Не было им равных в борьбе на руках и поднятию тяжестей. Кряжистые, твердолицые, широкие в плечах они с интересом участвовали в балагане. Петр, старший Мухин, был заядлым рыбаком, держал в паспорте фотографию, на которой был запечатлен огромный сом, которого он держал за губу. Сома он выловил в реке, длинной он оказался почти два метра, подтверждением чему и служила фотография.
Напротив Мухиных сидел Венька - торгаш, болтун, любитель пускать пыль в глаза. Он имел несколько торговых палаток по городу и держал реализаторов на рынке. Это он позвонил по мобильнику корешу, и тот подвез хорошей водки и закуски. …Покупали в складчину.
- Быть добру! - гаркнул старший Мухин и опрокинул рюмку.
Егор Кузьмич достал ломтик семги из вакуумной упаковки, положил себе на язык. – Хорошо! – подытожил он.
На другом конце стола в пафосной позе замер преподаватель вокала, глаза он подвел к потолку и ждал.
- А ну, тихо! – густым басом одернул присутствующих Мухин,- Человек петь будет!
Все замолчали, повернули лица в сторону вокалиста. Певец оглядел присутствующих, стол, заваленный объедками, бутылками, обертками. Лицо его выразило проникновенность высоким чувством. Глаза заблестели. Он поднялся, расправил плечи, гордо вскинул подбородок, и тут в полной тишине мощным напором грянула «Дубинушка».
Во входной двери щелкнул замок. Дверь отворилась, кто-то вошел. «Людмила!.. - инстинктивно, сквозь сон вздрогнул Николай, - На рынок ходила, сегодня же суббота!» Он покрылся испариной, сел и покрутил головой. В глазах потемнело, пошли красные круги, комната качнулась немного и стала на место. Николай отлепил от неба пересохший язык, взял бутылку еще холодного компота и жадно отпил до половины. Осмотрелся – одежды не было, наверное, вчера в прихожей все сбросил, если вообще был в состоянии раздеться самостоятельно. …Ныла лопатка, ломило спину. Он потянулся рукой и в том месте, где лопаточная кость близко подходила к коже, нащупал болезненную опухоль в виде лепешки. Николай надавил на нее и вскрикнул от боли. «Ушибся, значит, вчера!», - подумал он. От боли опять бросило в пот, накатила слабость. Он прилег. В голове кружились тревожные мысли. «Скандал будет!» Лицо у него дернулось, как у ребенка, который собирается заплакать. Людмила быстрыми шагами ходила по квартире, хлопали дверки шкафов. Она постепенно заводилась и переходила на крик.
- Он мне пьянкой своей всю жизнь отравил! – заорала она, – Вызывайте Мишку, берите его и кодируйте!
«Хоть бы мать не трогала» - робко прошептал Николай и перебрался на диван. Мать что-то пыталась возразить! …Не разобрать.
- Да видели вы, как он вчера в квартиру вползал, весь в грязи? …Это после бани то. Люди в баню мыться ходят, а он как свинья в грязи извалялся!
Николай зажмурился и положил на голову подушку, чтобы не слышать подробности. Ему было стыдно и жалко старую больную мать, у которой могло подняться давление.
- Как выходные, так он нажирается! Сколько можно! А пиво ведрами жрать? Совсем подурели – пиво двухлитровыми бадейками детям продают! – она немного помолчала. – Мне людям в глаза стыдно смотреть! С алкашом не буду жить! …Дочь взрослая! Чего я буду мучиться?..
Она бросила в мойку что-то тяжелое, послышался металлический грохот. Неожиданно дверь в комнату распахнулась, Николай с испугу вытаращил глаза, в него полетела одежда.
- Выведи мать! - крикнула она. – Ее хоть, старую пожалей, если ты вообще кого-то жалеть можешь!
Он послушно натянул штаны и рубашку и вышел в коридор. Мать уже стояла у входной двери, рядом стоял ее табурет с толстыми ножками. Людмила в желтом уличном сарафане хлопотала на кухне. Ее широкое лицо было в красных пятнах. Николай подхватил мать и вышел на площадку.
На площадке было прохладно. Ежедневный спуск и подъем занимали по пятнадцать минуть. Нужно было миновать три этажа или шесть лестничных пролетов, потом один коротенький спуск внутри подъезда и крыльцо. Выглядело это так – одной рукой мать хваталась за поручень, наваливалась на него боком, другой рукой опиралась о трость. За руку, которая держала трость, крепко держал ее и подтягивал вверх Николай. Он шел сзади и чуть слева, и не давал ей завалиться вперед. Вся сложность была в ногах, распухшие, деформированные суставы практически не гнулись. Особенно досаждали колени. Во время спуска колени простреливали болью, от которой мать вскрикивала, останавливалась, жмурилась до слез. Проблем добавляла ее полнота. Статная в молодости, всегда ширококостная с тяжелым подбородком в старости она согнулась, оплыла и отяжелела. Похудеть при таком малоподвижном образе жизни она не могла – замкнутый круг!
Николай привычным движением ухватил мать за руку, она медленно с опаской выставила вперед ступню в войлочном тапке, сжала рукоятку трости так, что побелели костяшки пальцев и подалась корпусом вперед. Николай почувствовал тяжесть тела собственной матери, напрягся и не в силах удержаться без опоры, схватился за поручень. Его бросило в пот. Сердце в груди бешено заколотилось как трепещущий комок.
- Что, Коленька, плохо тебе, сынок? – спросила мать. Она грудью легла на перила. – Ничего…Я сейчас задом пойду. Так легче, а то у нас битый небитого везет.
Она зажала трость под мышку и начала подозрительно живо спускаться. Николай посмотрел на нее с завистью и двинулся вслед за ней.
- Мать!? Давай я снизу тебя страховать буду, - прохрипел он.
- Коля, табурет! – вскрикнула она, когда достигла площадки.
Николай вернулся, взял табурет, снес его вниз и стал страховать ее на случай падения. До первого этажа все шло гладко. Мать пыхтела и старательно спускалась, поручень ходил ходуном. Ему приходилось следить, чтобы ступня в войлочном тапке ровно становилась на ступеньку, не соскальзывала. На последнем лестничном пролете силы покинули ее. От непривычной прыти ослабли мышцы. Пока она искала ногой следующую ступеньку, опорная нога у нее дернулась, задрожала и она начала оседать. Николай успел ее схватить и не дал ей разбить коленку. Она только вытянулась во всю длину животом вниз. Подол ее платья задрался, показались коричневые чулки, стянутые выше колена широкими резинками. Николай помог ей повернуться на спину, кое-как усадил.
- Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь! - запыхалась мать и внимательно посмотрела на сына, чье лицо оказалось рядом с ее слабыми глазами. – Не пей Коленька! …Не пей! …Сопьешься, как отец твой! …Сам знаешь, как бывает! - она за руку притянула его к себе, всхлипнула, на глаза набежали слезы. Николай, не склонный сейчас к сентиментальности, стал ее поднимать. Пришлось, чуть ли не на руках сносить ее вниз. Сердце опять оборвалось, затрепетало, стало трудно дышать. Теперь уже он уселся на табурет отдохнуть. Оставшиеся метры прошли без происшествий. Они установили табурет на твердом месте у ствола толстой березы, чтобы на мать не падало солнце. Николай усадил ее, посмотрел на нее со стороны и побрел назад еле живой…
6.
У Егора Кузьмича сложилось лучше. Он спокойно спал на своем любимом правом боку, и в этом положении даже не храпел. Еще в бане, в комнате за резной перегородкой у него наступил предел, когда организм сам отказывается пить водку. После он практически не пил, иногда для вежливости смачивал губы, особенно навязчивым начинал жаловаться на сердце. Сердце на самом деле его не беспокоило, наоборот, хмель пошел в нужное русло и чувствовал он себя превосходно, радовался новым знакомствам, радовался густому ночному воздуху родного города – города детства. Тело его после бани стало легким, мысли чистыми.
Какой удивительный сон!
Кроны старых вязов терялись в ночном небе. Шумная кампания высыпала на улицу и направилась по улице Советской к базарной площади, где работала ночная палатка. Не сговариваясь, расселись на скамейках в скверике, рядом с памятником Ленину, который врос в ветки деревьев, и только ноги его остались свободными для обозрения. В темноте мелькали огоньки сигарет, шумели моторами на подъеме машины. Мужики бегали к палатке, покупали пиво, бранились. Допили остатки водки, которую прихватили с собой. Нашлась закуска – хлеб, колбаса и фисташки. Гоша сидел с краю, от выпивки вежливо отказывался. Ему нашелся термос с еще горячим чаем, почти полный, пахнущий мятой. Он с удовольствием его выпил.
Через время двинули на кольцо, откуда разъезжался городской транспорт на все направления. Часть компании откололась еще в сквере, а на кольце окончательно рассыпалась; кто куда! Шмаков вступил в фазу бессмысленной двигательной активности - совершенно серьезно предлагал продолжить! Варианты он находил разные - от простого распития самогона на улице до посещения ночных заведений, в названиях которых он был информирован на удивление хорошо. Ему хотелось шашлыка и водки, танцев и музыки, правда, его никто не поддерживал, все спешили домой. Николай в шутку, но настойчиво не пускал народ в маршрутки, загораживал собой дверки, хватал за руки.
Младший Мухин хлопнул его по плечу и радостно согласился: - Давай пить! - но его утащил старший брат.
Егор Кузьмич стоял в стороне, недалеко от будки ГИБДД и наблюдал огни ночного города. Двумя рядами фонарей светился мост, еще дальше круглыми шарами светилась автозаправка. Они остались вдвоем, остальные разъехались. Николай подошел и посмотрел на Гошу снизу вверх, да как-то странно. «Ноги ходят, а голова уже не работает», - подумал про Николая Гоша, а вслух сказал: - Пойдем пешком! Через мост!
Шмаков качнулся, поднял свои круглые брови и ответил: - Пойдем! …Я знаю одно место! - он многозначительно подмигнул приятелю, с таким видом, как будто приберег этот вариант специально для него.
Двинулись по мосту. Для пешеходов оставалась узкая полоска тротуара с боку проезжей части. Тротуар располагался высоко над дорогой. Внизу, под мостом, во мраке поблескивала отсветами черная вода. Мимо с громкой музыкой проносились автомобили. Где-то на середине моста, береговые огни оказались вдалеке, пространство, наполненное мраком, обступило их со всех сторон, и душу наполнил страх. Возникло ощущение уязвимости и незначительности. Воздух над речкой приятно отдавал свежестью, дул легкий ветерок. Николай шел впереди. Он часто останавливался, причем внезапно и Гоша налетал на него со всего маху.
- Все нормально!.. – мурлыкал Николай, еле ворочая языком.
Егор Кузьмич его легонько подталкивал, и он послушно шел дальше. Минули заправку, пошли по узкой тропке вдоль бетонного забора. Высокий бурьян цеплялся за ноги и пылил. Впереди огнями замигал переезд. Тропинка расширилась, у переезда под ногами появился асфальт. Показались дома. Шмаков жил здесь у матери. Они жили у его матери временно, пока в их квартире шел ремонт. За переездом Николай неожиданно прибавил шагу. Увлеченный своими мыслями Егор Кузьмич значительно отстал и опомнился лишь тогда, когда Шмаков исчез из виду. Он ускорился, заметил натоптанную в траве дорожку, примыкающую к тротуару слева, и незамедлительно свернул. Дорожка извилистой лентой убегала во мрак.
- Николай!.. Не дури, пойдем домой! – крикнул Гоша.
Николай притих и не отзывался. Впереди чернели еле различимые силуэты гаражей.
- Никола-а-й! - еще громче позвал Гоша. – Пошли домой!
Он перепрыгнул через канаву, осторожно перешагнул через кучу мусора, обогнул люк теплоцентрали и юркнул в узкий проход между углом пятиэтажного дома и дощатым забором. За забором зарычала собака, стало совсем темно. «Еще собаки порвут!» - подумал Егор Кузьмич. Пришлось идти почти на ощупь.
- Николай! – крикнул он, уже строго. Шутки начинали ему надоедать, особенно если они переходили в разряд глупостей. В ответ сильнее залаяла собака. Он сплюнул. Его обступили плотно стоящие гаражные коробки. Когда ему окончательно надоело продираться меж темных гаражей, впереди неожиданно открылась ярко освещенная поляна. Егор Кузьмич вышел, осмотрел свои туфли – не вступил ли в грязь? Он увидел залитый светом фонарей перекресток. За пересечением двух дорог примостился уютный газон, засаженный елочками. На невысокой оградке примостилась парочка подростков, дальше над входом в подвальчик светилась неоновая вывеска «Спортбар». Гоша заметил высокую фигуру с огоньком сигареты в руке.
- Я здесь! – услышал он знакомый голос и направился прямо к нему.
- Ты чего в кошки мышки играешь? – спросил Егор Кузьмич раздраженно. Он подступил к Шмакову вплотную.
- Не шуми, друг! …Я тебя вот сюда заманить хотел! – Шмаков кивнул на фасад с козырьком и неоновыми буквами.
Гоша отрицательно замотал головой.
- Ненадолго! …Обещаю! - глаза у Шмакова смотрели твердо, решительно, будто весь хмель из него вышел.
Ступеньки вели вниз, Егор Кузьмич молча пошел за ним. За узкой дверью открылось плоское, с низким потолком помещение. Правую его часть занимала барная стойка, под потолком крепились два небольших телевизора, развернутые для удобства в разные стороны. Передавали чемпионат по боксу. Слева стояли уютные столики, с синими папками меню на каждом. Приятели удобно разместились. Посетителей не было. Входная дверь с хлопком закрылась за ними.
Надо сказать, что Егор Кузьмич совершенно не чувствовал себя пьяным, наоборот, он считал себя трезвым. Выпито им было не много, прошло время, вдобавок прогулка на свежем воздухе выветрила винные пары из его головы. В какой-то момент он засомневался в собственной трезвости. На этот вывод наводила целая цепочка рассуждений - как мог он против всякого желания оказаться здесь, в этом подозрительном месте? Он позволил увлечь себя почти незнакомому человеку, последовал за ним, словно несмышленый ребенок? Такие путешествия были несвойственны его степенной натуре. Вдобавок, и что более всего смущало Егора Кузьмича, так это чудесное отрезвление Николая. Ведь люди не способны к таким стремительным перевоплощениям. Что же это? …Чудо? Вывод напрашивался сам собой – это не Шмаков протрезвел вдруг, это он, Егор Кузьмич, к стыду своему запьянел до кондиции приятеля. Он сравнялся с ним, и теперь ему стало казаться, что Николай трезв.
Пока Шмаков листал меню, Гоша открыл для себя еще одно странное обстоятельство - в помещении было много золота. Не в буквальном понимании золота, как металла или украшения. Было много золотого блеск - кант на потолке золотой, колокольчик над дверью и дверная ручка тоже золотые, золотым тиснением отливала папка меню, сверкала золотом пивная колонка, особенно ее отполированные краны. Бармен за стойкой тоже брызнул желтой искрой. Удивительно, но его Гоша заметил не сразу, помещение поначалу показалось совершенно пустым. Приятной наружности бармен прятал глаза за очками в золотой оправе. Наверное, если бы не эта оправа, и это наблюдение, Егор Кузьмич вообще бы его не заметил!
- Как дома?.. Не ждут?.. – услышал Гоша слова и удивился, с какой предупредительностью они были сказаны. Это еще раз убедило его в достоверности своих выводов.
- У меня с этим нормально!
Шмаков протянул ему сотовый телефон: - На, отзвонись!
Гоша усмехнулся: - Я эти игрушки не признаю! – он имел в виду всю современную сотовую связь.
- Скажи номер, я наберу! - предложил Николай.
Гоша сосредоточился, но номер не вспомнил. Помнил почему-то цифру 17 и все. Он виновато пожал плечами. Шмаков удивился.
- Как же ты номера своего не знаешь?
- Не помню! Заехали недавно, самому звонить не приходилось? – он добродушно улыбнулся. – Хорошо дом и квартиру запомнил - башка-то бестолковая! – он постучал себя по макушке.
Николай немного помолчал, покрутил в руке зажигалку, опустил голову и сдержанно спросил: - Как живешь вообще, Гоша?
Гоша понял, что вопрос обо всем и ни о чем, замешкался и даже заерзал на месте.
- Как живу? – он задумчиво повторил вопрос, – Как? …Да никак! …Привык!
Николай кивнул: - То-то оно!.. Привык! – Бармен за стойкой ненавязчиво наблюдал за ними. – Вот и я привык, но последнее время, что-то...- Николай провел ребром ладони по горлу, изображая раздражение и досаду. Гоша внимательно слушал. Откровений от Николая он еще не слышал.
- Привычка эта уже вот где! …Вот! Под самое горло подпирает! – он махнул рукой. Гоша открыл, было, рот, но Николай опередил его, - Ты не думай, Гоша, я жалиться не стану ныть, душу изливать! …Не такой я человек!
Егор Кузьмич понимающе кивнул.
- Особо и жаловаться не на что… Работа, семья, дом - все так живут! Но иногда... закипит все внутри, да так закипит, что душа в клин, - он ткнул перед собой воздух сложенными пальцами. Движение получилось резким, лицо его при этом выражало ожесточение.
- Клин! – подтвердил Гоша. Сравнение показалось ему удачным.
- В клин! – и Николай еще раз ткнул воздух.
В телевизоре бились чернокожие тяжеловесы. Шла серия ударов, один из них потерял равновесие, стал на колено, поднялся, тут же получил удар в голову и беспомощно сел на пол, уцепившись руками за канат.
- Выпить хочешь? – спросил Николай.
Егор Кузьмич поначалу выпивать не хотел, но теперь, когда наступило мнимое отрезвление, можно было и продолжить. Бармен поглядывал вопросительно. За стойкой, спиной к ним, лицом к телевизору сидел коротко стриженый парень.
- Во дела!.. – удивился Гоша и указал на парня. – Откуда он взялся, не было же никого? …В дверь тоже никто не заходил.
Николай понял его недоумение и указал вглубь комнаты. Там, отгороженное выступом стены размещалось еще одно помещение. При беглом взгляде стена казалась сплошной. На этот оптический обман попадались многие.
- Там и бильярдная есть! – Николай показал проход в глубине комнаты.
- Ясно! - согласился Гоша, как-то недоверчиво.
- Ну что?.. Может пива? – повторил свой вопрос Шмаков.
- Пива можно! – Гоша давно посматривал на разливочную колонку, сверкающую золотом.
Николай присел за стойку, и что-то сказал бармену. Тот прищурил свои глаза-щелки и приветливо заулыбался.
Николай вернулся, в одной руке он держал кружку пива с золотой эмблемой на боку, в другой высокий стакан с трубочкой.
- Это что? – спросил Гоша, глядя на темную жидкость в стакане. Жидкость пенилась коричневыми пузырями.
- Это?.. Это коктейль! – Николай присел и с наслаждением потянул из трубочки. – Энергетик! …Слышал?
- Нет. …Из чего он?
- Ложка кофе, водки пятьдесят грамм и кока-кола. – Шмаков пил с удовольствием. – И чтоб холодный!
- Не боишься? – Лицо у Гоши вытянулось от удивления.
- А чего бояться? Знаешь, как называется?
- Как?
- Южная ночь! – Шмаков подмигнул.
- Гоша отпил из своего стакана и поразился, каким вкусным бывает пиво.
- Немецкое! – предупредил его расспросы Николай. Стало уютно, потолок, который еще недавно давил на воображение, выглядел гармоничным.
- Места маловато. А так хорошо. – Дал свою оценку заведению Гоша.
- Я сюда захожу иногда, - признался Николай. – В бильярд поиграть, пивка попить, с людьми пообщаться.
- Дорого, наверное? - предположил Гоша.
- А что сейчас дешево? – Николай жмурился от удовольствия.
- Ничего! - не раздумывая, ответил Гоша. Он частенько задавался тем же вопросом и не находил ответа.
- Вот, к примеру, сто рублей – это много или мало?
- Мало! – Утвердительно кивнул Гоша.
- Вот! – Николай хлопнул ладонью по столу. – А где сто там и двести. За двести здесь посидеть можно, выпить, даже на закуску останется.
Николай дернулся к стойке, сказал что-то бармену, затем повернул голову и спросил: - Сто грамм выпьешь?
Гоша категорически отказался. Николай проглотил стопку водки, потянул из трубочки коктейль.
- Жизни другой хочется, - сказал он, наконец. – А какой непонятно? Наверное, не будет у меня другой жизни. Не будет! Хочется заснуть, а проснуться уже в другом мире, чтобы не я это был, а совсем другой человек. Пусть африканец! Пусть японец! …Лишь бы не здесь.
Он залпом допил коктейль и заказал еще. К коктейлю прибавилась рюмка водки. «Хорошо, что рядом с домом», - подумал Гоша. Шмаков стремительно хмелел, голова его опустилась, глаза остекленели, потеряли выражение. Он хмелел и бледнел при этом.
- Пойдем домой! – наигранно бодро предложил приятелю Гоша.
- Пойдем! – легко согласился Николай, будто только и ждал этого предложения. – …Воздуха здесь мало.
Он расплатился и они вышли. Шмаков дышал шумно, но шел поразительно ровно. Когда минули ярко освещенный перекресток, он стал забирать влево, потом свернул меж высоких, жестких кустов и вовсе пропал. «Он, наверное, здесь с закрытыми глазами ходить может», - растерялся Гоша. Дорогу он еле различал. Николая нигде не было. Тут и началась полная чехарда.
Николай сложными петлями продирался по темным дворам. Гоша старался не отставать, и все время напряженно вглядывался в синюю рубашку впереди себя, она как маяк, указывала ему путь. Он несколько раз споткнулся, один раз налетел грудью на бельевую веревку, которая больно врезалась ему в кожу, наступил на что-то мягкое, склизкое и в довершение всего зацепился штаниной за проволоку. К счастью ткань выдержала, и брюки не порвались. Было около часа ночи, прикинул Гоша. В это время его всегда одолевает сон, но сейчас на свежем воздухе он встрепенулся. О цели своего невольного, загадочного путешествия он не знал. …Интересно другое – о цели путешествия он и не задумывался, будто бы это совершенно естественно, в его почтенном возрасте побродить по незнакомым дворам ночного города, побегать за вновь обретенным другом. А с другой стороны – должна же быть у человека отдушина, какой-нибудь поступок из ряда вон выходящий? Если не это, то, как развеселить себя, как реализовать свои животные инстинкты – охоты и перемещений? Как стать ночным хищником? На ум ему пришел хулиганский стишок:
Как приятно пьяницей быть!
Как кораблик по улицам плыть!
Не один я - нас целый флот.
Мы не знаем, куда мы плывем!
Освещения не хватало, его либо экономили, либо из рогаток побили все лампочки – одно из двух. Вышли на тротуар вдоль пятиэтажного дома. В некоторых окнах горел свет, и этого света хватало, чтобы уже привыкшими глазами различать путь. У торца дома обогнули канализационный колодец и нырнули во двор. Было тихо – ни музыки, ни молодежи. Шмаков пересек двор по диагонали одному ему известной тропинкой и оказался перед крайним подъездом облезлой пятиэтажки. За покосившейся, облупленной дверью чернел вход, откуда пахло кислым. Шмаков подождал, пока Егор Кузьмич поравняется с ним, взял его за руку, и они вместе прошли в место, скрытое густой растительностью. Здесь стоял стол и две скамейки. Поверхность стола была идеально гладкая на ощупь, что указывало на его принадлежность - для игры в домино.
- Подожди меня здесь, - шепнул Николай. – Я скоро!
Гоша уселся. Кусты, разросшиеся вокруг, удачно скрывали его от посторонних глаз. Тусклый свет от единственного фонаря освещал кусок улицы перед тремя подъездами. В центре светового пятна примостились на ночлег два автомобиля. В глубине двора, за его спиной чернел силуэт детской песочницы и часть спортивного сооружения из шестов, турников, горизонтальных и вертикальных лестниц. По стволу березы, растопырив когтистые лапы, ползал котенок черно-белой масти. Рядом стояла кошка, она прижимала уши к вертлявой голове и дрожала вздыбленным хвостом.
Дом был старый, вдобавок запущенный, с грязными балконами, которыми жильцы распоряжались каждый по-своему усмотрению. Козырьки у подъездов осыпались, наружу торчала ржавая арматура. Небольшие окна над подъездом, за которыми обычно находится лестница, были все напрочь выбиты с первого по четвертый этажи. Лишь на пятом оно было то ли заколочено, то ли затянуто пленкой - не разобрать. Кругом бросалась в глаза мрачная бесхозяйственность.
Шмаков исчез в глубине подъезда и не показывался. Егор Кузьмич сидел, откинув голову, и смотрел на звездное небо. Ему сильно хотелось пить. Трещали цикады, ночь окутывала теплом. От нечего делать он начал прикидывать свое местоположение. Его дом остался впереди и слева, идти до него минут тридцать, ну если скорым шагом, то не меньше двадцати. Мысленно Гоша начертил свой путь домой в виде замысловатого пунктира. «Можно проще – дойти до улицы Ленина, здесь главное удержать направление, а потом вверх до переезда. Там, не доходя переезда, свернуть, дойти до улицы Героев, там и будет его дом, такой светлый и приветливый, не то, что этот».
Нелепая мужская солидарность (это когда более трезвый несет ответственность за более пьяного) не давала ему покоя. Бросить пьяного приятеля это все равно, что оставить раненного бойца на поле боя. «А может, он про меня забыл», - подумал Егор Кузьмич, - Накатил стакан и завалился, а я сижу здесь, как истукан?»
Наконец от темного подъезда отделился силуэт и направился в его сторону. Передвигался человек неуверенно, остановился под фонарем и беспомощно огляделся.
- Николай! – тихо позвал Гоша из кустов, после чего человек подошел и сел напротив. Лицо его было бледным и нервным, глаза горели нездоровым блеском. От него пахло самогоном. - Ты где был?.. Мне уже домой пора, а я с тобой балбесом слоняюсь? - Егор Кузьмич пригладил бороду. Он так делал, когда нервничал.
- Яа-у!.. - бессвязно замычал Николай. – У него соскользнул локоть, и он клюнул носом, едва не разбив его.
- Ты что, еще пил? – Гоша начал понимать, что дойти домой Николай не в состоянии. Ему захотелось оставить его здесь, у его же знакомых на ночлег.
Шмаков растянулся в нелепой улыбке. Она выглядела чудовищно на фоне его остекленевшего взора.
- Яа-а чуть! – выдал он, – Пойдем! – он сделал жест, каким ловят мух со стола.
- Домой?.. – голос у Егора Кузьмича дрогнул.
- В гости идем!.. Я за тобой спустился! – он поднялся, качнулся и двинулся назад, к фонарю. Его откровенно штормило.
- Стой! – коротким возгласом остановил его Егор Кузьмич, подошел к нему, лихорадочно соображая, как с ним поступить.
В это время на балконе четвертого этажа произошло движение, от темного провала подъезда отделился еще один силуэт – мужчины лет сорока с небольшим. Мужчину отличала нездоровая худоба и сутулость, в руке он держал сигарету.
- Смотри! – Гоша толкнул Шмакова локтем. – Твой кореш? - у Гоши появилась реальная надежда пристроить в усмерть пьяного приятеля на ночлег. Николай только замычал в ответ. Гоша повторил попытку, развернул его в нужном направлении и указал пальцем на незнакомого мужика. Тот спокойно курил. Завидев его, Николай сделал звериное лицо и пошел на него, широко разбрасывая ноги в стороны. Надежды у Егора Кузьмича поубавилось. Он поспешил за ним.
Поспешил он не напрасно. Едва приблизившись, Николай с ходу толкнул мужика пятерней в лицо, оступился и, наверное, упал бы, если бы не Гоша, который подхватил его сзади. Гоша успел ударить его по вытянутой руке и погасить тем самым следующую атаку Николая.
- Не дурите, мужики! - хрипло сказал незнакомец, бросил окурок и сплюнул сквозь зубы.
Николай рванулся к нему снова, но Гоша удержал его. Он обхватил его сзади так, что руки Шмакова оказались прижатыми к туловищу. Николай вывернул голову и злобно поглядел на Гошу.
- Пусти, борода! – замычал он и попробовал освободиться.
- А ну не балуй мне! – Гоша еще крепче его сдавил, хватка у него оказалась медвежьей. Николай хрипло дышал, губы его дрожали в безумной улыбке.
- Чего у вас? – бросил Гоша незнакомцу.
- У кого у вас? – развязно переспросил тот. – У нас все нормально! А у твоего дружка крышу сносит! – Говорил он невозмутимо, как будто ситуация его мало волновала.
Николай весь напрягся, побагровел и попытался высвободиться.
- Убью поддонка! – зашипел он. – Пусти борода, убью-у! - визжал он в бешенстве.
Незнакомец еще больше согнул и без того сутулую спину и отступил в темноту. В руке у него блеснуло лезвие узкого ножа. У Гоши от напряжения выступила испарина на лбу. В какой-то момент он ослабил хватку, Николай вывернулся и ринулся в бой. Гоша понял – это конец! Прирежет его этот уголовник, сядет, ему не впервой! Что есть силы, он рванулся вперед и успел дернуть Николая за рукав, отчего его развернуло. Гоша сделал шаг ему навстречу и вторым выпадом толкнул его в грудь. Толчок оказался такой силы, что Николай, зацепившись о бордюр, улетел в палисадник. Затрещали ветки, послышался глухой удар, а вслед за ударом сдавленный стон.
Гоша повернулся в сторону угрюмого мужика и произнес голосом, срывающимся от волнения: - Будет! Разберетесь в следующий раз, без меня!
- Да какие разборы?.. Я твоего кореша в первый раз вижу! – мужик сплюнул и пошел прочь.
Наступила мертвая тишина. Егор Кузьмич прислушался, но кроме своего шумного дыхания и оркестра цикад ничего не слышал. Земля в палисаднике была рыхлой и мягкой. Он осторожно раздвинул ветки и увидел кроссовки Николая, тот неподвижно лежал на спине. «Как бы беды не случилось!», - подумал Гоша, подошел ближе и присмотрелся – Николай лежал, широко раскинув руки, и спал. Он принялся тормошить его, приподнял за ворот рубахи, но тот в ответ только замычал и опять откинулся. Гоша хлестал его по щекам – безрезультатно, он вытягивал губы в трубочку и даже не открывал глаза. «Попал, так попал!», - подумал Гоша, встал и осмотрелся. Небо было чистым, темным, как в Сочи, только звезды поменьше. Луна ярко-желтой, золотой монетой повисла над очертаниями домов. Ее мягкий, гипнотический свет ненавязчиво будоражил слабые человеческие головы.
Вдруг послышался шум приближающейся машины, скрипнули тормоза. У самого подъезда остановилась легковушка с шашечками на крыше. Разом открылись все четыре дверцы, и с потоками веселой музыки на улицу высыпала возбужденная, шумная компания. Гоша облегченно вздохнул, он даже почувствовал приятную дрожь и шагнул по направлению к водителю, который посматривал на него с любопытством и опаской…
Рассказ Шмакова.
4.
В бане было тесно, негде яблоку упасть. Банщик с коротко стриженной черной головой и золотой цепью на жилистой шее пускал по билетам, при этом он недовольно бормотал, что-то оскорбительное в адрес кассирши, которая бойко продолжала их продавать. У кассы стояла небольшая очередь, напротив, за небольшой стойкой торговали пивом на розлив. Тут же толпились мужики, обернутые в полотенца. В большом, общем зале все сидячие места оказались заняты. День был мужской. Из женщин в зале находилась только гардеробщица в синем халате, с безразличным видом лузгающая семечки. Прямо от входа, на стене висела широкая информационная доска, крашеная серой краской, с двумя колонками текста, разделенных чертой. Левая ее часть была посвящена русской бане, а правая сауне, так и значилось в названии, написанном жирным курсивом. Далее шла историческая справка и подробное изложение параметров влажности и температуры. Ниже разъяснялась физиологическая составляющая воздействия бани на организм, причем и по параметрам и по воздействию на организм представленные в сравнении русская баня и сауна сильно различались. При внимательном прочтении и анализе за сауной оказывалось больше преимуществ, что выглядело непатриотично для российской глубинки, далекой от Финляндии. В конце каждой колонки следовал перечень противопоказаний для банных удовольствий.
В комнате, которая служила раздевалкой, все крючки оказались заняты, туда собралась целая очередь. Егору Кузьмичу пришлось потоптаться у входа, пока не освободилось место. Затем место ему нашлось и он сел. Ждать пришлось довольно долго – выходить никто не торопился. Егор Кузьмич устал сидеть, встал и подошел к доске. Он внимательно прочитал текст, почмокал губами и понял, что и сауна и русская баня ему, с его сердечнососудистой системой одинаково противопоказаны. Наконец, подошла его очередь. Из двери показался плюгавый мужичок, уже одетый. Он не спеша, двинулся к выходу, затормозил у прибитого на стене зеркала, достал расческу и долго укладывал мокрые волосенки на своей блестящей лысине. Банщик сурово глядел, сидя на табурете. Егор Кузьмич протянул ему свой билет и вошел. Раздевалка оказалась больше, чем показалось поначалу. Рядами стояли заваленные одеждой перегородки с двумя полками по низу - одной для сидения, другая для обуви. Справа на двух низких и длинных лавках из некрашеного дерева сидели в ряд раскрасневшиеся от пара и удовольствия мужики. Они пили душистый чай и балагурили. Гомон и смех стихли, когда вошел Егор Кузьмич, его колоритный внешний вид не мог остаться незамеченным. Егор Кузьмич почувствовал себя неловко, как новичок в незнакомом коллективе и поспешил укрыться от любопытных взглядов. Раздевшись, он перестал привлекать общее внимание и не спеша пошлепал по сырому полу в моечную. Никто на него голого и не глянул.
Моечная представляла собой высокое квадратное помещение с каменным полом, зелеными стенами и грязным потолком. Справа шумели водой душевые кабины. Прямо располагалась низкая, деревянная дверь парилки с ручкой из приколоченного гвоздями толстого брезентового ремня. В центре и вдоль стен по всему помещению возвышались полки, утыканное кранами через каждые три метра. Под ногами был уложен настил из деревянных решеток. Свет проникал сюда с улицы через прозрачную часть стены из зеленого стеклоблока. Воздух клубился паром, пахло березовым веником и шампунем. Блестящие, намыленные мужики разных возрастов и комплекций увлеченно мылись. Они сосредоточились на гигиенических процедурах и не замечали ничего вокруг. Егор Кузьмич ухватил шайку, подошел к тому месту, где среди намыленных тел образовалась прореха, и к несчастью обнаружил в том месте на полу огромную мыльную лужу. Лужа закрывала настил и не давала возможности подступиться. Егор Кузьмич немного замешкался, потом дотянулся до соседнего крана, наполнил шайку кипятком и замочил в ней веник. Неожиданно он почувствовал, что кто-то тронул его за плечо. Он обернулся и увидел круглолицего незнакомца с крупными залысинами, широкими бровями и носом похожим на птичий клюв. Брови у незнакомца ложились ровными дугами вокруг больших, выпуклых глаз.
- Двигай мой таз. Двигай, двигай! - незнакомец указал рукой на тазик, в котором плавала мочалка. Он только выскочил из парной и направлялся в душевую. На его красной коже бусинками выступил пот.
- Этот? - Егор Кузьмич растерялся, замотал головой.
Незнакомец сам сдвинул шайку. Гоша благодарно улыбнулся: - Спасибо, друг! –обрадовался он и закашлялся.
- Мойся!.. Не жалко! – незнакомец прищурил свои лучистые глаза и через мгновение уже подставлял голову под струи холодной воды.
«Шустрый какой! – заметил Егор Кузьмич, приятно удивленный вниманием чужого человека, - Вот каждый был бы чуть-чуть отзывчивей – жилось бы легче!» Он украдкой посмотрел в его сторону. Незнакомец шумно фыркал, а когда охладился резво побежал в раздевалку на своих худых, длинных ногах. Гоша натянул на голову шапочку, вытащил разбухший веник, подождал, пока с него стечет вода, и направился в парную.
За низкой, тяжелой дверью народу на удивление оказалось мало. В тусклом свете от круглого фонаря он увидел деревянные ступеньки, ведущие на помост. Помост огибал парную по кругу и заканчивался у обмазанной глиной печки. От печки шел жар, за чугунной заслонкой потрескивал огонь. Склонный к одышке и сердцебиению Егор Кузьмич поднялся немного, сел на краешек помоста, а ноги опустил на ступеньку. Подниматься наверх, где размещалась лавка, и полки он побоялся. Было тихо, переговаривались мало. Кто-то спросил, сколько на градуснике? Оказалось аж сто двадцать градусов! Жар приятно пощипывал ноздри, дышалось легко. Егор Кузьмич дождался первого пота, сел повыше и начал нагонять веником на ноги горячий воздух, затем похлопал себя по бокам, по спине и поскольку для первого раза было достаточно, поспешил выйти. Блаженство наступило потом, когда упругие, колкие струи холодной воды хлестали его разгоряченное, пылающее тело. На коже от перепада температур выступил пятнистый рисунок. Егор Кузьмич прошел в раздевалку, обвязался длинным полотенцем и сел на свободное место в общем зале. Его охватило волной наслаждения, тело расслабилось, обмякло, потянуло его в сон. Он, наверное, действительно задремал на какое-то мгновение, потому что вздрогнул от произнесенной над ухом фразы:
- Как парок? Ничего?
Гоша повернул голову и увидел незнакомца, тот улыбался широко, беззаботно, как счастливый ребенок. – Я люблю, когда погорячее!.. Чтобы ух! Попариться, так попариться! – Незнакомец подсел с явным желанием поговорить.
Гоша подобрался и сосредоточился. Ему пришла в голову странная мысль, что незнакомца привлекает его борода.
- Кто же не любит? И я люблю… - согласился он сдержанно и сразу пожалел, что слова его прозвучали грубовато.
- Я с детских лет в баню хожу – отец приучил! Не могу без нее! Бывает, пропустишь неделю и чувствуешь себя потом не в своей тарелке.
Гоше это замечание понравилось (он считал себя знатоком и ценителем русской бани). Незнакомец сделал паузу, но Гоша только кивнул в ответ и даже не посмотрел в его сторону; ему было неловко. Незнакомец вел себя беспокойно – здоровался, переглядывался, перемигивался с присутствующими, делал жесты, иногда неприличные, из чего Егор Кузьмич заключил, что он здесь свой в доску.
- Здесь самая лучшая парилка во всем городе - жарят всегда на славу! …Серега следит, молодец! – добавил он.
- Какой Серега? – спросил Гоша. Вместо ответа незнакомец толкнул его локтем в бок, прижал палец к губам с видом заговорщика. Гоша сделал удивленное лицо.
- Вон тот! – шепнул незнакомец и указал на узкий коридор, примыкающий к раздевалке. В коридоре стоял, прислонившись к косяку, и курил черноголовый банщик в свободных штанах на завязке и черной линялой майке. В руке он держал обычный веник, которым метут пол. Курил он медленно, открывая рот. Во рту у него золотом блестели фиксы.
- Вот он мне и нужен! – бросил на ходу незнакомец, рысью подскочил к нему и начал в шутку с ним бороться. Они жутко радовались своей забаве, причем банщик норовил прижечь соперника сигаретой или ткнуть ручкой веника. Незнакомец увертывался, совершал сложные захваты. Борьба из коридора переместилась в зал, все с интересом наблюдали за ней. Банщик беспрерывно атаковал веником, причем болезненные тычки достигали цели. Незнакомец сумел перехватить руку соперника и тут же натянул ему на голову край его же майки. Он хотел придержать банщика в таком незавидном положении, но увлекся и не заметил, как с него слетело полотенце - сверкнули бледные ягодицы. Баня просто взорвалась от хохота. Незнакомец подхватил полотенце и скрылся в глубине коридора. Толстая гардеробщица фыркнула и поспешила отвернуться. Смеялись долго, заглядывали в коридор и показывали пальцем.
Егор Кузьмич посидел еще немного, наслаждаясь негой, потом встал и направился в парную. Когда он спешно, чтобы не выпустить жар, притворял за собой дверь парилки его обдало горячим паром. Пар выбросило с шипением и напором из ниши в печи, где находились сложенные горкой камни. Сухонький мужичок плеснул на них воду из круглого ковша на длинной деревянной ручке.
- Поберегись!- крикнул мужичок, и Егор Кузьмич был вынужден отпрыгнуть на безопасное расстояние.
- Заходи, не стой! - услышал он знакомый голос из сизой дымки, поднялся наверх и присел на предложенное место.
Жгло. Рядом, в модной банной шапочке из белого войлока примостилась уже знакомая фигура, обвисшие поля закрывали его лицо. Было очень жарко, пот тек ручьями. Сидели тихо, старались не шевелиться. Горячий воздух обжигал при малейшем движении. Даже дерево раскалилось - на лавку нельзя было сесть без подстилки. Сухие доски приятно жгли подошвы. Смолистый запах сосны, похожий на запах скипидара, витал в воздухе.
- Давай я тебя веником отхожу! - предложил незнакомец, он повернул голову и посмотрел на Егора Кузьмича одним глазом. Егор Кузьмич провел ладонью по лицу, чтобы согнать пот и увидел, как незнакомец указывает на полку. – Стелись!..
Егор Кузьмич расстелил полотенце и лег, а его новый озорной приятель начал прохаживаться по его спине двумя вениками, сначала легонько, едва касаясь, а потом все сильнее и сильнее. Шлеп, шлеп - хлестали его веники. Егор Кузьмич сначала остерегался, ждал подвоха, но быстро понял, что попал в руки умелого профессионала. Шлеп, шлеп!.. Обжигало только поначалу, потом кожа привыкла.
- Ну, как, борода? …Хорошо?
- Ой, хорошо! – пропел Гоша, совсем не обижаясь на фамильярность.
- Терпи, раз пришел!
«Умеет! Умеет, и пошутить и не обидеть, - Гоша покраснел от хлестких ударов, - Хорошо! Шлеп!.. Хорошо» Незнакомец прошелся по ногам и несколько раз с силой ударил по пяткам.
- Теперь спина болеть не будет! …Как позвоночник? Не прихватывает? – поинтересовался незнакомец.
- Бывает! - простонал Егор Кузьмич. Ему было хорошо и приятно.
- А ты меня проси, я тебя подлечу. За отдельную плату, конечно. По позвонкам пройдусь, на место поставлю.
- Не сейчас! - взмолился Гоша. Вокруг засмеялись.
Через некоторое время он начал ощущать каждый сантиметр своей спины: - Спасибо, друг! - вежливо попросил он, - Будет!
- Будет, так будет! - задорно ответил незнакомец.
Егор Кузьмич предложил поменяться ролями, но больше для вежливости у него начало стучать в висках, кровь ударила в голову.
- Давай! Только в следующий раз, - ответил незнакомец, и они поспешили в душевую.
Потом Егор Кузьмич долго и с удовольствием тер себя мочалкой, мыл голову и бороду шампунем, затем прошел в раздевалку, вытер махровым полотенцем лицо и надел очки, отчего опять стал обращать на себя внимание. Большеголовый, с большим круглым животом, окладистой бородой, которая ложилась на грудь, подпоясанный полосатым полотенцем и руками-кувалдами, загорелыми по локоть, он выглядел пещерной глыбой. Что-то дремучее, закоренелое, вместе с тем настоящее проглядывало в его облике. Незнакомец оказался тут, как тут. Между ними завязался разговор, сначала о бане, потом обо всем подряд. Незнакомец принял его за чужака и не сразу осознал, что перед ним его земляк. Только когда заговорили о работе, оба вдруг опешили. Оказалось, что работает незнакомец на том же заводе и мало того, в том же цеху, где начинал свой трудовой путь Егор Кузьмич.
- Держи, земеля! – незнакомец звучно хлопнул по протянутой ладони. – Как звать-то тебя?
- Егор Кузьмич! …Можно Гоша! - он первый раз за все время улыбнулся, да так, что даже очки приподнялись, и пришлось их усаживать обратно на переносицу.
- А меня Николай! …Шмаков, моя фамилия! - просиял в свою очередь незнакомец.
Егор Кузьмич поперхнулся от избытка чувств, что бывало с ним в последнее время, даже закашлялся. Николай постучал его по спине, и они пошли париться. Попарились еще и еще.
- Что-то пить хочется! - признался Гоша через время, чистый и подобравшийся.
- Давай по пивку! – предложил Николай, у которого тоже во рту пересохло.
- Пиво то ничего? – по-свойски спросил Егор Кузьмич.
- Ты что имеешь в виду? - удивился приятель. Он имел убеждение, что разливное пиво просто не может быть плохим.
- Не бодяга? – уточнил Гоша. Он пиво любил, но разбирался в нем слабо – больше предпочитал крепкие напитки.
- Ну, нет. Ты что? Обижаешь! Пиво – высший класс!
- Как?
- Что как?
- Как называется?
Николай расплылся в улыбке, обнял Гошу за плечи и повел к стойке. Гоша прочитал несколько незнакомых названий, они не сказали ему ровным счетом ничего. Он твердо знал одно – пиво должно быть холодным, горьким, хорошо пениться. В местных сортах он не разбирался и чтобы не показаться таежным пеньком решил, что в некоторых случаях лучше вообще промолчать.
- Подожди! Я сейчас! – Николай шмыгнул в коридор к вещам, которые он оставил у банщика.
Гоша остался у стойки и начал жадно смотреть, как наполняет стаканы рыжая, отвязная девка. Она безбожно всем недоливала, на шутки и замечания реагировала грубо, но ей все прощали за легкий полупрозрачный халатик и хорошую, крепкую задницу. Она была узкая в суставах, подвижная, с веснушчатым лицом и глубоко посаженными синими глазами. Волосы у нее были убраны назад. От нее веяло полем и степью, ветром, который свободно гуляет по бескрайним русским степям. Глаза ее глядели из глубины спокойно и вызывающе.
- Два по два сделаешь нам, Любаша? – Николай подмигнул ей, уложил купюру на стойку, придавил ее тарелкой для мелочи. Люба улыбнулась в ответ и в знак особого расположения подождала, пока осядет пена. Потом долила еще - получилось все равно мало.
- Может у тебя рыбка есть? – решил разведать обстановку Гоша, но тут же почувствовал, как приятель сжал ему руку и сделал отрицательную гримасу, давая понять, что рыбка здесь не очень.
- А нам Любаша сейчас сухариков продаст. Да Любаша? – и добавил, - По пачке!
Гоша обиженно молчал. В последнее время, наверное, после болезни он не умел скрывать своих эмоций, иногда они проявлялись некстати.
- А мне что? – бросила она нервно. – Что хотите, то и берите!
- Любишь сухарики? – Шмаков посмотрел на Гошу строго, в тон интонации, чтобы пошутить.
Борода у Егора Кузьмича обсохла, прибавила в объеме и ложилась на грудь прядями.
- Я все люблю! - буркнул он. – И сухарики тоже! - Он взял свой стакан, на котором выступила испарина.
- Молодец! – театрально похвалил его Николай, – За это тебя и люблю!
Люба посмотрела на чужого бородача исподлобья.
- Да ты не бойся! Он не поп, просто бритву в поезде забыл. …Ха-ха!
Люба шутки не оценила и отвернулась, чтобы было понятно – беседу поддерживать нечего. Егор Кузьмич протиснулся в уголок, удобно расположился на подоконнике и начал потягивать холодное пивко. Шмаков пристроился рядом. Выпили быстро, почти молча – сказывался дефицит жидкости в организме. Налили еще по стакану. Гоша опять быстро выпил, посмотрел, как хрустит сухарями Николай, и спросил вежливо и тихо, чтобы не вспугнуть: - Может, повторим?
Николай с набитым сухарями ртом погрозил ему пальцем: - Ох, и хитрец! - промычал он, высыпал в рот остатки пачки, потянул из стакана.
Гоша, как человек тактичный не спешил, молча ждал ответа. Николай долго хрустел сухарями, допил пиво и уже собирался ответить что-то вразумительное, как вдруг его осенило: - Ба! – он развел руки в стороны, изобразил на лице удивление.
Гоша немного растерялся и оглянулся. За ним кроме крашеной стены ничего не было. «Наверное, финт очередной!», - подумал он и хотел уже повторить свое предложение, но не успел. Приятель схватил его за руку и что есть сил начал трясти.
- Ну, чего?.. – спросил он с легким раздражением.
- Мы с тобой за знакомство должны принять. Друг! – Он придал лицу выражение поэтической сентиментальности.
Гоша смутился и с облегчением выдохнул: - Надо же! Совсем забыл! – его тронуло слово друг.
Николай притянул Гошу к себе, приблизил лицо и сказал тихо: - Давай повторим, но вообще-то! - он сделал паузу, отчего Гоша насторожился.
- Что вообще-то?
- Вообще-то я после пива перехожу на водку!
- А-а!.. - протянул Гоша с пониманием и вдруг рассмеялся безудержным смехом, отчего его большой, круглый живот заходил ходуном, а борода разделилась на две половины. Остатки напряжения улетучились. Николай, довольный произведенным эффектом стоял и улыбался. Гоша отвернулся к окну и беззвучно, с удовольствием хохотал.
- Ну, ты бери! А я на улице пока покурю! - сказал Николай и вышел. Хлопнула дверь, зазвенела дверная пружина.
Егор Кузьмич вернулся к вещам, порылся в кармане брюк и только потом вспомнил, что сложенную сторублевку спрятал в футляр очков; там она и лежала нетронутая. …У стойки никого не было. Неприветливая Любаша молча отсчитала сдачу, спросила только в какие стаканы наливать, новые, по рублю, или старые. Старые Николай смял и бросил в ящик с мусором.
- Новые! – отрезал Гоша, а сам украдкой рассматривал Любашины прелести. Грудь у нее была налитой и выглядывала в прорезь халата. «У такой продавщицы всегда выручка будет», - подумал он, взял пиво и вышел на улицу.
На улице было хорошо, зелено. На скамейке, вставленной меж двух толстых вязов, расположились двое. Николай сидел напротив, на корточках и курил. Дальше, где-то внизу, невидимая отсюда текла река. Слева, вдалеке виднелся натянутый стрелой железнодорожный мост. Отсюда он казался не больше спички. Солнце собиралось скрыться за холмом и уже коснулось его своим диском.
- Сюда! – Крикнул Николай и поманил его. – Знакомьтесь, мужики! - он, взял свой стакан и с удовольствием отхлебнул.
Гоша пожал протянутые руки, коротко кивнул на приветствие. Мужики казались моложе его лет на пятнадцать, в лучшем случае.
- Задумка есть! - сказал Николай очень серьезно, глаза у него стали медленными.
- Какая? – Гоша с трудом скрывал нетерпение. Он чувствовал шестым чувством, что сейчас в этот тихий летний день, так удачно сложившийся намечается пьянка. Николай и мужики так и искрились разрядами.
- За знакомство принять! - ответил он строго. – С мужиками тебя познакомлю!
Гоша неопределенно повел головой, вытянул губы. Он для себя уже все решил. Нужно только выдержать паузу для приличия - того требовал его возраст, уже достаточно солидный и чувство собственного достоинства.
- Что пить собираемся? – спросил он.
Николай сделал большой глоток. Мужики на лавке ухмыльнулись, давая понять, что это не проблема.
- У Андрюхи есть, у банщика. Правда у него самогон и цену он гнет.
- Да мы гонца в магазин зашлем, тут все рядом! – поддержал его плечистый мужик, представившийся Михаилом.
«Давно пора! - подумал Егор Кузьмич о выпивке. Душа его затрепетала, завибрировала, - Пора ударить, как следует, тогда и дела пойдут». «Уже месяц без праздника, - утешал он себя, - Месяц! Не по-людски это! На новом месте врезать полагается, чтобы не нарушать гармонию жизни. Выпьешь - а на утро уже все по-другому, роднее, ближе, теплее. …Жить хочется!»
- Ну, как ты? – Николай вопросительно посмотрел на Гошу.
Гоша еще немного помялся для виду.
- Грех после бани не выпить. …Только я чуть! - поспешил добавить он, в то время как мужики весело, одобрительно загалдели. Большим и указательным пальцем он показал высоту воображаемой стопки.
- Ладно, чуть! – поддержали его.
- Сердце!.. - сказал Гоша и положил ладонь на грудь, – Много не могу…
- Эх, сибирская ты душа! – погрозил ему Николай и рассмеялся…
5.
В том месте, где сходились линии от четырех углов, в позе эмбриона с запрокинутой головой, на куске не то овчины, не то старой дубленки замер плоть от плоти человеческой, токарь-карусельщик Николай Шмаков. Был десятый час пополудни. В комнате он был один. На кухне сидела его пожилая мать, грузная женщина и пыталась читать инструкцию от нового лекарства, прописанного ей в поликлинике.
Если можно состояние похмелья разделить на степени, а, наверное, можно, то у Николая была последняя. Он очнулся какое-то время назад. Именно очнулся, потому что назвать пробуждением его полунаркотическое, судорожное забытье было нельзя. Внутри все горело, дрожало. Было ощущение, что если сейчас открыть глаза и приподнять голову, то сразу стошнит. Голова не просто болела, она онемела снаружи, а внутри засела острая игла. Игла уперлась острием в мозжечок и при малейшем движении отдавалась стремительной болью в голову и шею. В этом полумертвом, полуживом состоянии мыслительные процессы остановились. Что-то происходило за черными шторками затвора, звуки похожие на шорох или невнятную речь. На голой сцене, лишенной декораций, от которой веяло грустью и одиночеством, как от мокрой ракушки в городском парке, просматривался небольшой фрагмент вчерашнего спектакля. Что это была за сцена, и что происходило на ней, сказать было практически невозможно.
Деморализованный, разочаровавшийся, истязаемый токсинами Шмаков сглотнул и попробовал оживить себя, чем-нибудь вербальным. Он произнес низкий, хрипящий звук, похожий на короткий рык. Отечные от курения и загрубевшие от паров выдыхаемого спирта голосовые связки нестройно и в диссонанс завибрировали. «Господи! Лучше бы я вчера умер!» - подумал Шмаков, повернулся на спину и вдруг отчетливо вспомнил, что у вчерашнего представления только два действия из четырех прошли в бане. Остальные два были полным, интригующим сюрпризом, блеклым пятном, словно разводы мела на нечистой школьной доске. Он еще раз издал звук, теперь уже более длинный. «Пусть ругают, стыдят, клеймят, лишь бы не дали умереть вот так на пыльном паласе у старого телевизора».
- Ма-а! - замычал он.
На кухне, через тонкую стенку послышалось постукивание. Шмаков облегченно вздохнул, в носу запахло свежаком. «Значит, всю ночь пили», - подумал он и тут, сначала несильно, но настойчиво к горлу подкатила изжога. Испепеляющая, едкая кислота обожгла желудок, и стала подниматься вверх. Жжение нарастало пока не переросло в болезненный спазм. Николай перекатился на другой бок и свернулся калачом. Пересохший рот наполнился слюной и горечью.
- Ма-а! – позвал он еще раз.
За стеной опять послышалось постукивание, заскрипел ножками по полу табурет. « Встать не может », - подумал Шмаков, потянулся рукой к тумбочке, вытащил из стопки старую газету и сплюнул на нее. Изжога на боку пошла на убыль, зато вернулась тошнота. Мать, видимо, все-таки поднялась на ноги, потому что стали слышны ее шаркающие шаги. Дверь в комнату приоткрылась и в проеме сначала появилась трость с резиновым наконечником, а потом и мать подтянулась к трости мелкими шажками. Она оперлась на нее двумя руками, остановилась и начала щурить глаза. Все лицо ее при этом морщилось, напрягалось. Слабым зрением она хотела лучше разглядеть сына своего - плоть от плоти своей.
- Коленька, ты звал? – спросила она и повернулась к нему левым глазом, который видел лучше правого.
Коленька возлежал. Опухшие веки и рот его были приоткрыты, дышал он часто и старался голову держать запрокинутой. Затылок при этом почти касался спины. Ноги его были сложены вместе, руку он положил на щиколотку и в целом выражал своим видом неимоверное телесное страдание. Худоба его еще больше усилилась, ребра торчали дугами, ямки над ключицами превратились в провалы. Лицо его, наоборот, налилось нездоровым отложением, округлилось, потеряло живость и подвижность.
- Тебе водички принести?.. – спросила мать и, не услышав ответа, добавила, - Я тебе компотика из холодильника принесу.
Она начала медленно задвигать назад свой неустойчивый корпус.
- Таблетки принеси! …Пакет с таблетками! – крикнул Николай тонко и жалобно, прикрыл рот рукой, потому что к горлу подкатило.
Желудок Николая остановился, завис среди внутренностей пустым неподвижным мешком. Он ощущал его воспаленную полость, наполненную чем-то нехорошим. Желудок отказывался продвигать содержимое в естественном направлении. Из опыта мрачных похмелий Николай знал, что если его не тревожить, он через время успокоится и заработает. Это как раз тот случай, когда время лечит. Можно потихоньку пить воду, только аккуратно, чтобы не разрушить зыбкое равновесие, иначе желудок исторгнет все свое содержимое наружу, а это мучительно. На фоне головной боли рвотные конвульсии особенно болезненны и тягостны. Они могут стать затяжными, когда рвотный спазм не отпускает, а так и остается в общем мышечном напряжении с истечением изо рта малых порций желчи. Тогда синеет лицо, от натуги на веках лопаются сосуды, вздрагивают ослабевшие ноги.
Мать принесла таблетки и холодную пластиковую бутылку с вкусным компотом. Николай дрожащими руками порылся в пакете, нашел свои любимые зеленые таблетки; выдавил две на ладонь. Потом поискал еще, достал для верности аспирин, отвинтил крышку и к двум зеленым добавил одну белую. Затем аккуратно, по одной, запивая маленьким глотком компота, проглотил их. Компот вкусно пах смородиной. Внутри все замерло и как показалось Николаю, от холодной жидкости стало легче. Он опустил голову и попытался расслабиться. Зеленые таблетки подействуют не сразу, минут через тридцать - сорок. Они снимают любую боль. Аспирин действует быстрее, приятно холодит горячую с похмелья кожу, успокаивает, вызывает легкую слабость и заторможенность. Мышечное беспокойство понемногу прошло, сменилось оцепенением, и в недвижимой позе Николай качнулся раз, качнулся другой и, оторвавшись от невидимой опоры, поплыл. Головная боль притупилась, наступило полудремотное состояние. Потерянная мысль вернулась в день вчерашний, к тому месту, где начинался творческий хаос от смеси больших доз алкогольных напитков. Полуголые актеры с дикими лицами бегали по сцене взад и вперед, они искали режиссера, но нигде не находили. Актеры разводили в стороны длинные руки, цеплялись ими, сталкивались, падали.
- Где режиссер?.. – Шмаков громко, что есть силы, крикнул и хлопнул в ладоши.
От грубого окрика все замерли, переглянулись и дружно указали в центр сцены. Там застыл в растерянности с испуганным выражением на лице белокожий, бородатый мужчина. Вид у него был крайне странный, очки сдвинуты к затылку, из одежды одна цветастая юбка до колен с вырезом на левом бедре, которая при внимательном рассмотрении оказалась банным полотенцем. На ногах коричневые туфли и носки натянутые до середины икры. На плече красовалась расплывшаяся от времени татуировка с изображением русалки. Глаза его были выпучены. Образ довершала черная борода, смоченная зачем-то в нижней части пивом и застывшая так в виде клинышка. «Это он!», - узнал его Шмаков и впервые за утро почувствовал что-то хорошее…
В небольшой, отдельной, чайной комнате, что за резной перегородкой, за длинным столом собралась компания. Вечерело. Кассирша и гардеробщица уже ушли домой. Парная остывала. В моечной домывались последние припозднившиеся посетители. В коридоре под потолком горели две лампочки. Было тихо и уютно. В общем зале потушили свет, он в достаточном количестве пробивался со стороны коридора через резную перегородку. Времени до закрытия оставалось около часа. Банщик Андрюха, единственный представитель банной администрации обещал продлить удовольствие. Договориться с ним не представляло большого труда. По пятницам, особенно летом такие посиделки устраивались часто. Это вошло в традицию.
Кампания за столом подобралась веселая из местных завсегдатаев - людей достойных, работящих. Собралось человек двадцать. Те, что сидели в глубине комнаты, за левой половиной стола представляли собой костяк группы, они активно выпивали, сыпали тостами. У входа, за правой половиной стола такого единства не наблюдалось. Здесь происходила текучка кадров, подсаживались новые, другие пили на посошок, прощались и уходили. Во главе стола оказался Егор Кузьмич, рядом сидел Шмаков – оба уже захмелевшие. Гоше выпала нелегкая задача – знакомиться. Перезнакомить его со всеми непременно хотел Николай. Поскольку народу в бане было много, то и знакомиться приходилось беспрерывно. Напротив них сидел сильно нетрезвый мужик лет пятидесяти с рыжими бакенбардами, бывший преподаватель вокала областного училища искусств. У него было красное лицо и вьющиеся волосы. Похож он был на знатного римлянина, а известен всему городу своей привычкой к пению. Поначалу его приходилось просить спеть, во хмелю же он пел сам, по зову сердца. Делал он это всегда стоя, громко и профессионально; горло его клокотало, выводило сложнейшие трели, отчего на шее вздувались вены. Руку с раскрытой ладонью он держал перед собой по оперному. Людей чувствительных его пение завораживало, а под шефе, особенно сентиментальные могли и слезу пустить.
Егор Кузьмич был на подъеме, сказывался дефицит общения с людьми. Он размашисто жестикулировал, по-сибирски от души говорил тосты о настоящей мужской дружбе, о характере, о земляках и о родине. Говорил даже о женщинах, что случалось с ним редко. Говорил всегда мало, но долго. В конце каждого тоста высоко к потолку поднимал стакан, и, обращаясь к певцу, напротив громогласно добавлял – «Виват!», причем называл его то, Харитоном, то Федором Михалычем. Шмаков на его слова одобрительно кивал, тепло, по-родственному клал ему на плечо руку, иногда целовал в щеку. Слева от Гоши сидели братья Мухины – живая легенда города. Оба атлетически сложенные, оба закончили спортфак и преподавали физкультуру, один в лицее, другой в техникуме. Братья Мухины принадлежали к богатырской породе, отличались нечеловеческой силой и здоровьем. Были они уже не молодые, но бицепсы имели внушительные. Каждый из них мог выпить три литра самогона, (тому были свидетели), и потом еще самостоятельно передвигаться. Не было им равных в борьбе на руках и поднятию тяжестей. Кряжистые, твердолицые, широкие в плечах они с интересом участвовали в балагане. Петр, старший Мухин, был заядлым рыбаком, держал в паспорте фотографию, на которой был запечатлен огромный сом, которого он держал за губу. Сома он выловил в реке, длинной он оказался почти два метра, подтверждением чему и служила фотография.
Напротив Мухиных сидел Венька - торгаш, болтун, любитель пускать пыль в глаза. Он имел несколько торговых палаток по городу и держал реализаторов на рынке. Это он позвонил по мобильнику корешу, и тот подвез хорошей водки и закуски. …Покупали в складчину.
- Быть добру! - гаркнул старший Мухин и опрокинул рюмку.
Егор Кузьмич достал ломтик семги из вакуумной упаковки, положил себе на язык. – Хорошо! – подытожил он.
На другом конце стола в пафосной позе замер преподаватель вокала, глаза он подвел к потолку и ждал.
- А ну, тихо! – густым басом одернул присутствующих Мухин,- Человек петь будет!
Все замолчали, повернули лица в сторону вокалиста. Певец оглядел присутствующих, стол, заваленный объедками, бутылками, обертками. Лицо его выразило проникновенность высоким чувством. Глаза заблестели. Он поднялся, расправил плечи, гордо вскинул подбородок, и тут в полной тишине мощным напором грянула «Дубинушка».
Во входной двери щелкнул замок. Дверь отворилась, кто-то вошел. «Людмила!.. - инстинктивно, сквозь сон вздрогнул Николай, - На рынок ходила, сегодня же суббота!» Он покрылся испариной, сел и покрутил головой. В глазах потемнело, пошли красные круги, комната качнулась немного и стала на место. Николай отлепил от неба пересохший язык, взял бутылку еще холодного компота и жадно отпил до половины. Осмотрелся – одежды не было, наверное, вчера в прихожей все сбросил, если вообще был в состоянии раздеться самостоятельно. …Ныла лопатка, ломило спину. Он потянулся рукой и в том месте, где лопаточная кость близко подходила к коже, нащупал болезненную опухоль в виде лепешки. Николай надавил на нее и вскрикнул от боли. «Ушибся, значит, вчера!», - подумал он. От боли опять бросило в пот, накатила слабость. Он прилег. В голове кружились тревожные мысли. «Скандал будет!» Лицо у него дернулось, как у ребенка, который собирается заплакать. Людмила быстрыми шагами ходила по квартире, хлопали дверки шкафов. Она постепенно заводилась и переходила на крик.
- Он мне пьянкой своей всю жизнь отравил! – заорала она, – Вызывайте Мишку, берите его и кодируйте!
«Хоть бы мать не трогала» - робко прошептал Николай и перебрался на диван. Мать что-то пыталась возразить! …Не разобрать.
- Да видели вы, как он вчера в квартиру вползал, весь в грязи? …Это после бани то. Люди в баню мыться ходят, а он как свинья в грязи извалялся!
Николай зажмурился и положил на голову подушку, чтобы не слышать подробности. Ему было стыдно и жалко старую больную мать, у которой могло подняться давление.
- Как выходные, так он нажирается! Сколько можно! А пиво ведрами жрать? Совсем подурели – пиво двухлитровыми бадейками детям продают! – она немного помолчала. – Мне людям в глаза стыдно смотреть! С алкашом не буду жить! …Дочь взрослая! Чего я буду мучиться?..
Она бросила в мойку что-то тяжелое, послышался металлический грохот. Неожиданно дверь в комнату распахнулась, Николай с испугу вытаращил глаза, в него полетела одежда.
- Выведи мать! - крикнула она. – Ее хоть, старую пожалей, если ты вообще кого-то жалеть можешь!
Он послушно натянул штаны и рубашку и вышел в коридор. Мать уже стояла у входной двери, рядом стоял ее табурет с толстыми ножками. Людмила в желтом уличном сарафане хлопотала на кухне. Ее широкое лицо было в красных пятнах. Николай подхватил мать и вышел на площадку.
На площадке было прохладно. Ежедневный спуск и подъем занимали по пятнадцать минуть. Нужно было миновать три этажа или шесть лестничных пролетов, потом один коротенький спуск внутри подъезда и крыльцо. Выглядело это так – одной рукой мать хваталась за поручень, наваливалась на него боком, другой рукой опиралась о трость. За руку, которая держала трость, крепко держал ее и подтягивал вверх Николай. Он шел сзади и чуть слева, и не давал ей завалиться вперед. Вся сложность была в ногах, распухшие, деформированные суставы практически не гнулись. Особенно досаждали колени. Во время спуска колени простреливали болью, от которой мать вскрикивала, останавливалась, жмурилась до слез. Проблем добавляла ее полнота. Статная в молодости, всегда ширококостная с тяжелым подбородком в старости она согнулась, оплыла и отяжелела. Похудеть при таком малоподвижном образе жизни она не могла – замкнутый круг!
Николай привычным движением ухватил мать за руку, она медленно с опаской выставила вперед ступню в войлочном тапке, сжала рукоятку трости так, что побелели костяшки пальцев и подалась корпусом вперед. Николай почувствовал тяжесть тела собственной матери, напрягся и не в силах удержаться без опоры, схватился за поручень. Его бросило в пот. Сердце в груди бешено заколотилось как трепещущий комок.
- Что, Коленька, плохо тебе, сынок? – спросила мать. Она грудью легла на перила. – Ничего…Я сейчас задом пойду. Так легче, а то у нас битый небитого везет.
Она зажала трость под мышку и начала подозрительно живо спускаться. Николай посмотрел на нее с завистью и двинулся вслед за ней.
- Мать!? Давай я снизу тебя страховать буду, - прохрипел он.
- Коля, табурет! – вскрикнула она, когда достигла площадки.
Николай вернулся, взял табурет, снес его вниз и стал страховать ее на случай падения. До первого этажа все шло гладко. Мать пыхтела и старательно спускалась, поручень ходил ходуном. Ему приходилось следить, чтобы ступня в войлочном тапке ровно становилась на ступеньку, не соскальзывала. На последнем лестничном пролете силы покинули ее. От непривычной прыти ослабли мышцы. Пока она искала ногой следующую ступеньку, опорная нога у нее дернулась, задрожала и она начала оседать. Николай успел ее схватить и не дал ей разбить коленку. Она только вытянулась во всю длину животом вниз. Подол ее платья задрался, показались коричневые чулки, стянутые выше колена широкими резинками. Николай помог ей повернуться на спину, кое-как усадил.
- Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь! - запыхалась мать и внимательно посмотрела на сына, чье лицо оказалось рядом с ее слабыми глазами. – Не пей Коленька! …Не пей! …Сопьешься, как отец твой! …Сам знаешь, как бывает! - она за руку притянула его к себе, всхлипнула, на глаза набежали слезы. Николай, не склонный сейчас к сентиментальности, стал ее поднимать. Пришлось, чуть ли не на руках сносить ее вниз. Сердце опять оборвалось, затрепетало, стало трудно дышать. Теперь уже он уселся на табурет отдохнуть. Оставшиеся метры прошли без происшествий. Они установили табурет на твердом месте у ствола толстой березы, чтобы на мать не падало солнце. Николай усадил ее, посмотрел на нее со стороны и побрел назад еле живой…
6.
У Егора Кузьмича сложилось лучше. Он спокойно спал на своем любимом правом боку, и в этом положении даже не храпел. Еще в бане, в комнате за резной перегородкой у него наступил предел, когда организм сам отказывается пить водку. После он практически не пил, иногда для вежливости смачивал губы, особенно навязчивым начинал жаловаться на сердце. Сердце на самом деле его не беспокоило, наоборот, хмель пошел в нужное русло и чувствовал он себя превосходно, радовался новым знакомствам, радовался густому ночному воздуху родного города – города детства. Тело его после бани стало легким, мысли чистыми.
Какой удивительный сон!
Кроны старых вязов терялись в ночном небе. Шумная кампания высыпала на улицу и направилась по улице Советской к базарной площади, где работала ночная палатка. Не сговариваясь, расселись на скамейках в скверике, рядом с памятником Ленину, который врос в ветки деревьев, и только ноги его остались свободными для обозрения. В темноте мелькали огоньки сигарет, шумели моторами на подъеме машины. Мужики бегали к палатке, покупали пиво, бранились. Допили остатки водки, которую прихватили с собой. Нашлась закуска – хлеб, колбаса и фисташки. Гоша сидел с краю, от выпивки вежливо отказывался. Ему нашелся термос с еще горячим чаем, почти полный, пахнущий мятой. Он с удовольствием его выпил.
Через время двинули на кольцо, откуда разъезжался городской транспорт на все направления. Часть компании откололась еще в сквере, а на кольце окончательно рассыпалась; кто куда! Шмаков вступил в фазу бессмысленной двигательной активности - совершенно серьезно предлагал продолжить! Варианты он находил разные - от простого распития самогона на улице до посещения ночных заведений, в названиях которых он был информирован на удивление хорошо. Ему хотелось шашлыка и водки, танцев и музыки, правда, его никто не поддерживал, все спешили домой. Николай в шутку, но настойчиво не пускал народ в маршрутки, загораживал собой дверки, хватал за руки.
Младший Мухин хлопнул его по плечу и радостно согласился: - Давай пить! - но его утащил старший брат.
Егор Кузьмич стоял в стороне, недалеко от будки ГИБДД и наблюдал огни ночного города. Двумя рядами фонарей светился мост, еще дальше круглыми шарами светилась автозаправка. Они остались вдвоем, остальные разъехались. Николай подошел и посмотрел на Гошу снизу вверх, да как-то странно. «Ноги ходят, а голова уже не работает», - подумал про Николая Гоша, а вслух сказал: - Пойдем пешком! Через мост!
Шмаков качнулся, поднял свои круглые брови и ответил: - Пойдем! …Я знаю одно место! - он многозначительно подмигнул приятелю, с таким видом, как будто приберег этот вариант специально для него.
Двинулись по мосту. Для пешеходов оставалась узкая полоска тротуара с боку проезжей части. Тротуар располагался высоко над дорогой. Внизу, под мостом, во мраке поблескивала отсветами черная вода. Мимо с громкой музыкой проносились автомобили. Где-то на середине моста, береговые огни оказались вдалеке, пространство, наполненное мраком, обступило их со всех сторон, и душу наполнил страх. Возникло ощущение уязвимости и незначительности. Воздух над речкой приятно отдавал свежестью, дул легкий ветерок. Николай шел впереди. Он часто останавливался, причем внезапно и Гоша налетал на него со всего маху.
- Все нормально!.. – мурлыкал Николай, еле ворочая языком.
Егор Кузьмич его легонько подталкивал, и он послушно шел дальше. Минули заправку, пошли по узкой тропке вдоль бетонного забора. Высокий бурьян цеплялся за ноги и пылил. Впереди огнями замигал переезд. Тропинка расширилась, у переезда под ногами появился асфальт. Показались дома. Шмаков жил здесь у матери. Они жили у его матери временно, пока в их квартире шел ремонт. За переездом Николай неожиданно прибавил шагу. Увлеченный своими мыслями Егор Кузьмич значительно отстал и опомнился лишь тогда, когда Шмаков исчез из виду. Он ускорился, заметил натоптанную в траве дорожку, примыкающую к тротуару слева, и незамедлительно свернул. Дорожка извилистой лентой убегала во мрак.
- Николай!.. Не дури, пойдем домой! – крикнул Гоша.
Николай притих и не отзывался. Впереди чернели еле различимые силуэты гаражей.
- Никола-а-й! - еще громче позвал Гоша. – Пошли домой!
Он перепрыгнул через канаву, осторожно перешагнул через кучу мусора, обогнул люк теплоцентрали и юркнул в узкий проход между углом пятиэтажного дома и дощатым забором. За забором зарычала собака, стало совсем темно. «Еще собаки порвут!» - подумал Егор Кузьмич. Пришлось идти почти на ощупь.
- Николай! – крикнул он, уже строго. Шутки начинали ему надоедать, особенно если они переходили в разряд глупостей. В ответ сильнее залаяла собака. Он сплюнул. Его обступили плотно стоящие гаражные коробки. Когда ему окончательно надоело продираться меж темных гаражей, впереди неожиданно открылась ярко освещенная поляна. Егор Кузьмич вышел, осмотрел свои туфли – не вступил ли в грязь? Он увидел залитый светом фонарей перекресток. За пересечением двух дорог примостился уютный газон, засаженный елочками. На невысокой оградке примостилась парочка подростков, дальше над входом в подвальчик светилась неоновая вывеска «Спортбар». Гоша заметил высокую фигуру с огоньком сигареты в руке.
- Я здесь! – услышал он знакомый голос и направился прямо к нему.
- Ты чего в кошки мышки играешь? – спросил Егор Кузьмич раздраженно. Он подступил к Шмакову вплотную.
- Не шуми, друг! …Я тебя вот сюда заманить хотел! – Шмаков кивнул на фасад с козырьком и неоновыми буквами.
Гоша отрицательно замотал головой.
- Ненадолго! …Обещаю! - глаза у Шмакова смотрели твердо, решительно, будто весь хмель из него вышел.
Ступеньки вели вниз, Егор Кузьмич молча пошел за ним. За узкой дверью открылось плоское, с низким потолком помещение. Правую его часть занимала барная стойка, под потолком крепились два небольших телевизора, развернутые для удобства в разные стороны. Передавали чемпионат по боксу. Слева стояли уютные столики, с синими папками меню на каждом. Приятели удобно разместились. Посетителей не было. Входная дверь с хлопком закрылась за ними.
Надо сказать, что Егор Кузьмич совершенно не чувствовал себя пьяным, наоборот, он считал себя трезвым. Выпито им было не много, прошло время, вдобавок прогулка на свежем воздухе выветрила винные пары из его головы. В какой-то момент он засомневался в собственной трезвости. На этот вывод наводила целая цепочка рассуждений - как мог он против всякого желания оказаться здесь, в этом подозрительном месте? Он позволил увлечь себя почти незнакомому человеку, последовал за ним, словно несмышленый ребенок? Такие путешествия были несвойственны его степенной натуре. Вдобавок, и что более всего смущало Егора Кузьмича, так это чудесное отрезвление Николая. Ведь люди не способны к таким стремительным перевоплощениям. Что же это? …Чудо? Вывод напрашивался сам собой – это не Шмаков протрезвел вдруг, это он, Егор Кузьмич, к стыду своему запьянел до кондиции приятеля. Он сравнялся с ним, и теперь ему стало казаться, что Николай трезв.
Пока Шмаков листал меню, Гоша открыл для себя еще одно странное обстоятельство - в помещении было много золота. Не в буквальном понимании золота, как металла или украшения. Было много золотого блеск - кант на потолке золотой, колокольчик над дверью и дверная ручка тоже золотые, золотым тиснением отливала папка меню, сверкала золотом пивная колонка, особенно ее отполированные краны. Бармен за стойкой тоже брызнул желтой искрой. Удивительно, но его Гоша заметил не сразу, помещение поначалу показалось совершенно пустым. Приятной наружности бармен прятал глаза за очками в золотой оправе. Наверное, если бы не эта оправа, и это наблюдение, Егор Кузьмич вообще бы его не заметил!
- Как дома?.. Не ждут?.. – услышал Гоша слова и удивился, с какой предупредительностью они были сказаны. Это еще раз убедило его в достоверности своих выводов.
- У меня с этим нормально!
Шмаков протянул ему сотовый телефон: - На, отзвонись!
Гоша усмехнулся: - Я эти игрушки не признаю! – он имел в виду всю современную сотовую связь.
- Скажи номер, я наберу! - предложил Николай.
Гоша сосредоточился, но номер не вспомнил. Помнил почему-то цифру 17 и все. Он виновато пожал плечами. Шмаков удивился.
- Как же ты номера своего не знаешь?
- Не помню! Заехали недавно, самому звонить не приходилось? – он добродушно улыбнулся. – Хорошо дом и квартиру запомнил - башка-то бестолковая! – он постучал себя по макушке.
Николай немного помолчал, покрутил в руке зажигалку, опустил голову и сдержанно спросил: - Как живешь вообще, Гоша?
Гоша понял, что вопрос обо всем и ни о чем, замешкался и даже заерзал на месте.
- Как живу? – он задумчиво повторил вопрос, – Как? …Да никак! …Привык!
Николай кивнул: - То-то оно!.. Привык! – Бармен за стойкой ненавязчиво наблюдал за ними. – Вот и я привык, но последнее время, что-то...- Николай провел ребром ладони по горлу, изображая раздражение и досаду. Гоша внимательно слушал. Откровений от Николая он еще не слышал.
- Привычка эта уже вот где! …Вот! Под самое горло подпирает! – он махнул рукой. Гоша открыл, было, рот, но Николай опередил его, - Ты не думай, Гоша, я жалиться не стану ныть, душу изливать! …Не такой я человек!
Егор Кузьмич понимающе кивнул.
- Особо и жаловаться не на что… Работа, семья, дом - все так живут! Но иногда... закипит все внутри, да так закипит, что душа в клин, - он ткнул перед собой воздух сложенными пальцами. Движение получилось резким, лицо его при этом выражало ожесточение.
- Клин! – подтвердил Гоша. Сравнение показалось ему удачным.
- В клин! – и Николай еще раз ткнул воздух.
В телевизоре бились чернокожие тяжеловесы. Шла серия ударов, один из них потерял равновесие, стал на колено, поднялся, тут же получил удар в голову и беспомощно сел на пол, уцепившись руками за канат.
- Выпить хочешь? – спросил Николай.
Егор Кузьмич поначалу выпивать не хотел, но теперь, когда наступило мнимое отрезвление, можно было и продолжить. Бармен поглядывал вопросительно. За стойкой, спиной к ним, лицом к телевизору сидел коротко стриженый парень.
- Во дела!.. – удивился Гоша и указал на парня. – Откуда он взялся, не было же никого? …В дверь тоже никто не заходил.
Николай понял его недоумение и указал вглубь комнаты. Там, отгороженное выступом стены размещалось еще одно помещение. При беглом взгляде стена казалась сплошной. На этот оптический обман попадались многие.
- Там и бильярдная есть! – Николай показал проход в глубине комнаты.
- Ясно! - согласился Гоша, как-то недоверчиво.
- Ну что?.. Может пива? – повторил свой вопрос Шмаков.
- Пива можно! – Гоша давно посматривал на разливочную колонку, сверкающую золотом.
Николай присел за стойку, и что-то сказал бармену. Тот прищурил свои глаза-щелки и приветливо заулыбался.
Николай вернулся, в одной руке он держал кружку пива с золотой эмблемой на боку, в другой высокий стакан с трубочкой.
- Это что? – спросил Гоша, глядя на темную жидкость в стакане. Жидкость пенилась коричневыми пузырями.
- Это?.. Это коктейль! – Николай присел и с наслаждением потянул из трубочки. – Энергетик! …Слышал?
- Нет. …Из чего он?
- Ложка кофе, водки пятьдесят грамм и кока-кола. – Шмаков пил с удовольствием. – И чтоб холодный!
- Не боишься? – Лицо у Гоши вытянулось от удивления.
- А чего бояться? Знаешь, как называется?
- Как?
- Южная ночь! – Шмаков подмигнул.
- Гоша отпил из своего стакана и поразился, каким вкусным бывает пиво.
- Немецкое! – предупредил его расспросы Николай. Стало уютно, потолок, который еще недавно давил на воображение, выглядел гармоничным.
- Места маловато. А так хорошо. – Дал свою оценку заведению Гоша.
- Я сюда захожу иногда, - признался Николай. – В бильярд поиграть, пивка попить, с людьми пообщаться.
- Дорого, наверное? - предположил Гоша.
- А что сейчас дешево? – Николай жмурился от удовольствия.
- Ничего! - не раздумывая, ответил Гоша. Он частенько задавался тем же вопросом и не находил ответа.
- Вот, к примеру, сто рублей – это много или мало?
- Мало! – Утвердительно кивнул Гоша.
- Вот! – Николай хлопнул ладонью по столу. – А где сто там и двести. За двести здесь посидеть можно, выпить, даже на закуску останется.
Николай дернулся к стойке, сказал что-то бармену, затем повернул голову и спросил: - Сто грамм выпьешь?
Гоша категорически отказался. Николай проглотил стопку водки, потянул из трубочки коктейль.
- Жизни другой хочется, - сказал он, наконец. – А какой непонятно? Наверное, не будет у меня другой жизни. Не будет! Хочется заснуть, а проснуться уже в другом мире, чтобы не я это был, а совсем другой человек. Пусть африканец! Пусть японец! …Лишь бы не здесь.
Он залпом допил коктейль и заказал еще. К коктейлю прибавилась рюмка водки. «Хорошо, что рядом с домом», - подумал Гоша. Шмаков стремительно хмелел, голова его опустилась, глаза остекленели, потеряли выражение. Он хмелел и бледнел при этом.
- Пойдем домой! – наигранно бодро предложил приятелю Гоша.
- Пойдем! – легко согласился Николай, будто только и ждал этого предложения. – …Воздуха здесь мало.
Он расплатился и они вышли. Шмаков дышал шумно, но шел поразительно ровно. Когда минули ярко освещенный перекресток, он стал забирать влево, потом свернул меж высоких, жестких кустов и вовсе пропал. «Он, наверное, здесь с закрытыми глазами ходить может», - растерялся Гоша. Дорогу он еле различал. Николая нигде не было. Тут и началась полная чехарда.
Николай сложными петлями продирался по темным дворам. Гоша старался не отставать, и все время напряженно вглядывался в синюю рубашку впереди себя, она как маяк, указывала ему путь. Он несколько раз споткнулся, один раз налетел грудью на бельевую веревку, которая больно врезалась ему в кожу, наступил на что-то мягкое, склизкое и в довершение всего зацепился штаниной за проволоку. К счастью ткань выдержала, и брюки не порвались. Было около часа ночи, прикинул Гоша. В это время его всегда одолевает сон, но сейчас на свежем воздухе он встрепенулся. О цели своего невольного, загадочного путешествия он не знал. …Интересно другое – о цели путешествия он и не задумывался, будто бы это совершенно естественно, в его почтенном возрасте побродить по незнакомым дворам ночного города, побегать за вновь обретенным другом. А с другой стороны – должна же быть у человека отдушина, какой-нибудь поступок из ряда вон выходящий? Если не это, то, как развеселить себя, как реализовать свои животные инстинкты – охоты и перемещений? Как стать ночным хищником? На ум ему пришел хулиганский стишок:
Как приятно пьяницей быть!
Как кораблик по улицам плыть!
Не один я - нас целый флот.
Мы не знаем, куда мы плывем!
Освещения не хватало, его либо экономили, либо из рогаток побили все лампочки – одно из двух. Вышли на тротуар вдоль пятиэтажного дома. В некоторых окнах горел свет, и этого света хватало, чтобы уже привыкшими глазами различать путь. У торца дома обогнули канализационный колодец и нырнули во двор. Было тихо – ни музыки, ни молодежи. Шмаков пересек двор по диагонали одному ему известной тропинкой и оказался перед крайним подъездом облезлой пятиэтажки. За покосившейся, облупленной дверью чернел вход, откуда пахло кислым. Шмаков подождал, пока Егор Кузьмич поравняется с ним, взял его за руку, и они вместе прошли в место, скрытое густой растительностью. Здесь стоял стол и две скамейки. Поверхность стола была идеально гладкая на ощупь, что указывало на его принадлежность - для игры в домино.
- Подожди меня здесь, - шепнул Николай. – Я скоро!
Гоша уселся. Кусты, разросшиеся вокруг, удачно скрывали его от посторонних глаз. Тусклый свет от единственного фонаря освещал кусок улицы перед тремя подъездами. В центре светового пятна примостились на ночлег два автомобиля. В глубине двора, за его спиной чернел силуэт детской песочницы и часть спортивного сооружения из шестов, турников, горизонтальных и вертикальных лестниц. По стволу березы, растопырив когтистые лапы, ползал котенок черно-белой масти. Рядом стояла кошка, она прижимала уши к вертлявой голове и дрожала вздыбленным хвостом.
Дом был старый, вдобавок запущенный, с грязными балконами, которыми жильцы распоряжались каждый по-своему усмотрению. Козырьки у подъездов осыпались, наружу торчала ржавая арматура. Небольшие окна над подъездом, за которыми обычно находится лестница, были все напрочь выбиты с первого по четвертый этажи. Лишь на пятом оно было то ли заколочено, то ли затянуто пленкой - не разобрать. Кругом бросалась в глаза мрачная бесхозяйственность.
Шмаков исчез в глубине подъезда и не показывался. Егор Кузьмич сидел, откинув голову, и смотрел на звездное небо. Ему сильно хотелось пить. Трещали цикады, ночь окутывала теплом. От нечего делать он начал прикидывать свое местоположение. Его дом остался впереди и слева, идти до него минут тридцать, ну если скорым шагом, то не меньше двадцати. Мысленно Гоша начертил свой путь домой в виде замысловатого пунктира. «Можно проще – дойти до улицы Ленина, здесь главное удержать направление, а потом вверх до переезда. Там, не доходя переезда, свернуть, дойти до улицы Героев, там и будет его дом, такой светлый и приветливый, не то, что этот».
Нелепая мужская солидарность (это когда более трезвый несет ответственность за более пьяного) не давала ему покоя. Бросить пьяного приятеля это все равно, что оставить раненного бойца на поле боя. «А может, он про меня забыл», - подумал Егор Кузьмич, - Накатил стакан и завалился, а я сижу здесь, как истукан?»
Наконец от темного подъезда отделился силуэт и направился в его сторону. Передвигался человек неуверенно, остановился под фонарем и беспомощно огляделся.
- Николай! – тихо позвал Гоша из кустов, после чего человек подошел и сел напротив. Лицо его было бледным и нервным, глаза горели нездоровым блеском. От него пахло самогоном. - Ты где был?.. Мне уже домой пора, а я с тобой балбесом слоняюсь? - Егор Кузьмич пригладил бороду. Он так делал, когда нервничал.
- Яа-у!.. - бессвязно замычал Николай. – У него соскользнул локоть, и он клюнул носом, едва не разбив его.
- Ты что, еще пил? – Гоша начал понимать, что дойти домой Николай не в состоянии. Ему захотелось оставить его здесь, у его же знакомых на ночлег.
Шмаков растянулся в нелепой улыбке. Она выглядела чудовищно на фоне его остекленевшего взора.
- Яа-а чуть! – выдал он, – Пойдем! – он сделал жест, каким ловят мух со стола.
- Домой?.. – голос у Егора Кузьмича дрогнул.
- В гости идем!.. Я за тобой спустился! – он поднялся, качнулся и двинулся назад, к фонарю. Его откровенно штормило.
- Стой! – коротким возгласом остановил его Егор Кузьмич, подошел к нему, лихорадочно соображая, как с ним поступить.
В это время на балконе четвертого этажа произошло движение, от темного провала подъезда отделился еще один силуэт – мужчины лет сорока с небольшим. Мужчину отличала нездоровая худоба и сутулость, в руке он держал сигарету.
- Смотри! – Гоша толкнул Шмакова локтем. – Твой кореш? - у Гоши появилась реальная надежда пристроить в усмерть пьяного приятеля на ночлег. Николай только замычал в ответ. Гоша повторил попытку, развернул его в нужном направлении и указал пальцем на незнакомого мужика. Тот спокойно курил. Завидев его, Николай сделал звериное лицо и пошел на него, широко разбрасывая ноги в стороны. Надежды у Егора Кузьмича поубавилось. Он поспешил за ним.
Поспешил он не напрасно. Едва приблизившись, Николай с ходу толкнул мужика пятерней в лицо, оступился и, наверное, упал бы, если бы не Гоша, который подхватил его сзади. Гоша успел ударить его по вытянутой руке и погасить тем самым следующую атаку Николая.
- Не дурите, мужики! - хрипло сказал незнакомец, бросил окурок и сплюнул сквозь зубы.
Николай рванулся к нему снова, но Гоша удержал его. Он обхватил его сзади так, что руки Шмакова оказались прижатыми к туловищу. Николай вывернул голову и злобно поглядел на Гошу.
- Пусти, борода! – замычал он и попробовал освободиться.
- А ну не балуй мне! – Гоша еще крепче его сдавил, хватка у него оказалась медвежьей. Николай хрипло дышал, губы его дрожали в безумной улыбке.
- Чего у вас? – бросил Гоша незнакомцу.
- У кого у вас? – развязно переспросил тот. – У нас все нормально! А у твоего дружка крышу сносит! – Говорил он невозмутимо, как будто ситуация его мало волновала.
Николай весь напрягся, побагровел и попытался высвободиться.
- Убью поддонка! – зашипел он. – Пусти борода, убью-у! - визжал он в бешенстве.
Незнакомец еще больше согнул и без того сутулую спину и отступил в темноту. В руке у него блеснуло лезвие узкого ножа. У Гоши от напряжения выступила испарина на лбу. В какой-то момент он ослабил хватку, Николай вывернулся и ринулся в бой. Гоша понял – это конец! Прирежет его этот уголовник, сядет, ему не впервой! Что есть силы, он рванулся вперед и успел дернуть Николая за рукав, отчего его развернуло. Гоша сделал шаг ему навстречу и вторым выпадом толкнул его в грудь. Толчок оказался такой силы, что Николай, зацепившись о бордюр, улетел в палисадник. Затрещали ветки, послышался глухой удар, а вслед за ударом сдавленный стон.
Гоша повернулся в сторону угрюмого мужика и произнес голосом, срывающимся от волнения: - Будет! Разберетесь в следующий раз, без меня!
- Да какие разборы?.. Я твоего кореша в первый раз вижу! – мужик сплюнул и пошел прочь.
Наступила мертвая тишина. Егор Кузьмич прислушался, но кроме своего шумного дыхания и оркестра цикад ничего не слышал. Земля в палисаднике была рыхлой и мягкой. Он осторожно раздвинул ветки и увидел кроссовки Николая, тот неподвижно лежал на спине. «Как бы беды не случилось!», - подумал Гоша, подошел ближе и присмотрелся – Николай лежал, широко раскинув руки, и спал. Он принялся тормошить его, приподнял за ворот рубахи, но тот в ответ только замычал и опять откинулся. Гоша хлестал его по щекам – безрезультатно, он вытягивал губы в трубочку и даже не открывал глаза. «Попал, так попал!», - подумал Гоша, встал и осмотрелся. Небо было чистым, темным, как в Сочи, только звезды поменьше. Луна ярко-желтой, золотой монетой повисла над очертаниями домов. Ее мягкий, гипнотический свет ненавязчиво будоражил слабые человеческие головы.
Вдруг послышался шум приближающейся машины, скрипнули тормоза. У самого подъезда остановилась легковушка с шашечками на крыше. Разом открылись все четыре дверцы, и с потоками веселой музыки на улицу высыпала возбужденная, шумная компания. Гоша облегченно вздохнул, он даже почувствовал приятную дрожь и шагнул по направлению к водителю, который посматривал на него с любопытством и опаской…
Рассказ Шмакова (повесть) 7-8
Юрий Хор
Рассказ Шмакова
7.
Растяжки с поздравлениями появились в одно и то же время и в разных местах. «С днем рожденья, ЛЮБИМЫЙ ГОРОД!» значилось на растяжках. Сразу их появилось три: на мосту, на улице Ленина и во втором микрорайоне, на въезде, сразу за автовокзалом. Следом появились еще две, одна на Горушках за Белкиным мостом, другая по дороге на Петровку, у колонии для несовершеннолетних. Ту, что повесили у колонии, наверное, украли, потому что на следующий день ее не стало. Может, ветром унесло? Говорили, что ее просто перевесили в другое место, по приказу городского главы. Но куда, неизвестно. Трудно сказать, как было на самом деле, украли, или перевесили, хлопала она на ветру и натягивалась парусом один только вечер. Важно другое – народ понял, что невиданные до селе работы по благоустройству приурочены ко дню города и праздник затевается не шуточный. Времени до праздника оставалось меньше недели.
Утро выдалось свежее, чистое до пронзительности. Еще низкое солнце весело заглядывало в окна, в отлогих местах рассеивалась сиреневая ночная дымка, от реки шла свежесть и прохлада. По мосту сновали одиночные автомобили, гудел завод на берегу, вверх по реке проползла баржа с ржавым бортом и грузом, накрытым брезентом. Она прошла не слышно, как будто боялась лишним шумом потревожить еще спящий вокруг лес. По тропинкам в бору бегали трусцой спортсмены люби¬тели. Они старались не наступать на влажную траву, и внимательно вглядывались вперед, чтобы вовремя заметить притаившегося соба¬ковода, выгуливающего своего питомца. Открывали двери магазины, торговцы на рынке раскладывали товар на лотках, дачники с ведрами и мотыгами собирались на остановках. Лето – удивительное время, когда каждый день похож на выходной.
Разбуженный сквозняком из открытой на балкон двери, умывшийся и побрившийся, Николай спешно завтракал. Дашка еще спала, мать сидела рядом, на своем месте у холодильника и пила горячий чай. От горячего ее лицо стало красным. Людмила суетилась тут же. Общение между ними носило односторонний характер. Людмила бросала короткие, односложные фразы, Николай молча, безропотно принимал их к исполнению. Мать изредка поднимала на них глаза. Так прошло несколько дней, сложилась вполне привычная казарменная атмосфера, военное положение на небольшой жилплощади. Все к этому привыкли и не страдали от этого - мать многого не слышала, Дашка дома старалась не задерживаться. У Людмилы наступила горячая пора домашних заготовок. Николая в отпуск не отпустили, задержали на неделю, и все из-за пресловутого дня города. Пять человек из их бригады отправили на монтажные работы по установке декораций. Шутка ли, раньше такое и в голову прийти не могло, чтобы в мероприятие вовлекали целый город. Конторские, служащие, учителя - все скребли территорию, каждый свою, с граблями вениками и лопатами. Мусор жечь не разрешали, для этого был выделен трактор с тележкой. За всем следил глава, каждый рапортовал ему о своем участке.
Дашка выбежала из спальни и повисла у отца на шее. Ее лицо было заспанным, в рубцах от подушки.
- Папуль! А ты нас со Светкой пустишь сцену поглядеть? – она посмотрела на него своими светлыми, как у отца глазами.
Николай уже успел натянуть кроссовки, сунуть в карман ключи и собирался уходить.
- Чего там глядеть, солнце мое? – он обнял дочь и потрепал за щеку.
- Ну, как?.. Ты же обещал вчера!
- То было вчера, - он кивнул в сторону кухни. – А сегодня надо матери помочь!
Дашка состроила обиженное лицо: - Я помогу! – она невесело посмотрела на целую батарею намытых банок. – У меня каникулы, а вы помидорами своими достаете!
Людмила закрыла кран, выглянула в прихожую: - А что ты зимой будешь есть, милая моя? Собирайся!.. Сейчас на рынок пойдем!
- Ну, пап?! – Дашка жалобно заныла. Людмила принялась перетирать банки.
- Ладно, приходите!.. - сдался Николай. – Только меня самого могут на другую работу поставить.
- Ну, ты постарайся, папуль!.. Обещаешь? – ее глазки восторженно засверкали. – Я морковку буду чистить, - добавила она лукаво, тайком подмигивая отцу.
- Обещаю!
- Ура!.. – Дашка запрыгала от радости, схватила телефон и начала набирать номер подруги.
На деле все выглядело так: площадку у ДК отгородили металлическими секциями, захватили всю прилегающую территорию, грузовиками навезли всевозможный строительный реквизит - швеллера, уголок, трубы, леса и начали городить сцену. Сцена выходила широкой, полукруглой, крытая доской, а сверху пластиком разных цветов. Доски пилили здесь же, визжали фрезы, пахло хвойными опилками. Двумя днями позже на площади появился тягач длинномер, он загородил собой проезжую часть, транспорт пустили в обход по смежным улицам. Тягач привез фермы будущей конструкции. Подогнали кран, с криком и скрежетом разгрузили его и приступили к монтажу. Рабочих привезли своих, разместили в гостинице, но рук все равно не хватало. На площадке вывесили фонари, заиграла музыка, которая больше не смолкала ни на минуту.
Сначала все тщательно замеряли. Руководил всем лысый, пузатый и нервный мужик, судя по бумагам, которые он носил в коричневой папке - главный. Он бегал по площадке, кричал и потел. Замерами занимался его худощавый помощник, с длинными волосами, собранными на затылке в развевающийся хвост. Он морщил лоб, вглядывался в оптику на треноге и делал заметки в планшете. Трудностей оказалось предостаточно, особенно с фермами, их долго выставляли, крепили, натягивали крепежные тросы. Потом установили две мачты под прожектора, вдали от основной конструкции. Все это напоминало цирк в антракте, когда спешно и слаженно натягивают сетки для воздушных гимнастов.
Поначалу замысел был ясен - сколотили сцену, значит, будут выступать. Теперь же все приобрело фантастический вид. Фермы, сочленили между собой с помощью шарнира. Получилась механическая рука - конечность членистоногого с тремя сегментами. Она двигалась, вращалась вокруг своей оси, сгибалась и разгибалась. На верхнем конце укрепили чашу, метра два в диаметре. Отдельно выделенный и видимо обученный человек целый день, что-то колдовал с ней. Рука в свою очередь крепилась к круглому основанию на железобетонной основе справа от сцены. Двигалась она мягко с легким шумом электромоторов, в расправленном состоянии достигала в высоту метров пятнадцать. Управлялась она с помощью джойстика и кнопок на небольшом пульте.
Шмаков работал как никогда, с интересом, даже с азартом. Он пилил, сверлил, стучал молотком, в общем, был на подхвате. За три дня на площадке он успел освоиться и хорошо понимал, чего от него хотят. Работа была интересной, можно сказать творческой. Она его увлекала, тем более что результаты труда выглядели грандиозно. Все можно было потрогать своими руками, все такое непривычное, гладкое, яркое. Николай подгонял доски для сцены, рубанком снимал выступы, специальным отбойником загонял гвозди, чтобы шляпки не выступали. Сверху досок уложили щиты с гладкой поверхностью. Главный появлялся под вечер, начинал кричать, но через час обычно успокаивался. Приезжие работники сцены оказались обычными работягами, некоторые нанялись по случаю и не имели ни малейшего представления о шоу бизнесе, о сцене, об артистах. Только один из них имел стаж и антураж - носатый мужик, которого все звали Сергейка. Николай работал с Сергейкой в паре и узнал для себя много нового о другой стороне жизни.
Сегодня занимались светотехникой, крепили прожектора и всевозможные мигалки. В обед привезли тент, целую машину рулонов разных цветов, выгрузили, развернули и начали крепить их к каркасу сцены. Работа оказалась хлопотной и нервной. Тяжелый материал морщился, сползал, приходилось снова и снова натягивать его. Зато потом, вечером, когда все было готово, и зажгли огни, восторгам горожан не было предела. Зевак вокруг хватало всегда, они мешали работать, галдели, шутили, приставали с вопросами. Основной вопрос, который интересовал всех – кто приедет? Кого из артистов ждать? Ходили всевозможные предположения, от смешных до фантастичных.
- Артисты приедут! - отвечал особенно назойливым Николай, - А какие – сами не ведаем!
Николай как-то тихо, в перекур, спросил у Сергейки, как у человека сведущего: – Кого ждем?
Сергейка пожал плечами, глаза у него загорелись: - Не знаю! С артистами всегда кавардак – ждешь одного, приезжает другой. Вообще на такой стреле, - он кивнул в сторону механической руки – одна фифа выступает!
- Кто? – нетерпеливо спросил Шмаков.
Сергейка сделал неприличный жест: - Дура одна!
Николай не стал уточнять.
Дашка пришла под вечер с подружкой. Они стояли за загородкой и таращились по сторонам. Шмаков дочь не увидел, Сергейка подсказал. Николай окликнул их и помахал им сверху. Как раз заканчивали с крышей, оголенными оставались самые верхние части будущего навеса. Он спустился, спросил разрешения у главного. Главный водил по территории пожарного инспектора, коротко кивнул ему в знак согласия, а когда пожарник отвернулся, покрутил у виска, мол, нашел, когда спрашивать. У девчонок лица искрились счастьем, как завороженные, они смотрели по сторонам. Николай показал сцену, как опытный экскурсовод не упустил ни одной мелочи, провел их за кулисы, рассказал, как будут выходить артисты, как они будут появляться незамеченными из маленькой дверки, что в торце здания ДК, потом скрытые сценой собираться в небольшом помещении и взбегать наверх. Дашка проделала этот путь с восторгом.
- Пап! Что у тебя с лицом? – она задорно рассмеялась. Николай утерся платком, они засмеялись еще больше.
- Чего? – ему негде было посмотреть на себя в зеркало.
- Ты зеленый весь, в крапинку! – Дашка заботливо вытерла ему лоб. – Ой! Краска!
Николай посмотрел на руки, ладони оказались зелеными. Он огляделся: - А!.. Понял. Это тент берется краской. Лицо сильно запачкано? – спросил он, не хотелось идти домой в таком виде.
- Как у тролля. Как интересно! - это была любимая Дашкина присказка.
Шмаков начал тереть лицо, потом вспомнил, что в вагончике есть вода и успокоился.
- Мать чем занимается?
- Своим любимым делом занимается – помидоры закручивает.
Дашкина подружка, долговязая девчонка в светлых шортах и короткой майке заинтересовалась механической рукой. Она подошла к ней и вопросительно смотрела на Шмакова. Дашка тоже заметила руку, но она показалась ей раздвижной пожарной лестницей.
- Вот это да! Что это? – У них дух захватило.
- Да кто его знает? – Николай почесал затылок. – Может фейерверк, какой? Или огонь? - Он вопросительно уставился на чашу в виде полусферы, которой заканчивалась рука.
- Там что-то есть? – в один голос спросили девчонки.
Николай не знал и честно в этом признался. Сзади к ним подошел Сергейка, остановился метрах в трех и начал скручивать в мотки шпагат. Он так и зыркал глазами в сторону девочек.
- Завтра опять сюда? – Дашка посмотрела на отца с завистью.
- Вряд ли! Тут уже почти все закончено. Завтра начнут со звуком работать, начальство звукооператора ждет. Будут музыку настраивать!.. А нам осталось щиты рекламные приколотить.
- Здесь? – перебила его Дашкина подруга, голос у нее оказался низким.
- Ага! – он посмотрел в сторону. Главный кричал наверх, ему не нравилось, как развесили полоску материала у верхнего края навеса.
Они потоптались еще немного, и пошли к выходу. Сергейка терся рядом и скользил взглядом по Дашкиной подруге. У нее были спортивные, мускулистые ноги, темные от загара. Шмаков перехватил его похотливый взгляд, но Сергейка ни чуть не смутился – примитивный тип!
Они прошлись по кругу и приблизились к выходу.
- Идти надо! Работать… Начальство нервничает. - Николай подмигнул девчонкам, сияющим от восторга.
- Дядя Коля? – решилась на вопрос подружка. – А кто выступать будет?
Николай пожал плечами.
- Ну, скажи пап? Ты же знаешь! – тонким голосом запела Дашка.
- Идите домой, - рассмеялся Шмаков и пошел к разрывающемуся, мокрому и красному главному.
Крайняя трубка каркаса крыши отошла в сторону, видимо плохо закрепили. Тент на самом углу отвязался и повис. Никто не хотел лезть наверх. Самое обидное, что машина с корзиной, которую просили в электросетях, уже уехала. Главный орал – пупок развяжется. Все стояли и смотрели вверх на яркий навес из зеленых, желтых, красных полос.
Сергейка оказался рядом: - А вторая-то, вторая ничего! …Ничего! – распалился он. – Еще придут? – спросил он с надеждой.
Николай толкнул его в плечо: - Уйди злодей! Это дочка моя!
Сергейка прилип к нему и зашептал на ухо: - Я не про дочку! Про другую! Про дочку я понял! Она на тебя, как две капли похожа… - засопел он.
- Уйди! – рявкнул Николай. – А то припечатаю! – он показал кулак.
Сергейка отошел в сторону, сел на ящик, достал из кармана рубашки замызганную колоду карт и начал с вожделением разглядывать фотографии голых баб на них. Губы у него отвисли, потекла слюна. Николай выругался про себя и сплюнул.
Пришлось немного задержаться. Через час с навесом было покончено, Николай привел себя в порядок, пожал руку Сашке, токарю его бригады, которого тоже отправили на декорации, и направился через дорогу к универмагу, где в тени деревьев торговали квасом, мороженным и пивом. Пить после работы на солнцепеке хотелось невыносимо. Он взял стаканчик пива и отошел в сторону. Людей было много, в легких летних одеждах, они раскупали все в очередь, особенно квас, который Николай не любил с детства. Он прислонился спиной к дереву и тихо наблюдал. Наблюдать за людьми он любил всегда. Ему было неинтересно, о чем они говорят, подслушивать никогда не нравилось, вот смотреть – другое дело. Особенно удобно было наблюдать сидя в машине перед супермаркетом, куда они часто заезжали за покупками. Супермаркет это идеальное место для наблюдения - людей много, их беспрерывный поток - одни заходят, другие несущие с собой покупки выходят. Здесь намного интереснее, чем во дворе на лавке, где старики и дети. Николай закурил и погрузился в созерцание.
Жара к вечеру спала, Николай проглотил пиво, взял еще стаканчик, возвратился назад, потянул приятную прохладу и прислонился к дереву. Его пронзило болью - зашибленная при падении в палисадник лопатка все еще давала о себе знать. Опухоль почти спала, осталась синева и боль. Впрочем, про лопатку он начал уже забывать. Про палисадник Шмаков вообще ничего не помнил.
На дверях универмага пестрели только что наклеенные афиши. На фоне огней ночного города была изображена парящая женщина в красном, с восточными чертами лица, украшенная павлиньими перьями. «К юбилейной дате со дня основания города …потом что-то еще …Московский продюсерский центр «РЮРИК» - прочитал Николай, но тут его внимание привлек нищий. Нищий сидел на земле с поджатыми ногами и клянчил мелочь в протянутую кепку. Ноги его были замотаны грязным тряпьем, лицо черное, нехорошее. Возле нищего стоял худой, бледный мужик. Бледный наступил нищему на ногу, видимо попал на болезненную язву, потому что нищий корчился и стонал. Мужика это не остановило, наоборот, он старался надавить еще сильнее. Нищий закатывал глаза кверху, тряс головой, прижимал к себе кепку с подаянием. Вокруг было многолюдно, но все предусмотрительно отворачивали головы от этой безрадостной картины. Николай невольно вздрогнул – фигура мучителя показалась ему знакомой. Он уже определенно встречал это похожее на череп лицо с глубоко посаженными глазами.
Нищий не выдержал экзекуции, достал из-за пазухи смятую, грязную купюру и бросил ее на землю. Его мучитель убрал ногу, подобрал деньги, и как ни в чем не бывало, подошел к палатке, где тут же купил пачку сигарет. Нищий поправил свои лохмотья, на которые слетались мухи, и вновь затянул свою бесконечную скороговорку. Мужик распечатал пачку и пока прикуривал, подошел к тому месту, где стоял Николай. Шмаков сделал вид, что не замечает его. Но не тут-то было! Мужик окликнул его по имени…
- Николай!? – услышал Шмаков свое имя и резко обернулся. С отпетым криминалом он не водился и старался с ним не пересекаться. Не потому что считал себя выше, просто не любил. Он напряг всю свою помять, но не вспомнил, где видел это сухое лицо. Ему ничего не оставалось, как изобразить удивление.
- Николай!? – Шмаков, сделал небольшую паузу и добавил, - Что-то не припомню!..
- А не надо! – сказал мужик и протянул сложенный вчетверо листок бумаги.
Шмаков покосился на него: - Чего это? – спросил он с явным недоверием.
- Бери! Тебе записка!..
- От кого? – в голосе Шмакова прозвучало волнение.
Неприятный тип ухмыльнулся: - Не от меня!..
Листок был вырван из старой школьной тетради, на это указывала клетка и желтизна. Шмаков брезгливо протянул руку и взял листок, он не хотел дотрагиваться до руки этого субъекта. Листок был плотно сложен и немного затерт. Он сунул его в задний карман брюк. Тип сразу потерял к Шмакову интерес и исчез. Николай огляделся, увидел его удаляющуюся сутулую спину и тоже поспешил домой. По дороге он терзался мрачными мыслями, шел быстро, низко опустив голову. Неприятная встреча его расстроила и повергла в уныние. Факт - что они с этим отморозком раньше встречались. Его ехидная ухмылка красноречиво указывала на это. «Вот только где? При каких обстоятельствах?» Он прокрутил дни в обратном порядке и ничего не вспоминал. «Значит по пьяни! – решил он, - А это уже легче!» Пил он всегда с компанией, кто-нибудь да подскажет в чем дело! Свидетелей хватает! Николай сжал кулаки. «Разберусь!» Его больше всего оскорбил тон разговора, пренебрежение в интонации. Про тетрадный листок он в гневе забыл.
На середине пути, когда голова немного остыла, он неожиданно вспомнил про записку. «Что за ерунда?» Николай остановился как вкопанный, и поскольку поблизости никого не было, достал ее и осторожно развернул. Вдоль листа карандашом, аккуратными завитками было написано:
«Приходи сегодня на старое место. …Твоя Надя!»
На слове «твоя» рука, писавшая текст, дрогнула. Буква «в» нырнула вниз, а буква «я» вышла неуверенной, слабо прописанной. В груди у Николая екнуло, а потом застучало сильнее.
Неожиданно, многое прояснилось…
8.
Удивительно, как мало порой меняется все с годами, особенно в провинции, где течение жизни замедленно. Тенистая, усаженная липами улица, что через дорогу от рыбного магазина в одном месте образует проход. Как раз там, где соседствуют торцами два пятиэтажного дома из красного кирпича. Заезда здесь нет, есть узкая тропинка меж кустов и стволов деревьев, она ведет во внутренний дворик и дальше раздваивается. Если от того места, где она раздваивается свернуть вправо и пройти дальше вдоль ограды детского сада, то попадешь в закоулок меж гаражей, густо поросший липами, отчего здесь темно даже днем. Земля под липами вытоптана в ровную площадку и кроме двух низеньких скамеек и старой тракторной шины здесь ничего нет. Днем в тени и безветрии здесь собираются старики. С наступлением сумерек тихий закоулок переходит во владение к молодежи. Так было двадцать лет назад, так все осталось и сейчас – ничего не изменилось.
Вечер плавно переходил в ночь, народу на улицах поубавилось. Николай крадучись шмыгнул в проход и остановился так, чтобы можно было оглядеться, а самому остаться незамеченным. Луна спряталась за тучи, и как не вглядывался он в темноту, так ничего кроме гладких древесных стволов вокруг себя не увидел. Было ближе к одиннадцати. Он вышел из зарослей кустов и направился на такую любимую когда-то полянку. Свет от далеких уличных фонарей сюда не пробивался, приходилось двигаться медленно и осторожно, почти на ощупь. Обычно в том месте, где находились вкопанные в землю скамейки, прямо над ними, кроны деревьев образовывали прореху. Сюда, меж листьев и веток проникал лунный свет. Он серебряным потоком освещал небольшой участок поляны, и сидящих на лавках людей. Со стороны это выглядело таинственно, почти сказочно. Окруженные тьмой, в потоке лунного света люди казались неземными пришельцами, молчаливыми странниками космоса. «Времени прошло немало с тех пор, а дорожка все та же, - оценил ситуацию Николай, - Деревья только разрослись, стали гуще и выше!» Как и двадцать лет назад Николаю в душу заползло звенящее чувство тревожного любопытства…
Ночь выдалась темной, надежды на спрятавшуюся луну сегодня не было, оставалось вслушиваться в звуки. Он услышал шорох недалеко от себя и инстинктивно ухватился за дерево. Прислушался – ничего, только со стороны улицы доносился шум проезжающих машин и выкрики загулявших прохожих. Глаза начали что-то различать в темноте. Он зажмурился, присмотрелся еще раз – на скамейке показался еле различимый силуэт. …А может, привиделось?
- Надя? – тихо позвал он.
- Иди!.. Я здесь! - бойко и неожиданно громко ответил женский голос. Голос показался ему хриплым.
Он подошел и теперь отчетливо увидел ее. Она сидела, сложив ногу на ногу, опершись руками в край скамейки. Плечи ее были приподняты, лицо запрокинуто вверх. Черты лица терялись в темноте.
- Привет Коля! Садись, не стой! – предложила она.
Николай послушно сел и сложил руки на коленях. Он не знал с чего начать разговор, да и не хотелось ему говорить. Он волновался и боялся голосом выдать свое трепетное состояние души.
- Коль!? – собралась она и запнулась.
Знакомая до боли интонация неожиданно глубоко врезалась в душу и всколыхнула целую волну воспоминаний. Так резко и в то же время протяжно его никто больше не называл. Никто и никогда. Только она!.. Сердце у Николая забилось чаще.
- Да…Надя? – ответил он неуверенно.
Она всегда имела власть над ним. Даже сейчас, через столько лет он почувствовал, как слабеет вдруг, теряет силы, словно кролик в объятиях удава. Раньше он робел от любви. Он ее боготворил…
- Ты знаешь?.. – нужные слова не приходили. – Твою записку получил…
- И что? – тихо, еле слышно прошептала она после длинной паузы.
- Вот, - выдохнул Шмаков. – Пришел!..
Он помолчал немного и посмотрел на небо. По небу ползли тучи, - А что это за хмырь? – вдруг спросил он.
- Какой? – удивилась Надя.
- Который полдня за мной ходил, чтобы твою записку вручить?
- А-а!? …Так ты не помнишь ничего! – в ее голосе прозвучало разочарование.
Николай почувствовал себя неловко. Опять заныла лопатка. Он не успел ничего сообразить и спросил удивленно: - Чего не помню?
- Ты заходил к нам…выпивший. Сейчас скажу когда, мм-м…в пятницу. …Или нет? …Ну, точно – в пятницу!
После этих слов Николая прошиб пот. Он, наверное, побледнел или покраснел и благодарил бога за то, что сейчас темно. Реакция оказалась ужасной. Изо всех сил он старался не выдать своей растерянности. «Значит, он сам заварил всю эту кашу! И кто знает теперь, чего он там вытворял?» Он собрался с силами и наигранно рассмеялся.
- Было дело! Было! Правда, помню плохо, – он почувствовал как она села ближе, и он теперь мог не только слышать, но и чувствовать ее. …Волна, похожая на дрожь прошла по телу.
- Раньше за тобой такого не замечалось!.. - она улыбнулась в темноте. – Ты до утра собирался сидеть, а потом пошел друга с улицы позвать. Пошел и пропал. – Она промолчала про деньги за самогон, которые он оставил вместе с наполненной бутылкой и приготовленной сдачей. Она была теперь очень близко. Он чувствовал тепло, исходящее от ее тела.
- Угости сигареткой! – тихо попросила Надя.
Николай достал из пачки сигарету и протянул ей.
- Ты прикури! – попросила она игриво. Щелкнула зажигалка. Надежда затянулась глубоко и сладко. От нее пахло спиртным.
- А он не захотел, и… мы домой пошли, - соврал Шмаков про Гошу. – Ты зачем позвала?
- Да так? – неопределенно ответила она. – Ты же приходил! …Хотел, наверное, чего? Вот я и решила узнать.
Они помолчали. Николай пожалел о своем последнем вопросе, прозвучал он грубо и преждевременно. «Если она и хотела чего-то, то теперь не скажет. - Он терзался сомнениями, - Баня во всем виновата! Черт попутал! И зачем он к Надьке поперся? …Давно не куролесил!» Он тяжело вздохнул от своих невеселых мыслей.
- Коль!? – позвала Надя. – А помнишь свидание наше последнее? После проводов? Ты тогда тоже все вздыхал да молчал. Мы на этом самом месте сидели. Потом пошли гулять в сквер. А потом ты меня к бабке проводил. - Она прижалась к нему. Он молчал, не сопротивлялся.
- Душу не трави!.. - сказал он резко, как бритвой полоснул.
Брошенный окурок попал в дерево и рассыпался в искры. Шмаков помнил каждый миг того свидания. Еще бы!.. Следующим утром его ждал сборный пункт. Для него это было последнее свидание перед отправкой в армию. Оно было тяжелым и мучительным. Последнее свидание перед армией оказалось последним в их жизни. …Увы! Он хотел тогда запомнить каждый миг его, чтобы потом вспоминать. Мысль о том, что впереди разлука величиной в вечность терзала его. Два года тогда казались пропастью…
- Хорошо, не буду! - Надя положила голову ему на плече. Николай обнял ее. Он не мог сопротивляться ей. Никогда не мог. Он чувствовал выпуклость ее бедра, ее плечо у себя на груди. Как будто не было ничего. Не было этих двадцати, с лишним лет. Над их головами еле слышно шумела листва. От стенки железного гаража шло тепло, накопленное за день. Оно приятно согревало спину.
- А я то свидание часто вспоминаю. И сейчас - нет, нет, и вспомню! …Жалко, что у нас все закончилось так внезапно, - голос у нее сорвался, она сжала руку Николая. Он высвободил ее, встал и начал нервно ходить взад и вперед.
- Зря ты, Надежда, затеяла это… - он почувствовал, как холодеют его руки, – Что было, то было! Назад не воротишь!
Она сидела молча, а он метался, как тигр в клетке. Ему не хватало воздуха. Из-за туч выглянула несмелая луна. Чтобы разрядить ситуацию, или от обиды он вдруг остановился перед ней и сказал резко: - Да и ты уже не та! Я любил ту, другую Надежду… - он осекся и добавил глухо, - А может, и сейчас люблю!
После этих слов она стремительно бросилась к нему, уткнула лицо ему в грудь и расплакалась: - Прости меня, Коленька! …Прости! Я во всем виновата! …Я одна! А ты со мной даже не поговорил! – она разрыдалась по настоящему, долго сдерживаемые эмоции прорвались наружу потоком слез. Николай гладил ее по содрогающейся спине, обида и злость покинули его. Он обмяк, мысли в голове путались.
- Я все знаю, мне рассказывали… - он старался держаться твердо.
Так они стояли долго, пока глаза у Надежды не высохли, и она не притихла. Со стороны они казались обычной влюбленной парой. Потом они пошли, пошли, не сговариваясь; Николай впереди, она сзади. Пересекли улицу и вновь оказались в темном дворе. Николай предложил свою руку.
- Что тебе рассказывали? – спросила Надежда, когда они остановились. Настала пора прощаться.
- Ты о чем? – он сделал вид, что не понял вопроса.
Надежда стояла, опустив голову. Она подняла на него еще влажные от слез глаза, под левым ее глазом стал заметен запудренный синяк. Он почти отцвел, оставался лишь желтоватый след неправильной формы.
- Я о том же!..
- Давай не будем! – Николай засунул руки в карманы. – Пойду я! – он подмигнул ей.
Надежда попыталась улыбнуться, ее лицо дрогнуло. Одного верхнего зуба у нее недоставало, остальные почернели от сигарет. В целом она была все та же, моложавая и подтянутая. Белая блузка сидела на ней тесно, подчеркивая грудь. Годы и разгульная жизнь ее почти не испортили, она по-прежнему притягивала.
- Коля! Мы встретимся еще? – глаза, такие же, как в молодости, опять заблестели.
- Зачем? – грубо спросил он.
Она схватила его за руку: - Коленька! Родной! …Прости! Я себе всю жизнь испортила, так мне и надо! Хочу, чтобы ты меня простил? – слова перешли во всхлипывания. Николай высвободил руку и пошел домой. Они даже не попрощались…
Рассказ Шмакова
7.
Растяжки с поздравлениями появились в одно и то же время и в разных местах. «С днем рожденья, ЛЮБИМЫЙ ГОРОД!» значилось на растяжках. Сразу их появилось три: на мосту, на улице Ленина и во втором микрорайоне, на въезде, сразу за автовокзалом. Следом появились еще две, одна на Горушках за Белкиным мостом, другая по дороге на Петровку, у колонии для несовершеннолетних. Ту, что повесили у колонии, наверное, украли, потому что на следующий день ее не стало. Может, ветром унесло? Говорили, что ее просто перевесили в другое место, по приказу городского главы. Но куда, неизвестно. Трудно сказать, как было на самом деле, украли, или перевесили, хлопала она на ветру и натягивалась парусом один только вечер. Важно другое – народ понял, что невиданные до селе работы по благоустройству приурочены ко дню города и праздник затевается не шуточный. Времени до праздника оставалось меньше недели.
Утро выдалось свежее, чистое до пронзительности. Еще низкое солнце весело заглядывало в окна, в отлогих местах рассеивалась сиреневая ночная дымка, от реки шла свежесть и прохлада. По мосту сновали одиночные автомобили, гудел завод на берегу, вверх по реке проползла баржа с ржавым бортом и грузом, накрытым брезентом. Она прошла не слышно, как будто боялась лишним шумом потревожить еще спящий вокруг лес. По тропинкам в бору бегали трусцой спортсмены люби¬тели. Они старались не наступать на влажную траву, и внимательно вглядывались вперед, чтобы вовремя заметить притаившегося соба¬ковода, выгуливающего своего питомца. Открывали двери магазины, торговцы на рынке раскладывали товар на лотках, дачники с ведрами и мотыгами собирались на остановках. Лето – удивительное время, когда каждый день похож на выходной.
Разбуженный сквозняком из открытой на балкон двери, умывшийся и побрившийся, Николай спешно завтракал. Дашка еще спала, мать сидела рядом, на своем месте у холодильника и пила горячий чай. От горячего ее лицо стало красным. Людмила суетилась тут же. Общение между ними носило односторонний характер. Людмила бросала короткие, односложные фразы, Николай молча, безропотно принимал их к исполнению. Мать изредка поднимала на них глаза. Так прошло несколько дней, сложилась вполне привычная казарменная атмосфера, военное положение на небольшой жилплощади. Все к этому привыкли и не страдали от этого - мать многого не слышала, Дашка дома старалась не задерживаться. У Людмилы наступила горячая пора домашних заготовок. Николая в отпуск не отпустили, задержали на неделю, и все из-за пресловутого дня города. Пять человек из их бригады отправили на монтажные работы по установке декораций. Шутка ли, раньше такое и в голову прийти не могло, чтобы в мероприятие вовлекали целый город. Конторские, служащие, учителя - все скребли территорию, каждый свою, с граблями вениками и лопатами. Мусор жечь не разрешали, для этого был выделен трактор с тележкой. За всем следил глава, каждый рапортовал ему о своем участке.
Дашка выбежала из спальни и повисла у отца на шее. Ее лицо было заспанным, в рубцах от подушки.
- Папуль! А ты нас со Светкой пустишь сцену поглядеть? – она посмотрела на него своими светлыми, как у отца глазами.
Николай уже успел натянуть кроссовки, сунуть в карман ключи и собирался уходить.
- Чего там глядеть, солнце мое? – он обнял дочь и потрепал за щеку.
- Ну, как?.. Ты же обещал вчера!
- То было вчера, - он кивнул в сторону кухни. – А сегодня надо матери помочь!
Дашка состроила обиженное лицо: - Я помогу! – она невесело посмотрела на целую батарею намытых банок. – У меня каникулы, а вы помидорами своими достаете!
Людмила закрыла кран, выглянула в прихожую: - А что ты зимой будешь есть, милая моя? Собирайся!.. Сейчас на рынок пойдем!
- Ну, пап?! – Дашка жалобно заныла. Людмила принялась перетирать банки.
- Ладно, приходите!.. - сдался Николай. – Только меня самого могут на другую работу поставить.
- Ну, ты постарайся, папуль!.. Обещаешь? – ее глазки восторженно засверкали. – Я морковку буду чистить, - добавила она лукаво, тайком подмигивая отцу.
- Обещаю!
- Ура!.. – Дашка запрыгала от радости, схватила телефон и начала набирать номер подруги.
На деле все выглядело так: площадку у ДК отгородили металлическими секциями, захватили всю прилегающую территорию, грузовиками навезли всевозможный строительный реквизит - швеллера, уголок, трубы, леса и начали городить сцену. Сцена выходила широкой, полукруглой, крытая доской, а сверху пластиком разных цветов. Доски пилили здесь же, визжали фрезы, пахло хвойными опилками. Двумя днями позже на площади появился тягач длинномер, он загородил собой проезжую часть, транспорт пустили в обход по смежным улицам. Тягач привез фермы будущей конструкции. Подогнали кран, с криком и скрежетом разгрузили его и приступили к монтажу. Рабочих привезли своих, разместили в гостинице, но рук все равно не хватало. На площадке вывесили фонари, заиграла музыка, которая больше не смолкала ни на минуту.
Сначала все тщательно замеряли. Руководил всем лысый, пузатый и нервный мужик, судя по бумагам, которые он носил в коричневой папке - главный. Он бегал по площадке, кричал и потел. Замерами занимался его худощавый помощник, с длинными волосами, собранными на затылке в развевающийся хвост. Он морщил лоб, вглядывался в оптику на треноге и делал заметки в планшете. Трудностей оказалось предостаточно, особенно с фермами, их долго выставляли, крепили, натягивали крепежные тросы. Потом установили две мачты под прожектора, вдали от основной конструкции. Все это напоминало цирк в антракте, когда спешно и слаженно натягивают сетки для воздушных гимнастов.
Поначалу замысел был ясен - сколотили сцену, значит, будут выступать. Теперь же все приобрело фантастический вид. Фермы, сочленили между собой с помощью шарнира. Получилась механическая рука - конечность членистоногого с тремя сегментами. Она двигалась, вращалась вокруг своей оси, сгибалась и разгибалась. На верхнем конце укрепили чашу, метра два в диаметре. Отдельно выделенный и видимо обученный человек целый день, что-то колдовал с ней. Рука в свою очередь крепилась к круглому основанию на железобетонной основе справа от сцены. Двигалась она мягко с легким шумом электромоторов, в расправленном состоянии достигала в высоту метров пятнадцать. Управлялась она с помощью джойстика и кнопок на небольшом пульте.
Шмаков работал как никогда, с интересом, даже с азартом. Он пилил, сверлил, стучал молотком, в общем, был на подхвате. За три дня на площадке он успел освоиться и хорошо понимал, чего от него хотят. Работа была интересной, можно сказать творческой. Она его увлекала, тем более что результаты труда выглядели грандиозно. Все можно было потрогать своими руками, все такое непривычное, гладкое, яркое. Николай подгонял доски для сцены, рубанком снимал выступы, специальным отбойником загонял гвозди, чтобы шляпки не выступали. Сверху досок уложили щиты с гладкой поверхностью. Главный появлялся под вечер, начинал кричать, но через час обычно успокаивался. Приезжие работники сцены оказались обычными работягами, некоторые нанялись по случаю и не имели ни малейшего представления о шоу бизнесе, о сцене, об артистах. Только один из них имел стаж и антураж - носатый мужик, которого все звали Сергейка. Николай работал с Сергейкой в паре и узнал для себя много нового о другой стороне жизни.
Сегодня занимались светотехникой, крепили прожектора и всевозможные мигалки. В обед привезли тент, целую машину рулонов разных цветов, выгрузили, развернули и начали крепить их к каркасу сцены. Работа оказалась хлопотной и нервной. Тяжелый материал морщился, сползал, приходилось снова и снова натягивать его. Зато потом, вечером, когда все было готово, и зажгли огни, восторгам горожан не было предела. Зевак вокруг хватало всегда, они мешали работать, галдели, шутили, приставали с вопросами. Основной вопрос, который интересовал всех – кто приедет? Кого из артистов ждать? Ходили всевозможные предположения, от смешных до фантастичных.
- Артисты приедут! - отвечал особенно назойливым Николай, - А какие – сами не ведаем!
Николай как-то тихо, в перекур, спросил у Сергейки, как у человека сведущего: – Кого ждем?
Сергейка пожал плечами, глаза у него загорелись: - Не знаю! С артистами всегда кавардак – ждешь одного, приезжает другой. Вообще на такой стреле, - он кивнул в сторону механической руки – одна фифа выступает!
- Кто? – нетерпеливо спросил Шмаков.
Сергейка сделал неприличный жест: - Дура одна!
Николай не стал уточнять.
Дашка пришла под вечер с подружкой. Они стояли за загородкой и таращились по сторонам. Шмаков дочь не увидел, Сергейка подсказал. Николай окликнул их и помахал им сверху. Как раз заканчивали с крышей, оголенными оставались самые верхние части будущего навеса. Он спустился, спросил разрешения у главного. Главный водил по территории пожарного инспектора, коротко кивнул ему в знак согласия, а когда пожарник отвернулся, покрутил у виска, мол, нашел, когда спрашивать. У девчонок лица искрились счастьем, как завороженные, они смотрели по сторонам. Николай показал сцену, как опытный экскурсовод не упустил ни одной мелочи, провел их за кулисы, рассказал, как будут выходить артисты, как они будут появляться незамеченными из маленькой дверки, что в торце здания ДК, потом скрытые сценой собираться в небольшом помещении и взбегать наверх. Дашка проделала этот путь с восторгом.
- Пап! Что у тебя с лицом? – она задорно рассмеялась. Николай утерся платком, они засмеялись еще больше.
- Чего? – ему негде было посмотреть на себя в зеркало.
- Ты зеленый весь, в крапинку! – Дашка заботливо вытерла ему лоб. – Ой! Краска!
Николай посмотрел на руки, ладони оказались зелеными. Он огляделся: - А!.. Понял. Это тент берется краской. Лицо сильно запачкано? – спросил он, не хотелось идти домой в таком виде.
- Как у тролля. Как интересно! - это была любимая Дашкина присказка.
Шмаков начал тереть лицо, потом вспомнил, что в вагончике есть вода и успокоился.
- Мать чем занимается?
- Своим любимым делом занимается – помидоры закручивает.
Дашкина подружка, долговязая девчонка в светлых шортах и короткой майке заинтересовалась механической рукой. Она подошла к ней и вопросительно смотрела на Шмакова. Дашка тоже заметила руку, но она показалась ей раздвижной пожарной лестницей.
- Вот это да! Что это? – У них дух захватило.
- Да кто его знает? – Николай почесал затылок. – Может фейерверк, какой? Или огонь? - Он вопросительно уставился на чашу в виде полусферы, которой заканчивалась рука.
- Там что-то есть? – в один голос спросили девчонки.
Николай не знал и честно в этом признался. Сзади к ним подошел Сергейка, остановился метрах в трех и начал скручивать в мотки шпагат. Он так и зыркал глазами в сторону девочек.
- Завтра опять сюда? – Дашка посмотрела на отца с завистью.
- Вряд ли! Тут уже почти все закончено. Завтра начнут со звуком работать, начальство звукооператора ждет. Будут музыку настраивать!.. А нам осталось щиты рекламные приколотить.
- Здесь? – перебила его Дашкина подруга, голос у нее оказался низким.
- Ага! – он посмотрел в сторону. Главный кричал наверх, ему не нравилось, как развесили полоску материала у верхнего края навеса.
Они потоптались еще немного, и пошли к выходу. Сергейка терся рядом и скользил взглядом по Дашкиной подруге. У нее были спортивные, мускулистые ноги, темные от загара. Шмаков перехватил его похотливый взгляд, но Сергейка ни чуть не смутился – примитивный тип!
Они прошлись по кругу и приблизились к выходу.
- Идти надо! Работать… Начальство нервничает. - Николай подмигнул девчонкам, сияющим от восторга.
- Дядя Коля? – решилась на вопрос подружка. – А кто выступать будет?
Николай пожал плечами.
- Ну, скажи пап? Ты же знаешь! – тонким голосом запела Дашка.
- Идите домой, - рассмеялся Шмаков и пошел к разрывающемуся, мокрому и красному главному.
Крайняя трубка каркаса крыши отошла в сторону, видимо плохо закрепили. Тент на самом углу отвязался и повис. Никто не хотел лезть наверх. Самое обидное, что машина с корзиной, которую просили в электросетях, уже уехала. Главный орал – пупок развяжется. Все стояли и смотрели вверх на яркий навес из зеленых, желтых, красных полос.
Сергейка оказался рядом: - А вторая-то, вторая ничего! …Ничего! – распалился он. – Еще придут? – спросил он с надеждой.
Николай толкнул его в плечо: - Уйди злодей! Это дочка моя!
Сергейка прилип к нему и зашептал на ухо: - Я не про дочку! Про другую! Про дочку я понял! Она на тебя, как две капли похожа… - засопел он.
- Уйди! – рявкнул Николай. – А то припечатаю! – он показал кулак.
Сергейка отошел в сторону, сел на ящик, достал из кармана рубашки замызганную колоду карт и начал с вожделением разглядывать фотографии голых баб на них. Губы у него отвисли, потекла слюна. Николай выругался про себя и сплюнул.
Пришлось немного задержаться. Через час с навесом было покончено, Николай привел себя в порядок, пожал руку Сашке, токарю его бригады, которого тоже отправили на декорации, и направился через дорогу к универмагу, где в тени деревьев торговали квасом, мороженным и пивом. Пить после работы на солнцепеке хотелось невыносимо. Он взял стаканчик пива и отошел в сторону. Людей было много, в легких летних одеждах, они раскупали все в очередь, особенно квас, который Николай не любил с детства. Он прислонился спиной к дереву и тихо наблюдал. Наблюдать за людьми он любил всегда. Ему было неинтересно, о чем они говорят, подслушивать никогда не нравилось, вот смотреть – другое дело. Особенно удобно было наблюдать сидя в машине перед супермаркетом, куда они часто заезжали за покупками. Супермаркет это идеальное место для наблюдения - людей много, их беспрерывный поток - одни заходят, другие несущие с собой покупки выходят. Здесь намного интереснее, чем во дворе на лавке, где старики и дети. Николай закурил и погрузился в созерцание.
Жара к вечеру спала, Николай проглотил пиво, взял еще стаканчик, возвратился назад, потянул приятную прохладу и прислонился к дереву. Его пронзило болью - зашибленная при падении в палисадник лопатка все еще давала о себе знать. Опухоль почти спала, осталась синева и боль. Впрочем, про лопатку он начал уже забывать. Про палисадник Шмаков вообще ничего не помнил.
На дверях универмага пестрели только что наклеенные афиши. На фоне огней ночного города была изображена парящая женщина в красном, с восточными чертами лица, украшенная павлиньими перьями. «К юбилейной дате со дня основания города …потом что-то еще …Московский продюсерский центр «РЮРИК» - прочитал Николай, но тут его внимание привлек нищий. Нищий сидел на земле с поджатыми ногами и клянчил мелочь в протянутую кепку. Ноги его были замотаны грязным тряпьем, лицо черное, нехорошее. Возле нищего стоял худой, бледный мужик. Бледный наступил нищему на ногу, видимо попал на болезненную язву, потому что нищий корчился и стонал. Мужика это не остановило, наоборот, он старался надавить еще сильнее. Нищий закатывал глаза кверху, тряс головой, прижимал к себе кепку с подаянием. Вокруг было многолюдно, но все предусмотрительно отворачивали головы от этой безрадостной картины. Николай невольно вздрогнул – фигура мучителя показалась ему знакомой. Он уже определенно встречал это похожее на череп лицо с глубоко посаженными глазами.
Нищий не выдержал экзекуции, достал из-за пазухи смятую, грязную купюру и бросил ее на землю. Его мучитель убрал ногу, подобрал деньги, и как ни в чем не бывало, подошел к палатке, где тут же купил пачку сигарет. Нищий поправил свои лохмотья, на которые слетались мухи, и вновь затянул свою бесконечную скороговорку. Мужик распечатал пачку и пока прикуривал, подошел к тому месту, где стоял Николай. Шмаков сделал вид, что не замечает его. Но не тут-то было! Мужик окликнул его по имени…
- Николай!? – услышал Шмаков свое имя и резко обернулся. С отпетым криминалом он не водился и старался с ним не пересекаться. Не потому что считал себя выше, просто не любил. Он напряг всю свою помять, но не вспомнил, где видел это сухое лицо. Ему ничего не оставалось, как изобразить удивление.
- Николай!? – Шмаков, сделал небольшую паузу и добавил, - Что-то не припомню!..
- А не надо! – сказал мужик и протянул сложенный вчетверо листок бумаги.
Шмаков покосился на него: - Чего это? – спросил он с явным недоверием.
- Бери! Тебе записка!..
- От кого? – в голосе Шмакова прозвучало волнение.
Неприятный тип ухмыльнулся: - Не от меня!..
Листок был вырван из старой школьной тетради, на это указывала клетка и желтизна. Шмаков брезгливо протянул руку и взял листок, он не хотел дотрагиваться до руки этого субъекта. Листок был плотно сложен и немного затерт. Он сунул его в задний карман брюк. Тип сразу потерял к Шмакову интерес и исчез. Николай огляделся, увидел его удаляющуюся сутулую спину и тоже поспешил домой. По дороге он терзался мрачными мыслями, шел быстро, низко опустив голову. Неприятная встреча его расстроила и повергла в уныние. Факт - что они с этим отморозком раньше встречались. Его ехидная ухмылка красноречиво указывала на это. «Вот только где? При каких обстоятельствах?» Он прокрутил дни в обратном порядке и ничего не вспоминал. «Значит по пьяни! – решил он, - А это уже легче!» Пил он всегда с компанией, кто-нибудь да подскажет в чем дело! Свидетелей хватает! Николай сжал кулаки. «Разберусь!» Его больше всего оскорбил тон разговора, пренебрежение в интонации. Про тетрадный листок он в гневе забыл.
На середине пути, когда голова немного остыла, он неожиданно вспомнил про записку. «Что за ерунда?» Николай остановился как вкопанный, и поскольку поблизости никого не было, достал ее и осторожно развернул. Вдоль листа карандашом, аккуратными завитками было написано:
«Приходи сегодня на старое место. …Твоя Надя!»
На слове «твоя» рука, писавшая текст, дрогнула. Буква «в» нырнула вниз, а буква «я» вышла неуверенной, слабо прописанной. В груди у Николая екнуло, а потом застучало сильнее.
Неожиданно, многое прояснилось…
8.
Удивительно, как мало порой меняется все с годами, особенно в провинции, где течение жизни замедленно. Тенистая, усаженная липами улица, что через дорогу от рыбного магазина в одном месте образует проход. Как раз там, где соседствуют торцами два пятиэтажного дома из красного кирпича. Заезда здесь нет, есть узкая тропинка меж кустов и стволов деревьев, она ведет во внутренний дворик и дальше раздваивается. Если от того места, где она раздваивается свернуть вправо и пройти дальше вдоль ограды детского сада, то попадешь в закоулок меж гаражей, густо поросший липами, отчего здесь темно даже днем. Земля под липами вытоптана в ровную площадку и кроме двух низеньких скамеек и старой тракторной шины здесь ничего нет. Днем в тени и безветрии здесь собираются старики. С наступлением сумерек тихий закоулок переходит во владение к молодежи. Так было двадцать лет назад, так все осталось и сейчас – ничего не изменилось.
Вечер плавно переходил в ночь, народу на улицах поубавилось. Николай крадучись шмыгнул в проход и остановился так, чтобы можно было оглядеться, а самому остаться незамеченным. Луна спряталась за тучи, и как не вглядывался он в темноту, так ничего кроме гладких древесных стволов вокруг себя не увидел. Было ближе к одиннадцати. Он вышел из зарослей кустов и направился на такую любимую когда-то полянку. Свет от далеких уличных фонарей сюда не пробивался, приходилось двигаться медленно и осторожно, почти на ощупь. Обычно в том месте, где находились вкопанные в землю скамейки, прямо над ними, кроны деревьев образовывали прореху. Сюда, меж листьев и веток проникал лунный свет. Он серебряным потоком освещал небольшой участок поляны, и сидящих на лавках людей. Со стороны это выглядело таинственно, почти сказочно. Окруженные тьмой, в потоке лунного света люди казались неземными пришельцами, молчаливыми странниками космоса. «Времени прошло немало с тех пор, а дорожка все та же, - оценил ситуацию Николай, - Деревья только разрослись, стали гуще и выше!» Как и двадцать лет назад Николаю в душу заползло звенящее чувство тревожного любопытства…
Ночь выдалась темной, надежды на спрятавшуюся луну сегодня не было, оставалось вслушиваться в звуки. Он услышал шорох недалеко от себя и инстинктивно ухватился за дерево. Прислушался – ничего, только со стороны улицы доносился шум проезжающих машин и выкрики загулявших прохожих. Глаза начали что-то различать в темноте. Он зажмурился, присмотрелся еще раз – на скамейке показался еле различимый силуэт. …А может, привиделось?
- Надя? – тихо позвал он.
- Иди!.. Я здесь! - бойко и неожиданно громко ответил женский голос. Голос показался ему хриплым.
Он подошел и теперь отчетливо увидел ее. Она сидела, сложив ногу на ногу, опершись руками в край скамейки. Плечи ее были приподняты, лицо запрокинуто вверх. Черты лица терялись в темноте.
- Привет Коля! Садись, не стой! – предложила она.
Николай послушно сел и сложил руки на коленях. Он не знал с чего начать разговор, да и не хотелось ему говорить. Он волновался и боялся голосом выдать свое трепетное состояние души.
- Коль!? – собралась она и запнулась.
Знакомая до боли интонация неожиданно глубоко врезалась в душу и всколыхнула целую волну воспоминаний. Так резко и в то же время протяжно его никто больше не называл. Никто и никогда. Только она!.. Сердце у Николая забилось чаще.
- Да…Надя? – ответил он неуверенно.
Она всегда имела власть над ним. Даже сейчас, через столько лет он почувствовал, как слабеет вдруг, теряет силы, словно кролик в объятиях удава. Раньше он робел от любви. Он ее боготворил…
- Ты знаешь?.. – нужные слова не приходили. – Твою записку получил…
- И что? – тихо, еле слышно прошептала она после длинной паузы.
- Вот, - выдохнул Шмаков. – Пришел!..
Он помолчал немного и посмотрел на небо. По небу ползли тучи, - А что это за хмырь? – вдруг спросил он.
- Какой? – удивилась Надя.
- Который полдня за мной ходил, чтобы твою записку вручить?
- А-а!? …Так ты не помнишь ничего! – в ее голосе прозвучало разочарование.
Николай почувствовал себя неловко. Опять заныла лопатка. Он не успел ничего сообразить и спросил удивленно: - Чего не помню?
- Ты заходил к нам…выпивший. Сейчас скажу когда, мм-м…в пятницу. …Или нет? …Ну, точно – в пятницу!
После этих слов Николая прошиб пот. Он, наверное, побледнел или покраснел и благодарил бога за то, что сейчас темно. Реакция оказалась ужасной. Изо всех сил он старался не выдать своей растерянности. «Значит, он сам заварил всю эту кашу! И кто знает теперь, чего он там вытворял?» Он собрался с силами и наигранно рассмеялся.
- Было дело! Было! Правда, помню плохо, – он почувствовал как она села ближе, и он теперь мог не только слышать, но и чувствовать ее. …Волна, похожая на дрожь прошла по телу.
- Раньше за тобой такого не замечалось!.. - она улыбнулась в темноте. – Ты до утра собирался сидеть, а потом пошел друга с улицы позвать. Пошел и пропал. – Она промолчала про деньги за самогон, которые он оставил вместе с наполненной бутылкой и приготовленной сдачей. Она была теперь очень близко. Он чувствовал тепло, исходящее от ее тела.
- Угости сигареткой! – тихо попросила Надя.
Николай достал из пачки сигарету и протянул ей.
- Ты прикури! – попросила она игриво. Щелкнула зажигалка. Надежда затянулась глубоко и сладко. От нее пахло спиртным.
- А он не захотел, и… мы домой пошли, - соврал Шмаков про Гошу. – Ты зачем позвала?
- Да так? – неопределенно ответила она. – Ты же приходил! …Хотел, наверное, чего? Вот я и решила узнать.
Они помолчали. Николай пожалел о своем последнем вопросе, прозвучал он грубо и преждевременно. «Если она и хотела чего-то, то теперь не скажет. - Он терзался сомнениями, - Баня во всем виновата! Черт попутал! И зачем он к Надьке поперся? …Давно не куролесил!» Он тяжело вздохнул от своих невеселых мыслей.
- Коль!? – позвала Надя. – А помнишь свидание наше последнее? После проводов? Ты тогда тоже все вздыхал да молчал. Мы на этом самом месте сидели. Потом пошли гулять в сквер. А потом ты меня к бабке проводил. - Она прижалась к нему. Он молчал, не сопротивлялся.
- Душу не трави!.. - сказал он резко, как бритвой полоснул.
Брошенный окурок попал в дерево и рассыпался в искры. Шмаков помнил каждый миг того свидания. Еще бы!.. Следующим утром его ждал сборный пункт. Для него это было последнее свидание перед отправкой в армию. Оно было тяжелым и мучительным. Последнее свидание перед армией оказалось последним в их жизни. …Увы! Он хотел тогда запомнить каждый миг его, чтобы потом вспоминать. Мысль о том, что впереди разлука величиной в вечность терзала его. Два года тогда казались пропастью…
- Хорошо, не буду! - Надя положила голову ему на плече. Николай обнял ее. Он не мог сопротивляться ей. Никогда не мог. Он чувствовал выпуклость ее бедра, ее плечо у себя на груди. Как будто не было ничего. Не было этих двадцати, с лишним лет. Над их головами еле слышно шумела листва. От стенки железного гаража шло тепло, накопленное за день. Оно приятно согревало спину.
- А я то свидание часто вспоминаю. И сейчас - нет, нет, и вспомню! …Жалко, что у нас все закончилось так внезапно, - голос у нее сорвался, она сжала руку Николая. Он высвободил ее, встал и начал нервно ходить взад и вперед.
- Зря ты, Надежда, затеяла это… - он почувствовал, как холодеют его руки, – Что было, то было! Назад не воротишь!
Она сидела молча, а он метался, как тигр в клетке. Ему не хватало воздуха. Из-за туч выглянула несмелая луна. Чтобы разрядить ситуацию, или от обиды он вдруг остановился перед ней и сказал резко: - Да и ты уже не та! Я любил ту, другую Надежду… - он осекся и добавил глухо, - А может, и сейчас люблю!
После этих слов она стремительно бросилась к нему, уткнула лицо ему в грудь и расплакалась: - Прости меня, Коленька! …Прости! Я во всем виновата! …Я одна! А ты со мной даже не поговорил! – она разрыдалась по настоящему, долго сдерживаемые эмоции прорвались наружу потоком слез. Николай гладил ее по содрогающейся спине, обида и злость покинули его. Он обмяк, мысли в голове путались.
- Я все знаю, мне рассказывали… - он старался держаться твердо.
Так они стояли долго, пока глаза у Надежды не высохли, и она не притихла. Со стороны они казались обычной влюбленной парой. Потом они пошли, пошли, не сговариваясь; Николай впереди, она сзади. Пересекли улицу и вновь оказались в темном дворе. Николай предложил свою руку.
- Что тебе рассказывали? – спросила Надежда, когда они остановились. Настала пора прощаться.
- Ты о чем? – он сделал вид, что не понял вопроса.
Надежда стояла, опустив голову. Она подняла на него еще влажные от слез глаза, под левым ее глазом стал заметен запудренный синяк. Он почти отцвел, оставался лишь желтоватый след неправильной формы.
- Я о том же!..
- Давай не будем! – Николай засунул руки в карманы. – Пойду я! – он подмигнул ей.
Надежда попыталась улыбнуться, ее лицо дрогнуло. Одного верхнего зуба у нее недоставало, остальные почернели от сигарет. В целом она была все та же, моложавая и подтянутая. Белая блузка сидела на ней тесно, подчеркивая грудь. Годы и разгульная жизнь ее почти не испортили, она по-прежнему притягивала.
- Коля! Мы встретимся еще? – глаза, такие же, как в молодости, опять заблестели.
- Зачем? – грубо спросил он.
Она схватила его за руку: - Коленька! Родной! …Прости! Я себе всю жизнь испортила, так мне и надо! Хочу, чтобы ты меня простил? – слова перешли во всхлипывания. Николай высвободил руку и пошел домой. Они даже не попрощались…
-
- Сообщения: 4410
- Зарегистрирован: 22 май 2008, 08:49
- Имя: Татьяна
- Благодарил (а): 58 раз
- Поблагодарили: 84 раза
Re: Рассказ Шмакова. (повесть) 1-3
Читаю описание городка и узнаю каждый уголочек своей малой родины. Сбивает с толку, одно: уж очень легко автор переносит из одного микрорайона в другой. У нас так не бывает
-
- Сообщения: 4410
- Зарегистрирован: 22 май 2008, 08:49
- Имя: Татьяна
- Благодарил (а): 58 раз
- Поблагодарили: 84 раза
Re: Рассказ Шмакова (повесть) 7-8
Да... пьянство, бесхозность и редкие показушные праздники в малом городке, который знал времена и получше. Каждое слово правда. Думаете это проблема только нашего городка?
Это уже все (конец повести) или еще продолжение будет?
Это уже все (конец повести) или еще продолжение будет?
Re: Рассказ Шмакова (повесть) 7-8
Продолжение читайте на http://www.proza.ru поиск по автору - Юрий Хор
-
- Сообщения: 4410
- Зарегистрирован: 22 май 2008, 08:49
- Имя: Татьяна
- Благодарил (а): 58 раз
- Поблагодарили: 84 раза
Re: Рассказ Шмакова (повесть) 7-8
Уже искала, выпало сообщение "Произведение удалено автором"
Впрочем лично я нашла выход из ситуации. уже добралась до 10 части
Если автор повести и модератор раздела не против думаю, удобнее тему объединить и разместить произведение на одном ресурсе
Впрочем лично я нашла выход из ситуации. уже добралась до 10 части
Если автор повести и модератор раздела не против думаю, удобнее тему объединить и разместить произведение на одном ресурсе
Рассказ Шмакова (повесть) 9
9.
Они оказались почти соседями. Двор у них был общий, а дома примыкали друг к другу под углом. Егор Кузьмич был занят домашними хлопотами, и вид у него был возбужденный.
- Зайдешь? – он энергично жал протянутую Николаем руку и улыбался в бороду. Встрече Шмаков искренне обрадовался, но чувствовал себя при этом виноватым. Ему было неловко за свое пятничное похождение. Вдобавок большую часть этого похождения он не помнил. Естественно он не помнил, что обещал Гоше помочь собирать мебель. Тогда для него это был «не вопрос». Егору Кузьмичу пришлось буквально втаскивать Николая в квартиру на себе. Все события прошедшей пятницы он помнил хорошо и пытался прощупать, с какого момента у его приятеля начинается устойчивая амнезия.
- Зайду!.. Когда надо? - Шмаков смотрел на него вопросительно.
- Да когда тебе удобно! – пробасил Егор Кузьмич, - Шкаф мне поможешь поднять. Я каркас собрал, теперь установить надо, - он подмигнул. – С женой познакомлю! Посидим!..
- Ага? - обрадовался Николай приглашению. Ему показалось, что он вспомнил про мебель. Перед глазами плавали обрывочные картинки спортбара и Гошино бородатое лицо в толстых линзах. – Приду!.. Вечером заскочу! – добавил он.
Гоша обижаться и не думал, наоборот, Николай был ему симпатичен, в чем он еще раз убедился: - Квартиру помнишь? – как бы невзначай спросил он. Это была невинная провокация – номер своей квартиры он в прошлый раз не называл.
- Шестьдесят вторая?! – голос Николая прозвучал чересчур уверенно.
Гоша добродушно рассмеялся: - Плохо у тебя с памятью. …Шестьдесят седьмая. Четвертый этаж и налево, - погрозил он пальцем. – А ты плут! – он рассмеялся сильнее.
Шмаков развел руками. - В шестьдесят первой у меня дружок живет, раньше работали вместе. Я думал ты рядом?! – Аргумент казался ему убедительным.
- Ладно! Жду! – Гоша еще раз подмигнул.
Николай намек понял и сказал тихо: - Буду!
На том и разошлись…
Эта особенность появилось у Шмакова давно, еще с юности. Он много задавал себе вопросов и задавал их часто. Он хотел искоренить в себе эту привычку, потому что не наблюдал ее ни у кого из своих друзей, а потом смирился. Искоренить ее было невозможно, как невозможно отнять у себя ногу или руку. Это все равно, что перестать дышать или думать. Это было выше него. Привычка обобщать, делать выводы и постоянно эти выводы подвергать сомнению была сущностью Николая. Постепенно он свыкся. С годами к нему пришла уверенность в правильности и твердости своих принципов. Он перестал стыдиться своей этой философской наклонности и находил в ней утешение. От друзей он больше не скрывался, а в последнее время стал высказывать свои собственные обобщения. Ему доставляло удовольствие беседовать. В разговоре он старался выделить главное, плавно подвести собеседника к очевидному выводу, чтобы у того наступила минута озарения. Он мог!.. У него это получалось и это ставило его выше остальных. Он был выше обычных мерок, выше обычных суждений. Другое беспокоило Николая. Он вдруг заметил, что в своей постоянной игре переигрывает самого себя. Он стал духовное ценить выше физического. Плотское, телесное меркло и отступало в сравнении с просветленной истиной. Николаю временами становилось тяжело жить, его беспокойная мысль отрывалась от тела, и только долг перед семьей и близкими удерживал его от порыва. Про тайные движения своей души он молчал и сознательно сдерживал себя. Ему хотелось прожить как все, не отбиться от остальных, не уйти в сторону. Он боялся своих скрытых душевных порывов. Он чувствовал их темную, глубокую силу…
Гоша открыл сразу, не дожидаясь второго звонка. Николай вошел и увидел маленькую, худую женщину. Она стояла посреди коридора, скрестив руки на груди. Ее лицо при недостатке света выглядело бледным и усталым. Гоша в сравнении с ней был горой.
- Вот, познакомься, жена моя! Настя! – пробасил он серьезно.
- Николай! - кивнул Шмаков. Он начал разуваться.
- Проходите так! – запротестовала женщина. – У нас не чисто…ремонт! - Голос у нее оказался густым и громким, что не вязалось с ее щуплой конституцией.
Николай огляделся по сторонам, признаков ремонта не увидел, потому все-таки разулся.
- Вы я вижу совсем молодой человек! Гоша про вас рассказывал! Проходите.… Не стойте! – Шмаков сел на предложенное место. – Гостей мы еще не принимали, въехали недавно.… Вот обустраиваемся. – Она тоже присела.
- У вас уютно! - Николай обвел взглядом комнату.
- Ну что вы! – Анастасия Григорьевна всплеснула руками. – Даже занавесок нет! Телевизор вчера появился, благодаря Гошиной настойчивости. Знаете, Гоша совершенно не может без телевизора.
Гоша застыл в дверном проеме и поддакивал. Она приложила руку ко лбу и зажмурилась, будто от яркого света: - Вы меня простите! Мне нездоровиться. Давление покоя не дает.
Шмаков сделал сочувственное лицо: - У вас, наверное, голова болит сильно? Может, я пойду? – он вопросительно посмотрел на Гошу. Гоша сделал отрицательный жест.
- Ну что вы! Вы мне не мешаете! Разве мы можем так поступить со своим гостем? – она внимательно посмотрела на Шмакова. – Мне бы хотелось с вами поговорить, но…, - она сжала виски. – Голова действительно жутко болит. Вы меня извините, Николай. Я прилягу. …А вас Гоша развлечет. Он давно вас ждет.
Николай встал и попятился назад: - Знаете! У меня мать давлением мучается. Это тяжело…Я понимаю! – он вышел. Гоша прикрыл за ним дверь и потащил его в другую комнату.
- С утра ей нездоровиться! - прошептал он.
- Мешать не буду? – участливо поинтересовался Николай.
- Заходи! – он подтолкнул его.
Коробки были сложены на подоконнике и заполняли весь оконный проем. Шкаф, вернее его скелет лежал на полу во всю комнату – длинная коробка с четырьмя перегородками. Шкаф подняли, прикрепили заднюю стенку и навесили дверки. Работа заняла совсем немного времени.
- Готово! – сказал Егор Кузьмич. – …Обмыть полагается!
- Счастливый ты человек! - позавидовал Николай, глядя на его ликование. Он старался говорить тише и не создавать лишнего шума, чтобы не побеспокоить пожилую женщину. – А она? – Он указал на плотно закрытую дверь в зал.
Гоша сложил ладони, прижал их к щеке и закрыл глаза: - Спит она! – они сели на кухне. Гоша негромко включил радио. – Ты не волнуйся! Настя спит – из пушки не разбудишь!
- Ты уверен? – Николай чувствовал неловкость.
- У нее с утра давление скакнуло. Она его сбила, а сейчас снотворное выпила. …Понимаешь? – Шмаков пожал плечами. – Рецепт у нее такой. Сама она его выдумала. Сон – лучшее лекарство!.. Ничего! Завтра, как огурец будет.
- Завтра? – удивился Николай.
Гоша утвердительно кивнул, выглянул в коридор, заглянул в комнату жены.
- Спит, - сказал он одними губами, затем достал приготовленную бутылку беленькой и закуску. - Таблетки у нее сильные… у-у-у! Я один раз выпил – двое суток проспал. Она их от меня прячет.
Гоша расставил стаканы, купленные недавно, и разлил: - Ну, давай! Хоть поговорим спокойно.
Николай сидел, сложив руки на коленях. Поза его выражала покорность и спокойное ожидание.
Выпили.
- Гош! А мы с тобой прошлый раз не наговорились? – Шмаков хитро прищурился.
- Да разве это разговор? – Егор Кузьмич отправил в рот изрядный кружок «докторской» колбасы. – Это суета ненужная! А вообще - ничего! Интересно!
- Сильно я зажигал? – спросил Николай. Ему пришлось подождать, пока Гоша прожует.
- Очень! Если бы не я, тебя бы уже не было! – весело промычал Гоша. Николай выпучил глаза от удивления, брови у него взлетели дугами. Он заерзал и побледнел.
- Не шутишь?
- Тут не до шуток, - и он в деталях и красках поведал о ночном путешествии, в котором невольно участвовал сам. Рассказал он все: про непонятный визит, про короткую стычку в полумраке и про нож. Про «Спортбар» Николай помнил, а вот все остальное?.. Тут, как корова языком слизнула. Гоша рассказал про удачно подвернувшееся такси, опустил только несколько деталей, про то, как пришлось силой вытаскивать его из машины и на себе поднимать на этаж.
- Да-а! Погулял?! – выдавил Николай после короткой паузы и опустил голову.
Егор Кузьмич наполнил стаканы.
- Может, перегрелся в бане? – предположил он.
Шмаков пожал плечами: - Не знаю? Давно со мной такого не было. Устал наверное?
Надвигались сумерки. Николай сидел на фоне подсвеченного солнцем окна, весь в желтом свете. Его чеканный профиль накладывался на огненную полосу заката. Выделялся загнутый книзу нос и острый кадык. Все остальные детали облика померкли в слепящем свете. Он сидел недвижимый, нетронутый земными переживаниями. Его посетила короткая пауза, одна из тех, которые устраивает мозг, чтобы немного отдохнуть от мыслей. Его посетила прострация – младшая сестра эйфории. Вот бы можно было сознательно продлить это сладкое оцепенение! Гоша, как человек тактичный, не спешил с расспросами, но определенное любопытство испытывал. Он хотел знать цель внезапного путешествия в ночи, воспоминания о котором его посещали часто. Все выглядело бессмысленно, даже глупо!
- По маленькой! –Гоша разлил.
Николай вяло повернул голову, взял свою рюмку, чокнулся и отрешенно проглотил.
- Я расскажу… - сказал он, расслабившись, помолчал и добавил. – Я еще никому об этом не рассказывал. Никогда! …Те, кому нужно и так знают. Остальным это неинтересно. Тебе интересно? – его широко открытые глаза смотрели в вечность.
- Интересно! – Егор Кузьмич утвердительно кивнул.
- Странно?! – Николай стал вязким. – Но перед тем как я расскажу, ты должен ответить мне на один вопрос. Лады?.. - Гоша опять кивнул. У него было хорошее настроение и воспринималось все легко.
- С того момента, как я переступил порог вашей квартиры, мне не дает покоя один вопрос. Жена твоя, Настя – она кто? Кем она работала?
- Она учительница. – Спокойно ответил Егор Кузьмич. Вопрос не показался ему странным.
Шмаков хлопнул ладонью по крышке стола: - Надо же! А ведь я так и подумал сразу. Ты представляешь? …Во дела!
- Учительницу легко вычислить, – Гоша не удивился. Такое бывало и с ним. Он с нетерпением ждал обещанного рассказа – что может быть лучше реальной истории, особенно если в ней есть какая-нибудь изюминка. Видно было, что Николай испытывает растерянность, сродни тому чувству, которое посещает людей совестливых после проступка, особенно если проступок стал достоянием гласности. Он был гордый! Чувство собственного достоинства было для него не пустым звуком, и не дать внятного объяснения он не мог. Тем более человеку малознакомому, которого он сам и впутал в неприятную историю. Николай всегда старался выглядеть достойно, это неотъемлемая часть его природы, его суть и нарушить ее – значит, стать слабым и ступить на скользкий путь.
- Я расскажу тебе все! - повторился Николай, - И ты сам все поймешь. Тебе станет понятно, почему я сорвался.
Ему нужно было время, немного времени, чтобы собраться с мыслями и освоиться в этой новой для него обстановке, в новом для себя качестве. Он не был базарной хабалкой, готовой трещать языком без умолку, и собирать сплетни со всей округи. Эта история касалась его одного, но она касалась еще одного человека и может быть, не стоило ее рассказывать кому-то еще? Хотя уже прошло столько лет? Николай сел ближе, чтобы можно было опереться спиной о стену, а локоть отодвинул вправо. Теперь он сидел в расслабленной позе. Взгляд его редко задерживался внутри потемневшей кухни, он блуждал за окном, по далеким пригоркам, по огненной полосе заката и по безупречному солнечному диску. Высокие березы еле слышно шумели листвой.
– Ты должен пообещать мне, что все, что я тебе расскажу, останется между нами. – Николай смотрел пристально, и Гоша съежился от его решимости.
- Да! - он расправил бороду и подобрался.
- Дело в том, что все, что случилось в пятницу, случилось не случайно. Я не буду сейчас оправдываться перед тобой! Я просто расскажу о далеких событиях моей жизни, а остальное ты поймешь сам. Хороший ты мужик, Егор!.. Я уверен в тебе, как в себе! – Гоша смутился, а Николай продолжил, - Налей по полной, а то язык вязнет и не хочет ворочаться.
Егор Кузьмич с пониманием налил. Выпили за дружбу.
- Слушай меня, Гоша! Слушай несчастного человека, и ты поймешь, как могут быть несчастливы люди. О том, что я несчастлив, я понял недавно. Постепенно. Как будто нормально все, потом чувствую – нет! Одолевает меня тоска! Я и тоску не сразу осознал, думал, что от занятости все, от забот. Да и солнца в наших краях мало, зима, опять же, длинная. …Думал, так должно быть – жить в скуке и тоске. А нет!.. Не может так быть, чтобы человек самому себе позицию не определил! Задумался я и осознал, что жизнь моя ничтожная, черно-белая и тем я только от других отличаюсь, что могу на себя со стороны посмотреть, дать самому себе характеристику. Разобрался я и понял, что многих я несчастней, потому что счастье свое упустил! - Николай задумчиво посмотрел в окно.
- Была она красивой, вот что! Самой красивой из всех, что я знал и видел за свою жизнь. Было в ней притяжение, как в яркой звезде на небе, как в полной Луне. Что-то неземное было в ней, будто не от матери с отцом она на свет появилась, а чудесным образом снизошла к нам с неба и стала жить среди нас. Волосы у нее были темно-каштановые, волнистые, а глаза темные и острые с блеском, будто у зверька. В них всегда, будто огонек тлел, а иногда искры сыпались. Многие тушевались от ее внутренней энергии, отводили взгляд, прятались... Ростом она была средняя, крепко сложенная, а в походке сильная и гибкая. Еще она любила морщить лоб и смотреть то исподлобья, то искоса, то вполоборота. Ничего в ней не указывало на исключительность при поверхностном знакомстве – обычная на вид девчонка. И только знающие ее впадали в полную от нее зависимость. Стоило узнать ее лучше, как человек впадал в поклонение, будто чары ее на него медленно распространялись. Она завораживала всех, и девчонок, и пацанов. Исполнить ее желание или прихоть было за счастье, и многие из нас становились ее добровольными исполнителями. Никогда дурного она от нас не просила и не принуждала ни к чему. Светлой она была, как горный ручей. Что-то особенное в ней было!..
Учились мы с ней в одном классе. Только нельзя было ее ничему научить. Все, что нужно для жизни, было заложено в ней с рождения. Со школы мне запомнилось, как ее к доске вызывали: изведет ее учитель вопросами, а она ответов не знает - учиться она не любила. Идет тогда она к месту своему между партами, идет неслышно, мягко, а из глаз искры летят. Мы эти молнии видим, а учитель нет. Влюбился я в нее без памяти. А познакомился с ней по настоящему на дискотеке, в классе мы чужие были. …Странно это все, особенно, когда потом все анализируешь. Пригласил я ее на танец. Понравилось. Потом второй, третий. Девчонки в основном на старших ребят посматривают, а тут - будто нашли мы друг друга. Я тогда этого не понимал, молодой совсем был. Я больше о себе думал и о том, как другие на меня посмотрят, а это не правильно. Проводил я ее домой. Помню, гуляли допоздна. Помню, что легко мне с ней было и расставаться не хотелось. Она своей силы тогда не знала, догадывалась, конечно, но в полной мере это потом к ней пришло. Мужиков тянуло к ней, как магнитом. В юности она этим качеством не владела, проявилось оно у нее потом. – Николай осекся, Гоша в задумчивости раскладывал на столе хлебные крошки.
- Жила она с матерью, отца не было. Отца она не знала. Была у нее бабка. Бабка жила в частном доме, жила одна, недалеко от железнодорожной станции. Мы потом часто бывали у нее. Хорошая была бабка, не злая. Я тогда учеником токаря работать начал, стал зарабатывать. Деньги на магнитофон копил. Сумма у меня набралась приличная, сейчас не помню сколько. Да это и не важно. Потратил я все денежки вместе с Надькой за лето, все до копеечки. Мы каждый вечер вместе проводили и старались провести его интересно, что бы он на остальные вечера похож не был. Она путешествовать любила, ездить по разным местам и про все вокруг она больше меня знала. Знала все в подробностях и мне рассказывала. Нам тогда казалось, что жизнь вокруг нас сказочно прекрасна и нет ей конца и края. …Ездить не всегда получалось. В остальные дни мы просто бродили по лесу или по тропинкам в высокой траве вдоль реки. Все нам было интересно и в радость. За эти несколько месяцев, проведенных вместе, мы сроднились, как брат и сестра. Она меня Никонтом называла почему-то… – Шмаков улыбнулся, а глаза его оставались грустными.
Егор Кузьмич заинтересованно слушал и старался не вспугнуть его. Было заметно, что откровенный рассказ дается Николаю нелегко.
- Как бы сказать точнее?.. Понимаешь, встречаться-то мы встречались, но отношения наши больше дружбу напоминали, – Николай подыскивал нужные слова, – Нельзя было наши встречи любовными назвать. Трудно понять это! Не готовы мы к серьезным отношениям оказались, причем оба не готовы. На свидания мы и раньше ходили, но не по настоящему, по-детски. Сверстники наши уже во всю любовь крутили, а мы все наговориться не могли. Я думал об этом много потом, но ничего не придумал. Видно правильно говорят, что всему свое время, – лицо у Николая дернулось. – Позже, когда нас бабка к себе пускать стала, вечерами, у нас доходило до этого, но каждый раз не до конца. …Надя меня останавливала всегда на полпути.
Николай замолчал. Гоша разлил, и они выпили в тишине. Зарычал старый холодильник. Николай собрался с духом и продолжил: - Неловкий я был очень, когда не надо грубый и быстрый, а когда надо, наоборот, в ступор впадал. В общем, не ладилась у нас эта сторона отношений. Чересчур трепетно я к ней относился, боялся, можно сказать! …А потом мне, как водиться, повестку вручили в военкомат. Вот тогда и понеслось!.. Сколько признаний в любви было – на всю жизнь хватит! Если по городу ходили, то держались за руки. Вечерами могли, часами обнявшись стоять, клялись в вечной любви и преданности. Сам понимаешь – два года срок не малый! Над нами родня подшучивала. Когда свадьба спрашивали? А когда свадьба – да бог ее знает? Жизнь же начиналась только! Смотрел я на жизнь во все глаза, и казалось мне, что срок это бесконечный, как пропасть. Шутка ли – два года в восемнадцать лет, когда всего хочется и думаешь, что жизнь это книга с яркими картинками. Надя плакала, говорила, что разлуки не вынесет. Она уже тогда жизнь очень остро чувствовала. Я уже потом понял, что ей себя жалко было. Для нее это трагедией казалось – два года цвести понапрасну. Жадная она была до жизни, ой жадная!..
- Не распознал? – спросил Гоша.
- А как распознаешь? – спросил Николай в ответ, – Чувствовал я что-то. Тоскливо мне было. Какой-то дискомфорт я в душе носил, сомнения меня терзали. Жизнь вокруг круто меняться начала, коммерция пошла, крутые появились, машины иностранные. Люди по волчьим законам жить стали – кто схватит, тот молодец! Кругом соблазны, возможности новые. В неспокойное время расставались мы. Вдобавок, на глазах она в первую красавицу превращалась. …Помню проводы.
- Поругались? – предположил Гоша и хитро с видом знатока сощурился.
- Поругаться не поругались, но проводы – это отдельная песня, – Николай перевел дыхание, – Накануне мы три дня не встречались, не до того было. …Готовились. Я помогал продукты закупать, дядьки издалека приехали, им все развлечений хотелось, то рыбалка, то по грибы. Народу на проводы собралось человек пятьдесят: друзья с подругами, спортшкола чуть ли не в полном составе пожаловала (в спортшколе у меня батя работал), материны подруги близкие, с детских лет мне знакомые. Проводы в столовой организовали, еще дома стол накрыли. Я с Надей по телефону о встрече договорился, а перед самой встречей она звонит и говорит, – «Не успеваю! В парикмахерскую записалась, а время перенесли». Я ей говорю – «Давай без парикмахерской». «Нет! - отвечает, - Я сама подойду к назначенному времени!» Ладно, думаю, не к чему горячку пороть. К назначенному времени собрались все, музыку запустили, за стол сели – а ее нет. У меня нервы сдавать начали, от волнения заикаться начал. Уже за стол зовут! Вышел я с ребятами на улицу перекурить, а сам по сторонам смотрю…
- Не пришла? – не утерпел Егор Кузьмич.
Николай усмехнулся: - Разве могла она не прийти? – Воспоминания разгорались в нем в подробностях, в красках, будто вчера все было, даже румянец на щеках заиграл. – Пришла. Застучала каблучками, только не узнал я ее. Смотрю, по дорожке, что вдоль столовой, девушка молодая приближается, совсем на Надю не похожая. Я весь на нервах, через кусты ее выглядываю, а она уже рядом. Меня в бок толкают, смотри, мол! А я смотрю и не вижу. Остановка от столовой метрах в двухстах, ее c улицы видно, видно, как маршрутки подъезжают. Там что-то наподобие сквера, деревья растут. Народ от остановки обычно прямиком идет, через заросли, по тропинке. Вот и я в этом направлении ее выглядываю. Смотрю во все глаза. А она в обход пошла по тротуару, стороной. Наверное, не хотела, чтобы туфли пылились. Приближается к нам с левой стороны. Гляжу лицо-то знакомое, от счастья светится. Вроде она и в то же время не она. Что за наваждение? Она мне машет, а я стою в растерянности, и такое на меня накатило, будто с ума я сходить начал. Понимаю, что не так что-то! …Неправильно! В глазах у меня ветки зеленые рябью пошли. Друзья смеются, а я от замешательства похолодел. Она подошла, поздоровалась, улыбается и видно, что тоже не в своей тарелке. Я обомлел, сигарету выронил. …Хорошо пацаны нас за стол потащили!
- Как же это? – удивился Гоша.
- А вот так!.. Ждал я Надю свою, а пришла дама из Амстердама. Волосы в другой цвет выкрашены, прическа модная, юбка узкая и пиджак модный, кожаный, красного цвета. Вся в украшениях дорогих, ногти в маникюре, и накрашена особенно как-то, стильно, непривычно. Туфли на шпильке ей росту и стройности добавили. Походка и та изменилась, грациозная стала, сдержанная. …В столовой помещение большое, потолки высокие. Зашла она, остановилась смущенно, народ вокруг расступился, и наступила тишина. Ее никто не признал. Народ у нас простой собрался, одевались все скромно, а тут такое! Будто из другого мира она появилась. Потом музыку громче включили, уселись мы. Так никто ничего и не сказал, только девчонки от зависти крыситься стали. А ей все нипочем. Счастливая! Глаза искрятся! Оказалось, она давно преобразиться задумала. Сама. Никто не учил. Мать ее деньгами не баловала, жили они скромно. Надя в техникуме училась тогда. Была у них в техникуме звезда одна, вся модная, вот Надя и решила ее затмить, заодно мне сюрприз сделать. Получилось у нее и то и другое. Деньги на обновки ей бабка выделила ко дню рождения – с пенсии собирала. Как ей все это шло!.. Словами не описать. Вроде она и в то же время не она. Я весь вечер на нее глядел, и наглядеться не мог – до чего красивой она была!
В тот памятный день гуляли долго, песни орали, танцевали до упаду. К вечеру многие уже на ногах не держались. Когда стемнело, постепенно начали расходиться. Мы с Надей домой пошли. Дома за столом посидели, а потом мы смылись, убежали от всех. Весело было, интересно. Надя смеялась без остановки. Откуда счастья столько в одном человеке помещается? Взяли мы шампанского и к бабке на такси поехали. Момент этот, как сейчас помню. Ночь, луна светит. Такси мы у моста отпустили, решили пешком пройтись. Дорога там грунтовая, ухабистая, грузовиками наезженная и темень непроглядная. Впереди дома частные, кое-где фонари горят, а до них с полкилометра. Наступила Надя на камень в темноте и ногу подвернула. Она хотела дальше идти, но я на руки ее подхватил и понес. Жалко видеть нас в темноте никто не мог – я в рубашке белой, она ножки сложила, за шею меня обхватила, а бутылку шампанского в руке держит. Пожалели мы, что такси отпустили, до домов то можно было доехать.
Бабка на краю жила, на берегу, можно сказать. Кривая улочка. По левой стороне заросли прибрежные, за ними река. …Пошли мы по нахоженной тропинке, справа дома, заборы, собаки лают, а слева тьма черная, из нее ветки торчат. Ее дом в глубине, снаружи зеленый забор, перед забором цветы растут, стоит скамеечка, а на столбе фонарь светит. Толкнул я рукой калитку, она высокая была, из хорошо подогнанных досок, на ощупь теплая, сухая. Отворилась она со скрипом и открылась перед нами мощеная кирпичом дорожка через палисадник. Впереди свет на веранде, половик на невысоком крыльце лежит. Вдоль дорожки бельевая веревка натянута, прищепки одинокие висят. Бабка уже спала, но дверь на задвижку не закрыла, знала хитрая, что мы придем. Ключ от замка Надя с собой носила. Закрылись мы с ней в комнате, музыку включили, и давай чудить. Бабка с глушью была и спала крепко…
Такой я Надю не видел никогда. Сначала танцевали мы, потом помню, как Надька шампанское открывала. До этого ей открывать шампанское не доводилось. Пальцы у нее длинные с красным маникюром. Фольгу она ими ободрала, начала проволоку раскручивать, бутылку от себя отставила, чтобы не облиться, начала за пробку тянуть. Тут, бабах, пробка вылетела, она вскрикнула и бутылку бросила. Я еле успел чашку подставить. Так бы без шампанского остались. Одолели мы его и нам хорошо стало. Не узнавал я ее, столько огня в ней оказалось. Куролесили так, что стулья попадали. Потом она стриптиз танцевать придумала, под музыку, как положено. Хотела, чтобы мне запомнилось. Чтобы вспоминал я этот вечер, лежа на кровати в казарме и смотрел с грустью и тоской в потолок. …Я и вспоминал! А потом мы свет погасили и под одеяло легли, - Николай замолчал, а потом сказал вдруг. - Эх, ружье бы мне!..
- Какое ружье? – встрепенулся Гоша.
- Да это я так, к слову! – отмахнулся Николай и насупился.
- Дальше то что? – Гоша собрал бороду в кулак.
- А что дальше - армия!
Холодильник загремел, задрожал и с грохотом, напоминающим далекую бомбежку, отключился. Николай еще больше потемнел на фоне окна. Надвигались сумерки, а вместе с ними с улицы заползала тоска. Егор Кузьмич сник, выражение лица его стало сочувствующим. Он впал в сентиментальность. Николай сам разлил, взял стопку и долго смотрел в нее, словно, что-то видел там, потом долго и с удовольствием хрустел огурцом.
- Эх, как вспомню, так сердце кровью обливается! – он сел удобней, прикрыл веки и монотонно, чтобы не выдать интонацией своих сокровенных чувств, продолжил, - Я ушел служить…Все, что было потом, а было много чего, ой, как много, было рассказано мне разными людьми в разное время. Из этих рассказов и сложилась настоящая картина, более или менее правдивая. Во всяком случае, похожая на правду. Я уверен, что все было именно так, как я сейчас тебе расскажу, хотя сам я ничего из этого не видел, а с Надей мы больше не встречались и не разговаривали…
- Как? – Гоша опешил от такого поворота.
- Никогда! - в голосе Николая зазвучал металл, его брови вскинулись, заиграли желваки. Он перевел дыхание и продолжил. - Из пяти писем, которые я отправил, она ответила на два, на два первых. Я знаю, что любила она меня по настоящему. Еще я знаю, что она не умела врать, во всяком случае, не любила, особенно близким людям. Она не хотела меня расстраивать, поэтому просто перестала отвечать на письма. …Я приезжал в отпуск. Мне сказали, чтобы я не искал ее и не встречался с ней. Я искал ее каждый день, и только раз увидел мельком. Она знала, что я ищу ее и, наверное, сознательно избегала встречи. Думаю, что именно так и было…
Была у нас в городе знатная фигура. Сам из местных, долго сидел за бандитизм, так долго, что многие его забыли. Потом он появился уже знатным авторитетом. Братки тогда всем в городе заправляли. Время такое было - безвластие, полный паралич! Безвластия, как известно не бывает, кто-то должен заправлять. Вот они и заправляли. Куда не глянешь - везде полный шансон и уголовная романтика. …Он здорово поднялся, закрутил бизнес. Раньше спиртовиком был обычным, а после отсидки стал по крупному работать, на производство руку наложил, открыл ресторан. В городе он королем был, особенно на фоне остальной нищеты.
- Что за фрукт? – спросил Гоша.
- Мучной!.. Может, слышал?
Гоша отрицательно помотал головой.
- Вот он за Надькой и приударил. Он ее фактически преследовал, а она его по-детски наивно боялась. Пряталась, говорят, а может, наоборот, ей приятно было внимание столь солидного человека. Мне кажется, что такое внимание ей льстило. Я ее знаю. Надька в то время по дискотекам с подругами бегала, в кафешках появляться стала, в общем, на виду оказалась. Вот Мучной ее и заприметил. Мужик он не молодой, хитрый - тертый калач! Он долго вокруг нее кружил, сначала просто появлялся в общей компании. За столик к ней подсаживался, всегда старался угостить, подарок сделать. Братва зубоскалила. На донжуана он похож не был - здоровый, квадратный, шеи нет, одна спина и затылок бритый. А морда – во!.. Как у кабана! Я слышал, что влюбился он, как мальчишка, голову потерял, – Николай стиснул зубы. – Не знаю, сколько ухаживания эти продолжались? …Говорят долго. Может месяц? Может два?
Надька все в машину к нему не садилась, боялась. Рассказали мне случай, как упрашивал он ее в машину сесть. Случайно это вышло или нет, не знаю, а получилось у них так: встретились они поздним вечером, напротив парка, она с подругами с дискотеки возвращалась, а он ее на другой стороне дороги поджидал. Может, и не поджидал, а стоял просто с дружками своими, курил. Тачки ихние, крутые тут же у обочины стояли. У Мучного Мерседес тогда был, мода на джипы позже пошла. Музыку он любил громко включать. Включит магнитолу, дверки откроет, и стоит, тусуется. Братва его за ним по пятам ходила, редко он один оставался. Дела свои темные решали! Простой народ их побаивался, стороной обходил - могли зацепить, обидеть. Собрались они в тот вечер у парка, я думаю не случайно, потому что место неудобное, пустое и неприглядное. Дискотека в парке летняя, «клетка» - так ее называли, сейчас она закрытая стоит, не цивильно там. …Вот молодежь пачками на улицу высыпать стала. Оглохшие все, кричат, друг друга не слышат. С ними Надя вышла. Мучной ее сразу заметил, прыгнул за руль, посреди улицы с шиком развернулся и остановился так, чтобы она видела. Она виду не подала, идет, будто его не замечает. Он посигналил, из машины вышел и стоит, улыбается. Цепь на нем в палец толщиной, рубашка гавайская и жилетка кожаная. Стоит, улыбается во всю харю и молчит. Надя с ним вежливо поздоровалась, а сама за подруг ухватилась, чтобы не бросали ее. Те, наоборот, его увидели и шагу прибавили. Так и прошли они мимо. Дошла она до перекрестка, перешла на свою сторону, и там под деревом они с девчонками остановились. Со стороны, вроде прощаются они, дискотеку обсуждают, а на деле она их уговаривала проводить ее до дома. Там подъезд рядом, прыг – и в безопасности. Дома Мучной не достанет, побоится. Мучной опять на газ надавил, мотор взревел, потом по тормозам и возле них остановился. Мерс сверкает весь, габаритами богато светит, а дружки его все это с интересом наблюдают. Он опять вышел и начал девчонок к себе подзывать. Они притихли и украдкой в его сторону поглядывают. Одна, самая бойкая ему крикнула:
- Дядя Женя, ты нас подвезти хочешь?
Рассмеялся он, говорит, давай, мол, по домам развезу. Сам добрый такой, просто Санта Клаус. Посмеялись они недолго и разошлись. Надька с подругой в сторону своего дома двинулись. Идут они по дорожке, а Мучной рядом на Мерсе едет. Окно открыл и с ними перешучивается. В том месте аллея Славы находиться, тихо там, зелено. Что он еще плел, не знаю, но остановились они, в конце концов, подозвал он их к себе. Им интересно дорогую машину посмотреть, а он еще музыкой их растравил. Магнитолу свою демонстрировал, концерты разные включал. Про музыку они долго разговаривали, по этой части он большой любитель был. Исполнителей и альбомы иностранные наизусть знал. Надя тогда им и заинтересовалась. Я так думаю. Она сама к иностранной музыке тяготела, попсу не любила. Между делом, ненавязчиво так, он их все в машину звал покататься. Надька ни в какую – боится. А подружка ее смелее оказалась. Прокатил он ее по кругу с ветерком, недолго, минут пять. Надя домой не ушла, ждала. Подъехал Мучной и ей предлагает – твоя, мол, очередь. Уперлась она, головой машет, а сама на подругу злиться. Ревность женская – чувство неискоренимое. Дом ее рядом был, могла уже уйти раз десять, так нет же…
Долго они так стояли. Подруга домой ушла, дружки Мучного разъехались. Говорят, часа два они так стояли. На улице ни души и только музыка у него в машине играет. Надя шаг сделает, Мучной метр проедет. Она остановиться и он остановиться – и ни туда, ни сюда, и хочется и колется. Села она, в конце концов, в машину к нему возле самого своего дома. Мерседес кругом проплыл и у подъезда остановился. Мучной сам выскочил и дверку Наде открыл. - Николай помолчал. – Думаю, что с этого момента у них и пошло, поехало. Знаю, что возил он ее везде и в область по клубам крутым, и в столицу. Любила она все яркое, интересное. Вот он ей и показывал. Мы с ней автобусами, да электричками перебивались, а тут – Мерс! Так то!
Егор Кузьмич совсем расклеился, Шмаков легонько толкнул его, чтобы вывести из оцепенения.
- Чего ты? – Николай округлил брови.
- Да так! – отмахнулся Гоша. – Свое вспомнил.
- Выпьем лучше!
- Выпьем! Знаешь, Николай! Хочу выпить за тебя! Душевный ты человек! …Настоящий ты, живой!
- Ладно тебе! С кем не бывает. – Они выпили, – Другое интересно. Ни с кем я раньше не откровенничал вот так, как сейчас с тобой. Сам себе удивляюсь.
- А что тут удивительного. – Егор Кузьмич набрал воздуха в грудь. – Человек я новый, малознакомый, а высказаться хочется. Куда деваться, если накопилось? Со стенкой не будешь разговаривать!
- Наверное, ты прав! – Он уронил голову. – Пойду я! Поздно уже!
Гоша обиженно заморгал: - Как же? А дальше то что? – Он развел руки, больше похожие на медвежьи лапы в стороны.
- Ничего! – Николай зажег свет, налил себе холодной воды и выпил. - Жили они так долго. Жили в свое удовольствие. Надя все успела: и в шубах походить, и бриллианты поносить, и за границу съездить отдохнуть. До Мучного она моря в глаза не видела. А тут, пожалуйста - Турция, Египет, аквапарки, прогулки на яхтах, дельфинарии, лакомства всевозможные, наряды дорогие - надо сказать, Мучной для нее ничего не жалел. Он можно сказать вторую жизнь с ней проживал. Все, что хотел раньше, но не успел, он от Надьки получил. Она хорошо с ним ладила, ссорились они редко и жили вместе. У Мучного квартира была четырехкомнатная, роскошно отремонтированная и обставленная. В гнездышко это и улетела моя Надя, - у Николая дрогнул подбородок. Гоша по-дружески положил ему на плечо свою тяжелую руку.
- Не печалься, друг!
Николай потемнел лицом, меж бровей легла складка: - Как не печалиться? Если бы я всего этого не видел, не знал – это другое дело! А так, все на глазах, все на виду. Город-то маленький, не скрыться, не спрятаться! Я только вид делал, что не вижу ничего, а сам все видел, все слышал, и тем больнее мне становилось. Если бы ты знал, сколько раз я хотел закончить все это! – он метнул быстрый, нехороший взгляд. – Сначала, я их порешить хотел, потом передумал, решил, что не правильно это. Тогда я решил себя кончить. Не вышло! Потом перемололось все, перетерлось, перегорело! Выгорело все... Выгорело! А вместо чувства пустота образовалась черная. Вот она здесь, пустота эта, у сердца.
- Говорят на лесных пожарищах, потом грузди хорошо растут. – Егор Кузьмич несильно сжал ему плечо. Глаза его подернулись поволокой, затуманились.
- К чему ты это? - Гоша не отвечал, он сопел в задумчивости. - Я тогда к ней ходил!
Гоша от неожиданности вздрогнул. Он не ожидал такого поворота: - Да ты что!? Ах, вот оно в чем дело! – он так поразился, что замер с открытым ртом и ухватился за бороду. – Значит все еще не закончено? – События связались друг с другом, прошлое встретилось с настоящим. Эта простая мысль изумила по-детски восприимчивого Гошу. Особенно невероятным и фантастичным выглядело его непосредственное участие в событиях.
- Надо же! Ну, надо же! – его удивлению не было границ. – И ты не побоялся? Это какой опасности мы себя подвергали!
- Да какой там опасности! – Николай отмахнулся. – Изменилось все!
- Что изменилось? – Гоша засверкал выпученными глазами.
- Нет Мучного, Нади нет!
- Как нет? Погибли?
- Живые они! Развалилось у них все! – руки у Шмакова вздрагивали.
- Как же такое могло произойти? – Гоша не верил своим ушам. – Не шутишь?
- Да просто все!.. Мучной на наркоту присел, красок ему все новых хотелось. Втянулся и постепенно все растерял и себя, и все, что у него было. Сначала он Надю потерял, вырвалась она, как птичка из золотой клетки и полетела к солнышку. Мужики всегда вокруг нее вились. Местные Казановы ей быстро наскучили, и укатила она в столицу. Как там жизнь ее складывалась – не знаю. Слышал, что романов у нее было не счесть и один ярче другого. Умела она блистать, умела!.. У Мучного дел не стало, одна автостоянка осталась неприметная. Сам он опустился и прежнего себя давно ничем не напоминает. Года три назад и Надя объявилась, когда мать ее умерла. Схоронила она ее и живет теперь в старой родительской квартире. Вот, как получилось! Все на место вернулось…
Они разлили на посошок, пожелали друг дружке добра и разошлись. На улице стемнело, трещали цикады, двор при свете фонарей стал еще уютней.
Они оказались почти соседями. Двор у них был общий, а дома примыкали друг к другу под углом. Егор Кузьмич был занят домашними хлопотами, и вид у него был возбужденный.
- Зайдешь? – он энергично жал протянутую Николаем руку и улыбался в бороду. Встрече Шмаков искренне обрадовался, но чувствовал себя при этом виноватым. Ему было неловко за свое пятничное похождение. Вдобавок большую часть этого похождения он не помнил. Естественно он не помнил, что обещал Гоше помочь собирать мебель. Тогда для него это был «не вопрос». Егору Кузьмичу пришлось буквально втаскивать Николая в квартиру на себе. Все события прошедшей пятницы он помнил хорошо и пытался прощупать, с какого момента у его приятеля начинается устойчивая амнезия.
- Зайду!.. Когда надо? - Шмаков смотрел на него вопросительно.
- Да когда тебе удобно! – пробасил Егор Кузьмич, - Шкаф мне поможешь поднять. Я каркас собрал, теперь установить надо, - он подмигнул. – С женой познакомлю! Посидим!..
- Ага? - обрадовался Николай приглашению. Ему показалось, что он вспомнил про мебель. Перед глазами плавали обрывочные картинки спортбара и Гошино бородатое лицо в толстых линзах. – Приду!.. Вечером заскочу! – добавил он.
Гоша обижаться и не думал, наоборот, Николай был ему симпатичен, в чем он еще раз убедился: - Квартиру помнишь? – как бы невзначай спросил он. Это была невинная провокация – номер своей квартиры он в прошлый раз не называл.
- Шестьдесят вторая?! – голос Николая прозвучал чересчур уверенно.
Гоша добродушно рассмеялся: - Плохо у тебя с памятью. …Шестьдесят седьмая. Четвертый этаж и налево, - погрозил он пальцем. – А ты плут! – он рассмеялся сильнее.
Шмаков развел руками. - В шестьдесят первой у меня дружок живет, раньше работали вместе. Я думал ты рядом?! – Аргумент казался ему убедительным.
- Ладно! Жду! – Гоша еще раз подмигнул.
Николай намек понял и сказал тихо: - Буду!
На том и разошлись…
Эта особенность появилось у Шмакова давно, еще с юности. Он много задавал себе вопросов и задавал их часто. Он хотел искоренить в себе эту привычку, потому что не наблюдал ее ни у кого из своих друзей, а потом смирился. Искоренить ее было невозможно, как невозможно отнять у себя ногу или руку. Это все равно, что перестать дышать или думать. Это было выше него. Привычка обобщать, делать выводы и постоянно эти выводы подвергать сомнению была сущностью Николая. Постепенно он свыкся. С годами к нему пришла уверенность в правильности и твердости своих принципов. Он перестал стыдиться своей этой философской наклонности и находил в ней утешение. От друзей он больше не скрывался, а в последнее время стал высказывать свои собственные обобщения. Ему доставляло удовольствие беседовать. В разговоре он старался выделить главное, плавно подвести собеседника к очевидному выводу, чтобы у того наступила минута озарения. Он мог!.. У него это получалось и это ставило его выше остальных. Он был выше обычных мерок, выше обычных суждений. Другое беспокоило Николая. Он вдруг заметил, что в своей постоянной игре переигрывает самого себя. Он стал духовное ценить выше физического. Плотское, телесное меркло и отступало в сравнении с просветленной истиной. Николаю временами становилось тяжело жить, его беспокойная мысль отрывалась от тела, и только долг перед семьей и близкими удерживал его от порыва. Про тайные движения своей души он молчал и сознательно сдерживал себя. Ему хотелось прожить как все, не отбиться от остальных, не уйти в сторону. Он боялся своих скрытых душевных порывов. Он чувствовал их темную, глубокую силу…
Гоша открыл сразу, не дожидаясь второго звонка. Николай вошел и увидел маленькую, худую женщину. Она стояла посреди коридора, скрестив руки на груди. Ее лицо при недостатке света выглядело бледным и усталым. Гоша в сравнении с ней был горой.
- Вот, познакомься, жена моя! Настя! – пробасил он серьезно.
- Николай! - кивнул Шмаков. Он начал разуваться.
- Проходите так! – запротестовала женщина. – У нас не чисто…ремонт! - Голос у нее оказался густым и громким, что не вязалось с ее щуплой конституцией.
Николай огляделся по сторонам, признаков ремонта не увидел, потому все-таки разулся.
- Вы я вижу совсем молодой человек! Гоша про вас рассказывал! Проходите.… Не стойте! – Шмаков сел на предложенное место. – Гостей мы еще не принимали, въехали недавно.… Вот обустраиваемся. – Она тоже присела.
- У вас уютно! - Николай обвел взглядом комнату.
- Ну что вы! – Анастасия Григорьевна всплеснула руками. – Даже занавесок нет! Телевизор вчера появился, благодаря Гошиной настойчивости. Знаете, Гоша совершенно не может без телевизора.
Гоша застыл в дверном проеме и поддакивал. Она приложила руку ко лбу и зажмурилась, будто от яркого света: - Вы меня простите! Мне нездоровиться. Давление покоя не дает.
Шмаков сделал сочувственное лицо: - У вас, наверное, голова болит сильно? Может, я пойду? – он вопросительно посмотрел на Гошу. Гоша сделал отрицательный жест.
- Ну что вы! Вы мне не мешаете! Разве мы можем так поступить со своим гостем? – она внимательно посмотрела на Шмакова. – Мне бы хотелось с вами поговорить, но…, - она сжала виски. – Голова действительно жутко болит. Вы меня извините, Николай. Я прилягу. …А вас Гоша развлечет. Он давно вас ждет.
Николай встал и попятился назад: - Знаете! У меня мать давлением мучается. Это тяжело…Я понимаю! – он вышел. Гоша прикрыл за ним дверь и потащил его в другую комнату.
- С утра ей нездоровиться! - прошептал он.
- Мешать не буду? – участливо поинтересовался Николай.
- Заходи! – он подтолкнул его.
Коробки были сложены на подоконнике и заполняли весь оконный проем. Шкаф, вернее его скелет лежал на полу во всю комнату – длинная коробка с четырьмя перегородками. Шкаф подняли, прикрепили заднюю стенку и навесили дверки. Работа заняла совсем немного времени.
- Готово! – сказал Егор Кузьмич. – …Обмыть полагается!
- Счастливый ты человек! - позавидовал Николай, глядя на его ликование. Он старался говорить тише и не создавать лишнего шума, чтобы не побеспокоить пожилую женщину. – А она? – Он указал на плотно закрытую дверь в зал.
Гоша сложил ладони, прижал их к щеке и закрыл глаза: - Спит она! – они сели на кухне. Гоша негромко включил радио. – Ты не волнуйся! Настя спит – из пушки не разбудишь!
- Ты уверен? – Николай чувствовал неловкость.
- У нее с утра давление скакнуло. Она его сбила, а сейчас снотворное выпила. …Понимаешь? – Шмаков пожал плечами. – Рецепт у нее такой. Сама она его выдумала. Сон – лучшее лекарство!.. Ничего! Завтра, как огурец будет.
- Завтра? – удивился Николай.
Гоша утвердительно кивнул, выглянул в коридор, заглянул в комнату жены.
- Спит, - сказал он одними губами, затем достал приготовленную бутылку беленькой и закуску. - Таблетки у нее сильные… у-у-у! Я один раз выпил – двое суток проспал. Она их от меня прячет.
Гоша расставил стаканы, купленные недавно, и разлил: - Ну, давай! Хоть поговорим спокойно.
Николай сидел, сложив руки на коленях. Поза его выражала покорность и спокойное ожидание.
Выпили.
- Гош! А мы с тобой прошлый раз не наговорились? – Шмаков хитро прищурился.
- Да разве это разговор? – Егор Кузьмич отправил в рот изрядный кружок «докторской» колбасы. – Это суета ненужная! А вообще - ничего! Интересно!
- Сильно я зажигал? – спросил Николай. Ему пришлось подождать, пока Гоша прожует.
- Очень! Если бы не я, тебя бы уже не было! – весело промычал Гоша. Николай выпучил глаза от удивления, брови у него взлетели дугами. Он заерзал и побледнел.
- Не шутишь?
- Тут не до шуток, - и он в деталях и красках поведал о ночном путешествии, в котором невольно участвовал сам. Рассказал он все: про непонятный визит, про короткую стычку в полумраке и про нож. Про «Спортбар» Николай помнил, а вот все остальное?.. Тут, как корова языком слизнула. Гоша рассказал про удачно подвернувшееся такси, опустил только несколько деталей, про то, как пришлось силой вытаскивать его из машины и на себе поднимать на этаж.
- Да-а! Погулял?! – выдавил Николай после короткой паузы и опустил голову.
Егор Кузьмич наполнил стаканы.
- Может, перегрелся в бане? – предположил он.
Шмаков пожал плечами: - Не знаю? Давно со мной такого не было. Устал наверное?
Надвигались сумерки. Николай сидел на фоне подсвеченного солнцем окна, весь в желтом свете. Его чеканный профиль накладывался на огненную полосу заката. Выделялся загнутый книзу нос и острый кадык. Все остальные детали облика померкли в слепящем свете. Он сидел недвижимый, нетронутый земными переживаниями. Его посетила короткая пауза, одна из тех, которые устраивает мозг, чтобы немного отдохнуть от мыслей. Его посетила прострация – младшая сестра эйфории. Вот бы можно было сознательно продлить это сладкое оцепенение! Гоша, как человек тактичный, не спешил с расспросами, но определенное любопытство испытывал. Он хотел знать цель внезапного путешествия в ночи, воспоминания о котором его посещали часто. Все выглядело бессмысленно, даже глупо!
- По маленькой! –Гоша разлил.
Николай вяло повернул голову, взял свою рюмку, чокнулся и отрешенно проглотил.
- Я расскажу… - сказал он, расслабившись, помолчал и добавил. – Я еще никому об этом не рассказывал. Никогда! …Те, кому нужно и так знают. Остальным это неинтересно. Тебе интересно? – его широко открытые глаза смотрели в вечность.
- Интересно! – Егор Кузьмич утвердительно кивнул.
- Странно?! – Николай стал вязким. – Но перед тем как я расскажу, ты должен ответить мне на один вопрос. Лады?.. - Гоша опять кивнул. У него было хорошее настроение и воспринималось все легко.
- С того момента, как я переступил порог вашей квартиры, мне не дает покоя один вопрос. Жена твоя, Настя – она кто? Кем она работала?
- Она учительница. – Спокойно ответил Егор Кузьмич. Вопрос не показался ему странным.
Шмаков хлопнул ладонью по крышке стола: - Надо же! А ведь я так и подумал сразу. Ты представляешь? …Во дела!
- Учительницу легко вычислить, – Гоша не удивился. Такое бывало и с ним. Он с нетерпением ждал обещанного рассказа – что может быть лучше реальной истории, особенно если в ней есть какая-нибудь изюминка. Видно было, что Николай испытывает растерянность, сродни тому чувству, которое посещает людей совестливых после проступка, особенно если проступок стал достоянием гласности. Он был гордый! Чувство собственного достоинства было для него не пустым звуком, и не дать внятного объяснения он не мог. Тем более человеку малознакомому, которого он сам и впутал в неприятную историю. Николай всегда старался выглядеть достойно, это неотъемлемая часть его природы, его суть и нарушить ее – значит, стать слабым и ступить на скользкий путь.
- Я расскажу тебе все! - повторился Николай, - И ты сам все поймешь. Тебе станет понятно, почему я сорвался.
Ему нужно было время, немного времени, чтобы собраться с мыслями и освоиться в этой новой для него обстановке, в новом для себя качестве. Он не был базарной хабалкой, готовой трещать языком без умолку, и собирать сплетни со всей округи. Эта история касалась его одного, но она касалась еще одного человека и может быть, не стоило ее рассказывать кому-то еще? Хотя уже прошло столько лет? Николай сел ближе, чтобы можно было опереться спиной о стену, а локоть отодвинул вправо. Теперь он сидел в расслабленной позе. Взгляд его редко задерживался внутри потемневшей кухни, он блуждал за окном, по далеким пригоркам, по огненной полосе заката и по безупречному солнечному диску. Высокие березы еле слышно шумели листвой.
– Ты должен пообещать мне, что все, что я тебе расскажу, останется между нами. – Николай смотрел пристально, и Гоша съежился от его решимости.
- Да! - он расправил бороду и подобрался.
- Дело в том, что все, что случилось в пятницу, случилось не случайно. Я не буду сейчас оправдываться перед тобой! Я просто расскажу о далеких событиях моей жизни, а остальное ты поймешь сам. Хороший ты мужик, Егор!.. Я уверен в тебе, как в себе! – Гоша смутился, а Николай продолжил, - Налей по полной, а то язык вязнет и не хочет ворочаться.
Егор Кузьмич с пониманием налил. Выпили за дружбу.
- Слушай меня, Гоша! Слушай несчастного человека, и ты поймешь, как могут быть несчастливы люди. О том, что я несчастлив, я понял недавно. Постепенно. Как будто нормально все, потом чувствую – нет! Одолевает меня тоска! Я и тоску не сразу осознал, думал, что от занятости все, от забот. Да и солнца в наших краях мало, зима, опять же, длинная. …Думал, так должно быть – жить в скуке и тоске. А нет!.. Не может так быть, чтобы человек самому себе позицию не определил! Задумался я и осознал, что жизнь моя ничтожная, черно-белая и тем я только от других отличаюсь, что могу на себя со стороны посмотреть, дать самому себе характеристику. Разобрался я и понял, что многих я несчастней, потому что счастье свое упустил! - Николай задумчиво посмотрел в окно.
- Была она красивой, вот что! Самой красивой из всех, что я знал и видел за свою жизнь. Было в ней притяжение, как в яркой звезде на небе, как в полной Луне. Что-то неземное было в ней, будто не от матери с отцом она на свет появилась, а чудесным образом снизошла к нам с неба и стала жить среди нас. Волосы у нее были темно-каштановые, волнистые, а глаза темные и острые с блеском, будто у зверька. В них всегда, будто огонек тлел, а иногда искры сыпались. Многие тушевались от ее внутренней энергии, отводили взгляд, прятались... Ростом она была средняя, крепко сложенная, а в походке сильная и гибкая. Еще она любила морщить лоб и смотреть то исподлобья, то искоса, то вполоборота. Ничего в ней не указывало на исключительность при поверхностном знакомстве – обычная на вид девчонка. И только знающие ее впадали в полную от нее зависимость. Стоило узнать ее лучше, как человек впадал в поклонение, будто чары ее на него медленно распространялись. Она завораживала всех, и девчонок, и пацанов. Исполнить ее желание или прихоть было за счастье, и многие из нас становились ее добровольными исполнителями. Никогда дурного она от нас не просила и не принуждала ни к чему. Светлой она была, как горный ручей. Что-то особенное в ней было!..
Учились мы с ней в одном классе. Только нельзя было ее ничему научить. Все, что нужно для жизни, было заложено в ней с рождения. Со школы мне запомнилось, как ее к доске вызывали: изведет ее учитель вопросами, а она ответов не знает - учиться она не любила. Идет тогда она к месту своему между партами, идет неслышно, мягко, а из глаз искры летят. Мы эти молнии видим, а учитель нет. Влюбился я в нее без памяти. А познакомился с ней по настоящему на дискотеке, в классе мы чужие были. …Странно это все, особенно, когда потом все анализируешь. Пригласил я ее на танец. Понравилось. Потом второй, третий. Девчонки в основном на старших ребят посматривают, а тут - будто нашли мы друг друга. Я тогда этого не понимал, молодой совсем был. Я больше о себе думал и о том, как другие на меня посмотрят, а это не правильно. Проводил я ее домой. Помню, гуляли допоздна. Помню, что легко мне с ней было и расставаться не хотелось. Она своей силы тогда не знала, догадывалась, конечно, но в полной мере это потом к ней пришло. Мужиков тянуло к ней, как магнитом. В юности она этим качеством не владела, проявилось оно у нее потом. – Николай осекся, Гоша в задумчивости раскладывал на столе хлебные крошки.
- Жила она с матерью, отца не было. Отца она не знала. Была у нее бабка. Бабка жила в частном доме, жила одна, недалеко от железнодорожной станции. Мы потом часто бывали у нее. Хорошая была бабка, не злая. Я тогда учеником токаря работать начал, стал зарабатывать. Деньги на магнитофон копил. Сумма у меня набралась приличная, сейчас не помню сколько. Да это и не важно. Потратил я все денежки вместе с Надькой за лето, все до копеечки. Мы каждый вечер вместе проводили и старались провести его интересно, что бы он на остальные вечера похож не был. Она путешествовать любила, ездить по разным местам и про все вокруг она больше меня знала. Знала все в подробностях и мне рассказывала. Нам тогда казалось, что жизнь вокруг нас сказочно прекрасна и нет ей конца и края. …Ездить не всегда получалось. В остальные дни мы просто бродили по лесу или по тропинкам в высокой траве вдоль реки. Все нам было интересно и в радость. За эти несколько месяцев, проведенных вместе, мы сроднились, как брат и сестра. Она меня Никонтом называла почему-то… – Шмаков улыбнулся, а глаза его оставались грустными.
Егор Кузьмич заинтересованно слушал и старался не вспугнуть его. Было заметно, что откровенный рассказ дается Николаю нелегко.
- Как бы сказать точнее?.. Понимаешь, встречаться-то мы встречались, но отношения наши больше дружбу напоминали, – Николай подыскивал нужные слова, – Нельзя было наши встречи любовными назвать. Трудно понять это! Не готовы мы к серьезным отношениям оказались, причем оба не готовы. На свидания мы и раньше ходили, но не по настоящему, по-детски. Сверстники наши уже во всю любовь крутили, а мы все наговориться не могли. Я думал об этом много потом, но ничего не придумал. Видно правильно говорят, что всему свое время, – лицо у Николая дернулось. – Позже, когда нас бабка к себе пускать стала, вечерами, у нас доходило до этого, но каждый раз не до конца. …Надя меня останавливала всегда на полпути.
Николай замолчал. Гоша разлил, и они выпили в тишине. Зарычал старый холодильник. Николай собрался с духом и продолжил: - Неловкий я был очень, когда не надо грубый и быстрый, а когда надо, наоборот, в ступор впадал. В общем, не ладилась у нас эта сторона отношений. Чересчур трепетно я к ней относился, боялся, можно сказать! …А потом мне, как водиться, повестку вручили в военкомат. Вот тогда и понеслось!.. Сколько признаний в любви было – на всю жизнь хватит! Если по городу ходили, то держались за руки. Вечерами могли, часами обнявшись стоять, клялись в вечной любви и преданности. Сам понимаешь – два года срок не малый! Над нами родня подшучивала. Когда свадьба спрашивали? А когда свадьба – да бог ее знает? Жизнь же начиналась только! Смотрел я на жизнь во все глаза, и казалось мне, что срок это бесконечный, как пропасть. Шутка ли – два года в восемнадцать лет, когда всего хочется и думаешь, что жизнь это книга с яркими картинками. Надя плакала, говорила, что разлуки не вынесет. Она уже тогда жизнь очень остро чувствовала. Я уже потом понял, что ей себя жалко было. Для нее это трагедией казалось – два года цвести понапрасну. Жадная она была до жизни, ой жадная!..
- Не распознал? – спросил Гоша.
- А как распознаешь? – спросил Николай в ответ, – Чувствовал я что-то. Тоскливо мне было. Какой-то дискомфорт я в душе носил, сомнения меня терзали. Жизнь вокруг круто меняться начала, коммерция пошла, крутые появились, машины иностранные. Люди по волчьим законам жить стали – кто схватит, тот молодец! Кругом соблазны, возможности новые. В неспокойное время расставались мы. Вдобавок, на глазах она в первую красавицу превращалась. …Помню проводы.
- Поругались? – предположил Гоша и хитро с видом знатока сощурился.
- Поругаться не поругались, но проводы – это отдельная песня, – Николай перевел дыхание, – Накануне мы три дня не встречались, не до того было. …Готовились. Я помогал продукты закупать, дядьки издалека приехали, им все развлечений хотелось, то рыбалка, то по грибы. Народу на проводы собралось человек пятьдесят: друзья с подругами, спортшкола чуть ли не в полном составе пожаловала (в спортшколе у меня батя работал), материны подруги близкие, с детских лет мне знакомые. Проводы в столовой организовали, еще дома стол накрыли. Я с Надей по телефону о встрече договорился, а перед самой встречей она звонит и говорит, – «Не успеваю! В парикмахерскую записалась, а время перенесли». Я ей говорю – «Давай без парикмахерской». «Нет! - отвечает, - Я сама подойду к назначенному времени!» Ладно, думаю, не к чему горячку пороть. К назначенному времени собрались все, музыку запустили, за стол сели – а ее нет. У меня нервы сдавать начали, от волнения заикаться начал. Уже за стол зовут! Вышел я с ребятами на улицу перекурить, а сам по сторонам смотрю…
- Не пришла? – не утерпел Егор Кузьмич.
Николай усмехнулся: - Разве могла она не прийти? – Воспоминания разгорались в нем в подробностях, в красках, будто вчера все было, даже румянец на щеках заиграл. – Пришла. Застучала каблучками, только не узнал я ее. Смотрю, по дорожке, что вдоль столовой, девушка молодая приближается, совсем на Надю не похожая. Я весь на нервах, через кусты ее выглядываю, а она уже рядом. Меня в бок толкают, смотри, мол! А я смотрю и не вижу. Остановка от столовой метрах в двухстах, ее c улицы видно, видно, как маршрутки подъезжают. Там что-то наподобие сквера, деревья растут. Народ от остановки обычно прямиком идет, через заросли, по тропинке. Вот и я в этом направлении ее выглядываю. Смотрю во все глаза. А она в обход пошла по тротуару, стороной. Наверное, не хотела, чтобы туфли пылились. Приближается к нам с левой стороны. Гляжу лицо-то знакомое, от счастья светится. Вроде она и в то же время не она. Что за наваждение? Она мне машет, а я стою в растерянности, и такое на меня накатило, будто с ума я сходить начал. Понимаю, что не так что-то! …Неправильно! В глазах у меня ветки зеленые рябью пошли. Друзья смеются, а я от замешательства похолодел. Она подошла, поздоровалась, улыбается и видно, что тоже не в своей тарелке. Я обомлел, сигарету выронил. …Хорошо пацаны нас за стол потащили!
- Как же это? – удивился Гоша.
- А вот так!.. Ждал я Надю свою, а пришла дама из Амстердама. Волосы в другой цвет выкрашены, прическа модная, юбка узкая и пиджак модный, кожаный, красного цвета. Вся в украшениях дорогих, ногти в маникюре, и накрашена особенно как-то, стильно, непривычно. Туфли на шпильке ей росту и стройности добавили. Походка и та изменилась, грациозная стала, сдержанная. …В столовой помещение большое, потолки высокие. Зашла она, остановилась смущенно, народ вокруг расступился, и наступила тишина. Ее никто не признал. Народ у нас простой собрался, одевались все скромно, а тут такое! Будто из другого мира она появилась. Потом музыку громче включили, уселись мы. Так никто ничего и не сказал, только девчонки от зависти крыситься стали. А ей все нипочем. Счастливая! Глаза искрятся! Оказалось, она давно преобразиться задумала. Сама. Никто не учил. Мать ее деньгами не баловала, жили они скромно. Надя в техникуме училась тогда. Была у них в техникуме звезда одна, вся модная, вот Надя и решила ее затмить, заодно мне сюрприз сделать. Получилось у нее и то и другое. Деньги на обновки ей бабка выделила ко дню рождения – с пенсии собирала. Как ей все это шло!.. Словами не описать. Вроде она и в то же время не она. Я весь вечер на нее глядел, и наглядеться не мог – до чего красивой она была!
В тот памятный день гуляли долго, песни орали, танцевали до упаду. К вечеру многие уже на ногах не держались. Когда стемнело, постепенно начали расходиться. Мы с Надей домой пошли. Дома за столом посидели, а потом мы смылись, убежали от всех. Весело было, интересно. Надя смеялась без остановки. Откуда счастья столько в одном человеке помещается? Взяли мы шампанского и к бабке на такси поехали. Момент этот, как сейчас помню. Ночь, луна светит. Такси мы у моста отпустили, решили пешком пройтись. Дорога там грунтовая, ухабистая, грузовиками наезженная и темень непроглядная. Впереди дома частные, кое-где фонари горят, а до них с полкилометра. Наступила Надя на камень в темноте и ногу подвернула. Она хотела дальше идти, но я на руки ее подхватил и понес. Жалко видеть нас в темноте никто не мог – я в рубашке белой, она ножки сложила, за шею меня обхватила, а бутылку шампанского в руке держит. Пожалели мы, что такси отпустили, до домов то можно было доехать.
Бабка на краю жила, на берегу, можно сказать. Кривая улочка. По левой стороне заросли прибрежные, за ними река. …Пошли мы по нахоженной тропинке, справа дома, заборы, собаки лают, а слева тьма черная, из нее ветки торчат. Ее дом в глубине, снаружи зеленый забор, перед забором цветы растут, стоит скамеечка, а на столбе фонарь светит. Толкнул я рукой калитку, она высокая была, из хорошо подогнанных досок, на ощупь теплая, сухая. Отворилась она со скрипом и открылась перед нами мощеная кирпичом дорожка через палисадник. Впереди свет на веранде, половик на невысоком крыльце лежит. Вдоль дорожки бельевая веревка натянута, прищепки одинокие висят. Бабка уже спала, но дверь на задвижку не закрыла, знала хитрая, что мы придем. Ключ от замка Надя с собой носила. Закрылись мы с ней в комнате, музыку включили, и давай чудить. Бабка с глушью была и спала крепко…
Такой я Надю не видел никогда. Сначала танцевали мы, потом помню, как Надька шампанское открывала. До этого ей открывать шампанское не доводилось. Пальцы у нее длинные с красным маникюром. Фольгу она ими ободрала, начала проволоку раскручивать, бутылку от себя отставила, чтобы не облиться, начала за пробку тянуть. Тут, бабах, пробка вылетела, она вскрикнула и бутылку бросила. Я еле успел чашку подставить. Так бы без шампанского остались. Одолели мы его и нам хорошо стало. Не узнавал я ее, столько огня в ней оказалось. Куролесили так, что стулья попадали. Потом она стриптиз танцевать придумала, под музыку, как положено. Хотела, чтобы мне запомнилось. Чтобы вспоминал я этот вечер, лежа на кровати в казарме и смотрел с грустью и тоской в потолок. …Я и вспоминал! А потом мы свет погасили и под одеяло легли, - Николай замолчал, а потом сказал вдруг. - Эх, ружье бы мне!..
- Какое ружье? – встрепенулся Гоша.
- Да это я так, к слову! – отмахнулся Николай и насупился.
- Дальше то что? – Гоша собрал бороду в кулак.
- А что дальше - армия!
Холодильник загремел, задрожал и с грохотом, напоминающим далекую бомбежку, отключился. Николай еще больше потемнел на фоне окна. Надвигались сумерки, а вместе с ними с улицы заползала тоска. Егор Кузьмич сник, выражение лица его стало сочувствующим. Он впал в сентиментальность. Николай сам разлил, взял стопку и долго смотрел в нее, словно, что-то видел там, потом долго и с удовольствием хрустел огурцом.
- Эх, как вспомню, так сердце кровью обливается! – он сел удобней, прикрыл веки и монотонно, чтобы не выдать интонацией своих сокровенных чувств, продолжил, - Я ушел служить…Все, что было потом, а было много чего, ой, как много, было рассказано мне разными людьми в разное время. Из этих рассказов и сложилась настоящая картина, более или менее правдивая. Во всяком случае, похожая на правду. Я уверен, что все было именно так, как я сейчас тебе расскажу, хотя сам я ничего из этого не видел, а с Надей мы больше не встречались и не разговаривали…
- Как? – Гоша опешил от такого поворота.
- Никогда! - в голосе Николая зазвучал металл, его брови вскинулись, заиграли желваки. Он перевел дыхание и продолжил. - Из пяти писем, которые я отправил, она ответила на два, на два первых. Я знаю, что любила она меня по настоящему. Еще я знаю, что она не умела врать, во всяком случае, не любила, особенно близким людям. Она не хотела меня расстраивать, поэтому просто перестала отвечать на письма. …Я приезжал в отпуск. Мне сказали, чтобы я не искал ее и не встречался с ней. Я искал ее каждый день, и только раз увидел мельком. Она знала, что я ищу ее и, наверное, сознательно избегала встречи. Думаю, что именно так и было…
Была у нас в городе знатная фигура. Сам из местных, долго сидел за бандитизм, так долго, что многие его забыли. Потом он появился уже знатным авторитетом. Братки тогда всем в городе заправляли. Время такое было - безвластие, полный паралич! Безвластия, как известно не бывает, кто-то должен заправлять. Вот они и заправляли. Куда не глянешь - везде полный шансон и уголовная романтика. …Он здорово поднялся, закрутил бизнес. Раньше спиртовиком был обычным, а после отсидки стал по крупному работать, на производство руку наложил, открыл ресторан. В городе он королем был, особенно на фоне остальной нищеты.
- Что за фрукт? – спросил Гоша.
- Мучной!.. Может, слышал?
Гоша отрицательно помотал головой.
- Вот он за Надькой и приударил. Он ее фактически преследовал, а она его по-детски наивно боялась. Пряталась, говорят, а может, наоборот, ей приятно было внимание столь солидного человека. Мне кажется, что такое внимание ей льстило. Я ее знаю. Надька в то время по дискотекам с подругами бегала, в кафешках появляться стала, в общем, на виду оказалась. Вот Мучной ее и заприметил. Мужик он не молодой, хитрый - тертый калач! Он долго вокруг нее кружил, сначала просто появлялся в общей компании. За столик к ней подсаживался, всегда старался угостить, подарок сделать. Братва зубоскалила. На донжуана он похож не был - здоровый, квадратный, шеи нет, одна спина и затылок бритый. А морда – во!.. Как у кабана! Я слышал, что влюбился он, как мальчишка, голову потерял, – Николай стиснул зубы. – Не знаю, сколько ухаживания эти продолжались? …Говорят долго. Может месяц? Может два?
Надька все в машину к нему не садилась, боялась. Рассказали мне случай, как упрашивал он ее в машину сесть. Случайно это вышло или нет, не знаю, а получилось у них так: встретились они поздним вечером, напротив парка, она с подругами с дискотеки возвращалась, а он ее на другой стороне дороги поджидал. Может, и не поджидал, а стоял просто с дружками своими, курил. Тачки ихние, крутые тут же у обочины стояли. У Мучного Мерседес тогда был, мода на джипы позже пошла. Музыку он любил громко включать. Включит магнитолу, дверки откроет, и стоит, тусуется. Братва его за ним по пятам ходила, редко он один оставался. Дела свои темные решали! Простой народ их побаивался, стороной обходил - могли зацепить, обидеть. Собрались они в тот вечер у парка, я думаю не случайно, потому что место неудобное, пустое и неприглядное. Дискотека в парке летняя, «клетка» - так ее называли, сейчас она закрытая стоит, не цивильно там. …Вот молодежь пачками на улицу высыпать стала. Оглохшие все, кричат, друг друга не слышат. С ними Надя вышла. Мучной ее сразу заметил, прыгнул за руль, посреди улицы с шиком развернулся и остановился так, чтобы она видела. Она виду не подала, идет, будто его не замечает. Он посигналил, из машины вышел и стоит, улыбается. Цепь на нем в палец толщиной, рубашка гавайская и жилетка кожаная. Стоит, улыбается во всю харю и молчит. Надя с ним вежливо поздоровалась, а сама за подруг ухватилась, чтобы не бросали ее. Те, наоборот, его увидели и шагу прибавили. Так и прошли они мимо. Дошла она до перекрестка, перешла на свою сторону, и там под деревом они с девчонками остановились. Со стороны, вроде прощаются они, дискотеку обсуждают, а на деле она их уговаривала проводить ее до дома. Там подъезд рядом, прыг – и в безопасности. Дома Мучной не достанет, побоится. Мучной опять на газ надавил, мотор взревел, потом по тормозам и возле них остановился. Мерс сверкает весь, габаритами богато светит, а дружки его все это с интересом наблюдают. Он опять вышел и начал девчонок к себе подзывать. Они притихли и украдкой в его сторону поглядывают. Одна, самая бойкая ему крикнула:
- Дядя Женя, ты нас подвезти хочешь?
Рассмеялся он, говорит, давай, мол, по домам развезу. Сам добрый такой, просто Санта Клаус. Посмеялись они недолго и разошлись. Надька с подругой в сторону своего дома двинулись. Идут они по дорожке, а Мучной рядом на Мерсе едет. Окно открыл и с ними перешучивается. В том месте аллея Славы находиться, тихо там, зелено. Что он еще плел, не знаю, но остановились они, в конце концов, подозвал он их к себе. Им интересно дорогую машину посмотреть, а он еще музыкой их растравил. Магнитолу свою демонстрировал, концерты разные включал. Про музыку они долго разговаривали, по этой части он большой любитель был. Исполнителей и альбомы иностранные наизусть знал. Надя тогда им и заинтересовалась. Я так думаю. Она сама к иностранной музыке тяготела, попсу не любила. Между делом, ненавязчиво так, он их все в машину звал покататься. Надька ни в какую – боится. А подружка ее смелее оказалась. Прокатил он ее по кругу с ветерком, недолго, минут пять. Надя домой не ушла, ждала. Подъехал Мучной и ей предлагает – твоя, мол, очередь. Уперлась она, головой машет, а сама на подругу злиться. Ревность женская – чувство неискоренимое. Дом ее рядом был, могла уже уйти раз десять, так нет же…
Долго они так стояли. Подруга домой ушла, дружки Мучного разъехались. Говорят, часа два они так стояли. На улице ни души и только музыка у него в машине играет. Надя шаг сделает, Мучной метр проедет. Она остановиться и он остановиться – и ни туда, ни сюда, и хочется и колется. Села она, в конце концов, в машину к нему возле самого своего дома. Мерседес кругом проплыл и у подъезда остановился. Мучной сам выскочил и дверку Наде открыл. - Николай помолчал. – Думаю, что с этого момента у них и пошло, поехало. Знаю, что возил он ее везде и в область по клубам крутым, и в столицу. Любила она все яркое, интересное. Вот он ей и показывал. Мы с ней автобусами, да электричками перебивались, а тут – Мерс! Так то!
Егор Кузьмич совсем расклеился, Шмаков легонько толкнул его, чтобы вывести из оцепенения.
- Чего ты? – Николай округлил брови.
- Да так! – отмахнулся Гоша. – Свое вспомнил.
- Выпьем лучше!
- Выпьем! Знаешь, Николай! Хочу выпить за тебя! Душевный ты человек! …Настоящий ты, живой!
- Ладно тебе! С кем не бывает. – Они выпили, – Другое интересно. Ни с кем я раньше не откровенничал вот так, как сейчас с тобой. Сам себе удивляюсь.
- А что тут удивительного. – Егор Кузьмич набрал воздуха в грудь. – Человек я новый, малознакомый, а высказаться хочется. Куда деваться, если накопилось? Со стенкой не будешь разговаривать!
- Наверное, ты прав! – Он уронил голову. – Пойду я! Поздно уже!
Гоша обиженно заморгал: - Как же? А дальше то что? – Он развел руки, больше похожие на медвежьи лапы в стороны.
- Ничего! – Николай зажег свет, налил себе холодной воды и выпил. - Жили они так долго. Жили в свое удовольствие. Надя все успела: и в шубах походить, и бриллианты поносить, и за границу съездить отдохнуть. До Мучного она моря в глаза не видела. А тут, пожалуйста - Турция, Египет, аквапарки, прогулки на яхтах, дельфинарии, лакомства всевозможные, наряды дорогие - надо сказать, Мучной для нее ничего не жалел. Он можно сказать вторую жизнь с ней проживал. Все, что хотел раньше, но не успел, он от Надьки получил. Она хорошо с ним ладила, ссорились они редко и жили вместе. У Мучного квартира была четырехкомнатная, роскошно отремонтированная и обставленная. В гнездышко это и улетела моя Надя, - у Николая дрогнул подбородок. Гоша по-дружески положил ему на плечо свою тяжелую руку.
- Не печалься, друг!
Николай потемнел лицом, меж бровей легла складка: - Как не печалиться? Если бы я всего этого не видел, не знал – это другое дело! А так, все на глазах, все на виду. Город-то маленький, не скрыться, не спрятаться! Я только вид делал, что не вижу ничего, а сам все видел, все слышал, и тем больнее мне становилось. Если бы ты знал, сколько раз я хотел закончить все это! – он метнул быстрый, нехороший взгляд. – Сначала, я их порешить хотел, потом передумал, решил, что не правильно это. Тогда я решил себя кончить. Не вышло! Потом перемололось все, перетерлось, перегорело! Выгорело все... Выгорело! А вместо чувства пустота образовалась черная. Вот она здесь, пустота эта, у сердца.
- Говорят на лесных пожарищах, потом грузди хорошо растут. – Егор Кузьмич несильно сжал ему плечо. Глаза его подернулись поволокой, затуманились.
- К чему ты это? - Гоша не отвечал, он сопел в задумчивости. - Я тогда к ней ходил!
Гоша от неожиданности вздрогнул. Он не ожидал такого поворота: - Да ты что!? Ах, вот оно в чем дело! – он так поразился, что замер с открытым ртом и ухватился за бороду. – Значит все еще не закончено? – События связались друг с другом, прошлое встретилось с настоящим. Эта простая мысль изумила по-детски восприимчивого Гошу. Особенно невероятным и фантастичным выглядело его непосредственное участие в событиях.
- Надо же! Ну, надо же! – его удивлению не было границ. – И ты не побоялся? Это какой опасности мы себя подвергали!
- Да какой там опасности! – Николай отмахнулся. – Изменилось все!
- Что изменилось? – Гоша засверкал выпученными глазами.
- Нет Мучного, Нади нет!
- Как нет? Погибли?
- Живые они! Развалилось у них все! – руки у Шмакова вздрагивали.
- Как же такое могло произойти? – Гоша не верил своим ушам. – Не шутишь?
- Да просто все!.. Мучной на наркоту присел, красок ему все новых хотелось. Втянулся и постепенно все растерял и себя, и все, что у него было. Сначала он Надю потерял, вырвалась она, как птичка из золотой клетки и полетела к солнышку. Мужики всегда вокруг нее вились. Местные Казановы ей быстро наскучили, и укатила она в столицу. Как там жизнь ее складывалась – не знаю. Слышал, что романов у нее было не счесть и один ярче другого. Умела она блистать, умела!.. У Мучного дел не стало, одна автостоянка осталась неприметная. Сам он опустился и прежнего себя давно ничем не напоминает. Года три назад и Надя объявилась, когда мать ее умерла. Схоронила она ее и живет теперь в старой родительской квартире. Вот, как получилось! Все на место вернулось…
Они разлили на посошок, пожелали друг дружке добра и разошлись. На улице стемнело, трещали цикады, двор при свете фонарей стал еще уютней.
Рассказ Шмакова (повесть) 10
10.
Яркой точкой на карте зажегся город в теленовостях. Засверкал, заискрился, словно драгоценный камень на извилистой синей полоске реки. Областное телевидение поздравило с долгожданным юбилеем. Жемчужиной края, кузницей и здравницей назвала телеведущая город в новостях. Ослепительная улыбка не сходила с ее большеглазого лица. Съемочная группа уже выехала и успела покинуть областной центр. Белокурый корреспондент дремал на переднем сиденье микроавтобуса. На ухабах он вскидывал голову и просыпался. Готовились к визиту высокопоставленные гости. Артисты областной филармонии собрались полным составом, несмотря на ранний час, в ожидании транспорта. Участники детского танцевального коллектива «Восторг» вместе с руководителем спешно упаковывали костюмы. У дороги распахнул дверки автобус с табличкой «Экскурсия» на лобовом стекле. Администратор, крикливая женщина в джинсах, сверяла списки.
Город еще спал, свято соблюдая традицию выходного дня. Солнце уже встало и чертило длинными тенями по сырому асфальту. Неподвижный воздух еще хранил прохладу ночи. Выпала обильная роса. Покрылись испариной металлические поверхности. На пустых улицах встречались одинокие прохожие, вяло ползал порожний городской транспорт. Все замерло в полусне. В этой заторможенной дымке появились первые признаки жизни. На переезде выгрузился автобус с рабочими. Они достали лопаты, метлы и принялись снимать слой грязи с обочины. Кому-то пришло в голову в последний момент выкрасить свежей краской шлагбаум. У площади перед ДК «Химик» остановились сразу три Уазика, высыпала милиция с заспанными, недовольными лицами, человек двенадцать, не меньше, в форменных рубашках с коротким рукавом. Один Уазик остался, два других уехали. Зародилось, повисло в воздухе тревожное ожидание, как в утро перед экзаменом. Все шло своим чередом, все было продумано и рассчитано. Видимый повод для беспокойства отсутствовал. Тем не менее, тревожное ожидание уже вылилось на улицы. Оно повисло над городом, подобно подозрительной туче с нежелательным дождем. Грандиозное мероприятие, с большим количеством задействованных служб и людей, слишком большое, чтобы пройти гладко без оплошностей уже началось.
Настала очередь электричества. Слишком много надежд возлагалось на электричество. Целые потоки заряженных электронов понеслись по проводам. Пряталось электричество в многочисленных катушках, пучках проводов, толстых блестящих кабелях и огромных черных динамиках, установленных по краям сцены. Электричество сначала щелкнуло в них, потом появился еле слышный, больше похожий на вибрацию гул. Гул стал громче, отчетливее, заполнил все пространство перед собой. Это был низкий и сильный гул. Такой сильный, что зазвенела высокая витрина универмага напротив ДК. Мощная аппаратура потрескивала, пробуждалась и демонстрировала всем свою спокойную уверенность. «Раз, раз!» - зазвучало из мощных динамиков. «Раз, раз, раз!» - у переезда разогнули спины дорожные рабочие и как по команде посмотрели в сторону центра. «Раз, раз, раз!» - милицейский наряд встрепенулся и растянулся в нестройную цепь. В окнах ближних домов замелькали любопытные головы. Из пустых магазинов выглянули продавцы. Вспорхнули и закружились воробьи. Огромное концертное сооружение высотой с ДК, заслонившее его собой вдруг подало недетский голос. У многих по коже поползли мурашки – сила и мощь завораживали. Те, кто еще нежился под одеялом, подскочили, как по команде. Электричество из динамиков распространилось на весь город, выдернуло его из утреннего оцепенения. Все вдруг ускорилось, завертелось, закружилось…
В это время совершенно внезапно с противоположной стороны реки взвыли душераздирающим криком сирены. От Сельхозтехники, вниз, по еще пустой Тульской, летели вниз две пожарные машины. Ярко светили фары, мигал проблесковый маячок. У рынка, перед неудобным спуском пожарные машины сбавили скорость и подобно неповоротливым жукам, минули пост ГИБДД и устремились вверх на такую же неудобную, извилистую горку. Тревожные вспышки и мощная сирена оглушили первых прохожих. У старого кладбища пожарный наряд повернул направо, и остановились у длинного пятиэтажного дома в той его части, где размещалась детская библиотека. Как раз над козырьком библиотеки из окон пятого этажа валил черный дым. Пожарные выпустили лестницу, развернули брандспойты. Пожарное начальство успело подъехать раньше. Они столпились на лестничной площадке пятого этажа и безуспешно стучали в запертые двери квартиры. Один из пожарных держал наготове топор. Испуганные соседи высунулись из своих квартир. Им было велено разойтись. За дверью признаков жизни не подавали. Пахло гарью, но дым на лестничную площадку не просачивался, видимо дверь прилегала плотно. Пожарная лестница поползла навстречу дымящему окну, один из пожарников уже стоял наготове, чтобы взобраться по ней. Но тут окно затрещало и подалось вперед, кто-то пытался открыть его изнутри. Одна половина оконного стекла лопнула и со звоном осыпалась вниз на библиотечный козырек. Мелкие осколки рассыпались по асфальту. Дым сначала пошел клубами, потом в окне показался широкий матрас с выгоревшей серединой, из которой наружу торчали пружины. Матрас кто-то подтолкнул, и он полетел вниз, оставляя за собой шлейф черного дыма. Это был толстый пружинный матрас от двуспальной кровати. Он шлепнулся об асфальт, из него вылетел сноп искр и облако черной гари. В окне показалось худое несчастное лицо. Немолодой, небритый мужчина в несвежей майке кашлял и отчаянно махал руками, как бы отталкивая от себя воздух. Он хотел крикнуть, но не мог, потому что наглотался дыма. Пожарная лестница достигла окна, но взбираться по ней не стали. Мужчина исчез, а через секунду в окне появился дюжий пожарник. Он скомандовал отбой, обращаясь к своему товарищу с брандспойтом в руках. Из-за его плеча выглядывал несчастный виновник и пострадавший в одном лице, оказавшийся вдобавок нетрезвым. Его душил кашель. Несчастного отправили в больницу. Он долго отказывался и уехал только после того, как закрыл окно и входную дверь, благо ее не успели выбить, только немного лезвием топора расщепили дверную коробку в том месте, где располагался замок. Матрас залили водой. Пожарные машины вобрали в себя упоры и уехали, теперь уже без сирены. Тушить пожар не пришлось, обошлось без пострадавших.
На этом неприятности закончились. Звенящая пауза, наполненная предпраздничным волнением, лопнула, как мыльный пузырь. Город встряхнулся, задвигался, зашумел. Центр постепенно начал наполняться машинами и людьми. И люди, и машины выглядели необычно. Будто каждый в этот день становился персонажем сказочного действия. Будто фея коснулась волшебной палочкой всего зримого. Улицы стали темными лентами, дома игрушечными домиками неведомой страны. Все вокруг закруглилось, разгладилось, раскрасилось в яркие, веселые цвета. Перед сценой начал собираться народ, чтобы просто поглазеть, пощупать, увидеть вблизи концертную аппаратуру. Звук уже настроили, установили микрофоны, из динамиков лилась приятная эстрадная музыка. Пространство за сценой было загорожено с обеих сторон щитами. Там, между задней частью сцены и фасадом Дома Культуры образовался закрытый для посторонних коридор, где собирались участники. Сюда подъезжали машины. Курсировала милиция. Сюда должен был подъехать мэр. Губернатор получил приглашение накануне, но распоряжения по его поводу получены не были. Народ собирался по другую сторону у сцены. Народ выглядывал артистов.
Как и обещали – в два часа началось. На сцене появился по-американски улыбчивый мэр, с листком бумаги в руке. Он произнес пламенную речь, а под конец то ли увлекся, то ли нервное напряжение дало выход, но он перешел на громкое скандирование коротких лозунгов, типа «МИРА ТЕБЕ…», «СОЛНЦА ТЕБЕ…», «СЧАСТЬЯ ТЕБЕ…», и тому подобное. Листок бумаги он за ненадобностью зажал в кулаке и тряс им над головой. Получилось впечатляюще, во всяком случае, толпа народа, уже довольно значительная скандировала вместе с ним. Примерно так же получилось у сухонького старика, председателя совета ветеранов - с душой! Вручили медали «Почетный Гражданин» самым достойным жителям города. Сказали спасибо спонсорам праздника. С длинной речью выступил уроженец района, а ныне депутат-одномандатник Государственной Думы Сергей Валерьевич Семиглазов. Деньги на торжество были выделены из учрежденного им фонда в рамках проекта «Молодежное движение…». Он пообещал и впредь оказывать содействие в городских делах и поддерживать связь с финансовой верхушкой района. Человек он оказался импозантный, гладколицый, в хорошем костюме и был встречен на ура. Провожали под аплодисменты!.. Губернатор приехать не смог!..
На сцене пели и танцевали дети, маленькие и постарше. Областная филармония привезла народников, и короткую юмористическую постановку «Тульский самовар». У народников задалось «Яблочко», танец зажигательный и верткий. Потом началось целое представление, подготовленное местной самодеятельностью на военно-историческую тему, времен татаро-монгольского ига. Костюмированное шоу длилось долго, но сделано было интересно. За основу взяли битву с ордынским князем Ахматом. Он предстал в богатых одеждах с соболиными хвостами, кожаном шлеме и кривым мечом. Город, основанный как крепость на рубеже Тарусского княжества и отошедший к Москве в первой четверти 15 века, стойко сопротивлялся орде, но она все равно его поглотила подобно черной туче. Потом его, конечно, победоносно освободили. Где-то ближе к шести вечера объявили паузу. Нужно было подготовить сцену для основного действия. По зрителям прошла волна ликования. «Как? Они уже здесь?» - слышались удивленные возгласы. Мало кто заметил автобус с затененными стеклами, подъехавший незаметно с обратной стороны ДК вплотную к узкой дверке черного хода.
Толпа заметно поредела и отхлынула от сцены. Движение по прилегающим улицам было перекрыто, транспорт пустили в объезд. Люди продолжали стекаться к площади. Шли потоками. Маршрутные «Газели» выгружались в очередь и тут же уезжали за следующей партией. Никому и в голову не могло прийти, что в небольшом городе, обычно малолюдном, наберется столько народу. А ну, как все выйдут, и соберутся в одном месте, все семьдесят семь тысяч? Немало? Так и случилось!
Люди хлынули в тень передохнуть, выпить пива, купить мороженное. Над площадью стоял равномерный гул из постоянно звучащих голосов. Вдоль всего универмага и дальше в ряд стояли лотки, полные всевозможных яств. В двух местах, на полянке за универмагом на длинных мангалах жарили шашлыки. Над ними колдовали краснолицые, в высоких белоснежных колпаках кавказцы. Рядом удобно расположились шатры в бело-зеленую полоску, в тени которых можно было уютно расположиться. Одноразовые тарелки с кляксами кетчупа не успевали убирать, они громоздились на столах вперемешку с пустыми пакетами из-под чипсов. Пивом на розлив торговали на каждом шагу. Спиртного вообще было много на любой вкус - водка, коньяки, вина, мартини, всевозможные, мыслимые и немыслимые коктейли. Пили и ели беспрерывно, одни освобождали место, другие тут же его занимали. Народ с пластиковыми тарелочками и салфетками, зажатыми между пальцев, сновал взад и вперед. Чего тут только не было: и шипящие сосиски, залитые соусом, куры гриль, жареная свинина на косточке, аппетитный шашлык. Тут же в масле жарили чебуреки и хычины, строгали шаверму. Напитки любых мастей, охлажденные, красовались за стеклянными дверками шкафов-холодильников. Все было продуманно, все радовало глаз, располагало к веселью и приятному общению.
…Гитарный проигрыш прозвучал резко и стремительно. Многие вздрогнули. На сцене сверкнул красной гитарной декой длинноволосый парень в рваных джинсах. Толпа откликнулась визгом. Прозвучал низкий аккорд. Молодежь устремилась вперед, к сцене. Визг повторился. Музыкант короткими проигрышами общался с толпой. Милицейская шеренга сомкнула плечи. К сцене пробивались отчаянные фанаты. Внезапно гитара заиграла виртуозно и мелодично, так, что некоторые встали со своих мест, другие вытянули шеи в сторону сцены. Звук был настолько чистый, что казался видимым, в то же время в нем угадывался жесткий металл и сила стальной струны. Гитара смолкла. Те, кто ел, поспешили закончить, очередь за пивом заметно поредела. Народ захотел зрелища. Сейчас должно было свершиться то, чего собственно, и ждали так долго. Ждали с нетерпением и радостью. По периметру сцены вспыхнули и забегали огоньки. Было еще светло. На лужайке, слева от сцены, словно три приведения поднялись пустотелые человечки ростом в три этажа. Их раздувал прерывистым потоком воздуха компрессор, отчего они изгибались и причудливо кланялись в постоянном движении. Гитара зазвучала вновь, к ней присоединились басы. В глубине сцены блеснула желтая дека басгитары. Музыка набирала силу, крепчала. Добавили громкости. Звук гитары вытеснил все, наполнил собой пространство вокруг, проник в головы и души, заглушая страшный по силе напряжения голосовых связок визг, потому что на сцене появилась молодежная группа «Лебеди» в полном составе. Тут началось невообразимое – девчонки рыдали, содрогались в конвульсиях, рвали на себе волосы в припадке первобытного экстаза. Молодежь заполнила пространство перед сценой, уперлась в живой милицейский заслон. Сзади напирали, причем этот напор приходилось гасить. В результате толпа уподобилась маятнику, то устремлялась вперед, то пятилась назад.
…Шмаков появился позже, когда стемнело, и на небе показались звезды. Самые крупные из них были видны даже в свете прожекторов. Он выпал неизвестно откуда и оказался в общем пространстве праздника. Он стоял у края пестрого человеческого моря. Его заметно шатало от выпитого, он ликовал. Многих в этот день посетило чувство светлой радости и безудержного восторга. Люди радовались искренне, обнимались, пили за город. Так и говорили «за город». Короткий тост «за город» быстро распространился и уже далеко от центральной площади за столами гремело «за город» бессчетное количество раз. Шмаков просветлел душой и, наверное, впервые в жизни почувствовал гордость за страну. Впервые так остро ощутил, что родина это не пустой звук, а щемящее чувство внутри под сердцем. …От этих мыслей даже глаза у него заблестели.
Зажглась иллюминация, свет прожекторов выводил удивительные зигзаги в ночном небе. Здания, примыкающие к площади, вспыхнули лиловыми и желтыми цветами, отчего стали сказочно загадочными, нездешними, словно привезенные театральные декорации. Музыка стихла, музыканты прощались, сцена ненадолго опустела. Молодежь покинула первые ряды, и толпа опять поредела. Николай прошел вперед и остановился, а вокруг двигалось, мягко толкало его волной человеческое море. Шмаков чувствовал себя одиноко. Внезапно, что-то прошмыгнуло в стороне от него, какая-то тень. Послышались смущенные возгласы. Потом еще и еще! Николай напряженно вгляделся, но ничего не увидел. В толпе начались колебания, его отнесло вправо, потом вперед и опять влево. Кто-то баламутил толпу, пугал людей, они вскрикивали и шарахались в сторону. …Наконец он показался! Возмутитель спокойствия – маленький, черный бесенок! Он прошмыгнул совсем радом с большой скоростью, будто для него не существовало плотной человеческой массы. Шмаков заметил его мускулистую спину и широкий кожаный ремень с металлической вставкой. «Ой, ой, ой!» – завизжали вокруг. Бесенок щипал и хватал за неприличные места. Слева толпа расступилась, освободив круг. Николай протиснулся ближе и в центре круга увидел его – шутливого чертенка! Он вытанцовывал, как ни в чем не бывало, на лице его играла обезоруживающая улыбка. Он вскидывал руки и призывал окружающих танцевать вместе с ним, причем успевал нападать на женщин и лапать их, отчего они истерично смеялись и отпихивались. Шмаков тряхнул головой – что-то в облике бесенка показалось ему знакомым. Это был мускулистый крепыш низкого роста, одетый во все черное. В очень узкие джинсы и черную обтягивающую майку. Его голову стягивала бандана из черной кожи. На его бугристых плечах красовались яркие татуировки. Он выделывал сложные кренделя и вид имел неприличный, почти зловещий. …Это был Сергейка!
- Сергейка! – крикнул пьяный Николай и шагнул в круг. – Стой! – Он хотел поймать его за кожаный ремень, развернуть к себе и лучше рассмотреть его лицо, но неуловимый заводила исчез, будто в один миг стал невидимым. - Гад!.. – завопил Николай и потряс над головой сжатыми кулаками. Неожиданно его кто-то подхватил за руку и быстро утащил подальше от этого места.
Сцена снова вспыхнула огнями. Заиграла музыка с явным латиноамериканским звучанием, вспыхнула пиротехника, и вместе со снопами искр на сцену выбежали в зажигательном танце прелестные танцовщицы, украшенные белыми перьями. Их было много, очень много. Загорелые, темно-коричневые в узких полосках одежды, сверкающие в огнях фейерверка камнями и блестками. Полуобнаженные танцовщицы кружили в зажигательном латиноамериканском танце, наполненном откровенными движениями и вибрацией. Они казались сестрами - одинакового роста, с одинаковыми фигурами и лицами, алыми губами, жемчужными зубами и черными стрелами бровей, заходящими на висок. Они были настолько ослепительны, ошеломляюще красивы, что не верилось в реальность происходящего.
Николай замер, от удивления у него отвисла челюсть. Он тихо остолбенел посреди толпы, ближе к ее переднему краю. Ликованию его не было предела. Нирвана овладела им, каждой клеткой его тела. Его наполнил внутренний трепет, блаженство и уверенность в полной святости происходящего. И сцена, и люди вокруг, безумные огни и лазерное шоу в ночном небе проникли в него, в Николая, и искрились изнутри сказочными огнями. Он стоял один, безмятежный, бесхитростный и чувствовал, как входит в него нечто потустороннее и великое. Нечто!.. Просто таинственная субстанция!.. Чувство, наподобие того, когда встретишь кобру в кустах!.. Когда смерть затаиться вокруг тебя!.. Николай замер в неподвижности, словно зачарованный. Это снаружи казалось! На самом деле Николай медленно плыл, парил, подобно небольшому физическому телу, будь то лист или кусочек травы, или любой другой ничего не значащий предмет. Подхваченный упругой силой он двигался и кружился в маленьких водоворотах незаметного ручья! Боже мой! Эта музыка свела с ума многих! Люди стали неодушевленными предметами, маленькими, ничего не значащими сгустками энергии. Вспышками магния под ударами наковальни! Раньше он опирался на ноги, а сейчас они взмыли вверх невесомые. Николай недоумевал?! Он оказался сверху и наблюдал концерт с высоты метров в пятьдесят! Он взмыл вверх, хотя раньше никогда не летал, и так ему комфортно и естественно оказалось в этом состоянии, что многие посмотрели верх, поняли, что теперь он вверху и помахали ему ручкой! …Боже Мой! Как завидно было не взлетевшим. Они хотели воспарить вверх, но кроме грузных, налитых водой тел ничего не ощущали! Злобным огоньком блестели их глазки и мамы не оставляли рядом с ними своих детей.
Более всего и красивее всего выглядели задницы танцовщиц! Как на подбор - круглые, упругие, налитые поздним августовским соком, они будоражили действительность! Они гипнотизировали своими половинками, бархатной кожей, по которой волнами пробегала сладкая дрожь! В какой-то момент музыка зазвучала тише, танцовщицы выстроились в шахматном порядке и стояли, покачивая бедрами. На мачтах вспыхнули мощные прожектора. Свет устремился в темнеющее небо, лучи встретились, и в их пересечении оказался гигантский цветочный бутон. Он висел высоко над головами зрителей. Все ахнули от неожиданности и инстинктивно притихли перед величественной картиной. Гигантские полукруглые лепестки были плотно сомкнуты, а из верхней части бутона пробивалось таинственное свечение. Музыка низкими, вязкими нотами подобно туману обволакивала присутствующих. В ее однообразии было что-то космическое, неземное, напоминающее холодный вакуум вечности. Все остальные огни потухли, остался только ярко освещенный шар инопланетного цветка. Лепестки шевельнулись, и бутон начал медленно раскрываться, таинственное свечение выбивалось в образовавшиеся щели и густыми потоками стекало вниз. Зеленая, с синевой субстанция клубилась, подобно парам кислоты и расползалась в стороны. Густая дымка окутала бутон и скрыла его сердцевину. Сердцевина медленно обнажалась, лепестки образовали гигантскую лилию и вдруг сначала тихо, потом все сильней и сильней зазвучал голос. Голос был удивительной чистоты и напора, подобно концентрированному в лазер пучку света. Он звучал так долго, будто ему не требовалось переводить дыхание. Зеленая дымка спустилась вниз, окутала зрителей запахом лаванды, и все увидели в сердцевине женщину в ярко красном платье с очень белым лицом. Черные, как воронье крыло волосы ее были уложены на манер японских гейш, а сзади возвышался жесткой стойкой воротник. Кисти ее длинных рук были такими же белыми, как лицо, а руки тонкие, словно затянутые в красный шелк лианы. Они двигались змеями вокруг ее неподвижного тела. Все узнали ее, это была знаменитая Жанна Стратосфера. Музыка зазвучала динамичней, и она запела быстро и проникновенно. Неожиданно цветок тронулся и поплыл над головами обомлевшей толпы, огнями зажглась сцена, по которой пополз такой же сине-зеленый туман, танцовщицы сбросили перья и превратились в серебристых амфибий. Сцена стала бушующим морем, а они прекрасными русалками. Они собрались в группу и с мольбой в глазах тянули руки к небесному поющему цветку. Чаша зажглась красным светом, подобно платью Жанны, было видно, как вздымается ее грудь и как чудовищен напор ее голоса, от которого замирает сердце, и по телу ползут мурашки. Прожектора бросили пучки света в разные стороны, и они бегал по стенам домов, веткам деревьев в причудливом переплетении. Запах лаванды приятно освежал. Те, кто успел запьянеть – протрезвели и запьянели теперь по-новому, от силы и красоты зрелища.
Кто-то тронул Николая за локоть, и он ощутил, насколько велико его напряжение. Мышцы его окаменели, а он не чувствовал. Он стоял, задрав голову, и в глазах его огнями отражалась космическая реальность. Газовые горелки по периметру сцены выбрасывали из себя огненные, ярко-желтые языки пламени. Языки устремлялись вверх и прежде чем исчезнуть успевали собраться в клубящийся, дивной красоты гриб с мерцающей шляпкой. В последнее мгновение ножка гриба исчезала, и он превращался в облачко огня. Шмаков упал бы без сил, если бы не это настойчивое прикосновение. Николай повернул голову и увидел Надежду. Надежда улыбалась, лицо ее светилось счастьем. Она была, словно загипнотизированная. Николай нисколько не удивился ее появлению. Словно лицом к лицу он столкнулся с провидением! Словно сама судьба сжалилась над его одинокой душой и сделала ему подарок. Он послушно пошел за ней, не раздумывая, а она крепко держала его за руку, прокладывая себе дорогу в плотном человеческом море. Не было края у этого моря, люди стояли плотной стеной до самого универмага. Несколько отчаянных парней взобралось на плоский козырек над центральным входом, и громко кричали на разные лады. В руке каждый держал бутылку пива. Надя изменила маршрут и потащила Николая к перекрестку. Они остановились под зеленой вывеской «Аптека», здесь было посвободней, и тут они оба услышали странный звук.
Жанна Стратосфера пела, руки ее с раскрытыми ладонями изображали чашу, по головам зрителей бегали световые пятна прожекторов, танцовщицы застыли в символических позах, напоминающих египетских статуй. Стрелы их черных бровей разлетались в стороны. Николай кричал и показывал в сторону. Голоса своего он не слышал. Они вышли на проезжую часть дороги и отчетливо услышали цокот копыт. Сцена осталась слева, а звук доносился справа со стороны «негритянки». Вдалеке, в перспективе, заполненной группами людей, отчетливо, непривычно цокали копыта. Никому не было до этого дела. Жанна спустилась на сцену, через прорезь ее красного платья выглянуло мускулистое бедро. Она двигалась стремительно. К милицейскому Уазику повели парня со скрученными руками. Он безумно таращил глаза по сторонам, лицо его искажала злоба. Николай привстал на носки и в перспективе улицы увидел какое-то движение. Люди шарахались в стороны и останавливались в недоумении, а над ними кивали лошадиные морды. Тройка лошадиных голов приближалась, стучали подковы об асфальт. Надя тоже увидела скачущих лошадей и поспешила оттащить Николая в сторону. Шмаков окончательно обомлел и не мог оторваться от этого зрелища. Многие застигнутые врасплох вскрикивали, а мимо них стремительным галопом проносились лоснящиеся скакуны. Перекатывались под шкурами лошадей мышцы, сильные ноги не знали усталости, косились по сторонам кроткие лошадиные глаза. Цокот стал настойчивым и близким. С легким шелестом за упряжкой катилась колесная повозка. Надя не выдержала и закричала: - Смотри! - она кричала и не понимала, что кричит. Тройка достигла перекрестка и врезалась в толпу. В толпе произошло смятение, коренной вздыбился и заржал. В повозке находилось двое ряженых – лихой, усатый казачок в папахе и румяная казачка. Казачок остановил лошадей, и что есть силы, крикнул:
- Подходи народ!
Краснощекая казачка достала со дна повозки полный бутыль и установила его на лавку. Казачок посвистывал. Казачка вытащила пробку, достала стакан, наклонила тяжелую и неудобную бутыль и наполнила стакан доверху. Люди стали подходить. Надя и Николай, не сговариваясь, побежали к ним. Видимо чудеса еще не закончились! Когда они оказались рядом, то увидели, что повозка полна стеклянных бутылей с белесоватой жидкостью. «Всем хватит! - крикнула казачка. – Налетай! Казаки угощают!» Кто-то проглотил содержимое стакана и радостно вскрикнул: - «Самогон!» Тут началось невообразимое. Кони фыркали, мотали мордами, переминались с ноги на ногу. Народ кинулся на дармовой самогон. Напирали со всех сторон. Повозка раскачивалась, в бутылях плескалось зелье. «Всем хватит!» - кричала одетая в яркий сарафан казачка. Она плескала из бутыли в протянутые стаканы. Того, кто употребил, оттесняли страждущие. Некоторым повезло приложиться дважды. Николай опомниться не успел, а в руке его оказался стакан, полный забористой хлебной самогонки. Он с удовольствием выпил, успел налить еще и вовремя! Казачий конь заржал, и повозка тронулась, проехала несколько метров и остановилась. Народ развернулся и атаковал повозку во второй раз. Надю и Николая оттеснили далеко, но они успели угоститься и были бесконечно рады.
Жанна опять взмыла вверх. Музыка заиграла быстро, громко, погасли огни сцены, осталась только она, яркая и неземная. Небо над городом уже почернело. Вдруг мощным залпом грянул салют. Взрывы раздавались за зданием ДК, оттуда в небо взлетали ракеты. Высоко в небе раскрывались разноцветные огненные стрелы, зонты и шары. Люди задрали головы вверх. Испуганно вскинул морду и беспокойно заржал жеребец. Цветок устремился ввысь и замер в самой верхней точке. Жанна Стратосфера пела, а вокруг нее рвались огни фейерверка, она пела в окружении ярких желтых, зеленых, красных комет. Особенно мощные заряды взлетали высоко в черное небо и там разрывались без звука. Звук запаздывал подобно громовому раскату. Никакие раскаты не могли заглушить ее голос. Все смешалось в один безумный грохочущий финал. Огни, звуки, танцовщицы, кони, самогон, ряженые казаки, цветок на механической руке, окруженный фейерверком, поющая Жанна – андроид с лицом манекена, горожане с блеском в глазах. Дети, студенты, отдыхающие и притаившийся автобус с бойцами ОМОНа, наблюдавшими праздник со стороны, опершись подбородками на пластиковые, прозрачные щиты.
Николай от избытка счастья пританцовывал, как поплавок на воде и таращился в небо. Огни в небе стали гуще и ярче, ему на лицо сыпался пепел. Надежда стояла рядом. Он держал ее за руку и молчал. Потом они ушли…
Яркой точкой на карте зажегся город в теленовостях. Засверкал, заискрился, словно драгоценный камень на извилистой синей полоске реки. Областное телевидение поздравило с долгожданным юбилеем. Жемчужиной края, кузницей и здравницей назвала телеведущая город в новостях. Ослепительная улыбка не сходила с ее большеглазого лица. Съемочная группа уже выехала и успела покинуть областной центр. Белокурый корреспондент дремал на переднем сиденье микроавтобуса. На ухабах он вскидывал голову и просыпался. Готовились к визиту высокопоставленные гости. Артисты областной филармонии собрались полным составом, несмотря на ранний час, в ожидании транспорта. Участники детского танцевального коллектива «Восторг» вместе с руководителем спешно упаковывали костюмы. У дороги распахнул дверки автобус с табличкой «Экскурсия» на лобовом стекле. Администратор, крикливая женщина в джинсах, сверяла списки.
Город еще спал, свято соблюдая традицию выходного дня. Солнце уже встало и чертило длинными тенями по сырому асфальту. Неподвижный воздух еще хранил прохладу ночи. Выпала обильная роса. Покрылись испариной металлические поверхности. На пустых улицах встречались одинокие прохожие, вяло ползал порожний городской транспорт. Все замерло в полусне. В этой заторможенной дымке появились первые признаки жизни. На переезде выгрузился автобус с рабочими. Они достали лопаты, метлы и принялись снимать слой грязи с обочины. Кому-то пришло в голову в последний момент выкрасить свежей краской шлагбаум. У площади перед ДК «Химик» остановились сразу три Уазика, высыпала милиция с заспанными, недовольными лицами, человек двенадцать, не меньше, в форменных рубашках с коротким рукавом. Один Уазик остался, два других уехали. Зародилось, повисло в воздухе тревожное ожидание, как в утро перед экзаменом. Все шло своим чередом, все было продумано и рассчитано. Видимый повод для беспокойства отсутствовал. Тем не менее, тревожное ожидание уже вылилось на улицы. Оно повисло над городом, подобно подозрительной туче с нежелательным дождем. Грандиозное мероприятие, с большим количеством задействованных служб и людей, слишком большое, чтобы пройти гладко без оплошностей уже началось.
Настала очередь электричества. Слишком много надежд возлагалось на электричество. Целые потоки заряженных электронов понеслись по проводам. Пряталось электричество в многочисленных катушках, пучках проводов, толстых блестящих кабелях и огромных черных динамиках, установленных по краям сцены. Электричество сначала щелкнуло в них, потом появился еле слышный, больше похожий на вибрацию гул. Гул стал громче, отчетливее, заполнил все пространство перед собой. Это был низкий и сильный гул. Такой сильный, что зазвенела высокая витрина универмага напротив ДК. Мощная аппаратура потрескивала, пробуждалась и демонстрировала всем свою спокойную уверенность. «Раз, раз!» - зазвучало из мощных динамиков. «Раз, раз, раз!» - у переезда разогнули спины дорожные рабочие и как по команде посмотрели в сторону центра. «Раз, раз, раз!» - милицейский наряд встрепенулся и растянулся в нестройную цепь. В окнах ближних домов замелькали любопытные головы. Из пустых магазинов выглянули продавцы. Вспорхнули и закружились воробьи. Огромное концертное сооружение высотой с ДК, заслонившее его собой вдруг подало недетский голос. У многих по коже поползли мурашки – сила и мощь завораживали. Те, кто еще нежился под одеялом, подскочили, как по команде. Электричество из динамиков распространилось на весь город, выдернуло его из утреннего оцепенения. Все вдруг ускорилось, завертелось, закружилось…
В это время совершенно внезапно с противоположной стороны реки взвыли душераздирающим криком сирены. От Сельхозтехники, вниз, по еще пустой Тульской, летели вниз две пожарные машины. Ярко светили фары, мигал проблесковый маячок. У рынка, перед неудобным спуском пожарные машины сбавили скорость и подобно неповоротливым жукам, минули пост ГИБДД и устремились вверх на такую же неудобную, извилистую горку. Тревожные вспышки и мощная сирена оглушили первых прохожих. У старого кладбища пожарный наряд повернул направо, и остановились у длинного пятиэтажного дома в той его части, где размещалась детская библиотека. Как раз над козырьком библиотеки из окон пятого этажа валил черный дым. Пожарные выпустили лестницу, развернули брандспойты. Пожарное начальство успело подъехать раньше. Они столпились на лестничной площадке пятого этажа и безуспешно стучали в запертые двери квартиры. Один из пожарных держал наготове топор. Испуганные соседи высунулись из своих квартир. Им было велено разойтись. За дверью признаков жизни не подавали. Пахло гарью, но дым на лестничную площадку не просачивался, видимо дверь прилегала плотно. Пожарная лестница поползла навстречу дымящему окну, один из пожарников уже стоял наготове, чтобы взобраться по ней. Но тут окно затрещало и подалось вперед, кто-то пытался открыть его изнутри. Одна половина оконного стекла лопнула и со звоном осыпалась вниз на библиотечный козырек. Мелкие осколки рассыпались по асфальту. Дым сначала пошел клубами, потом в окне показался широкий матрас с выгоревшей серединой, из которой наружу торчали пружины. Матрас кто-то подтолкнул, и он полетел вниз, оставляя за собой шлейф черного дыма. Это был толстый пружинный матрас от двуспальной кровати. Он шлепнулся об асфальт, из него вылетел сноп искр и облако черной гари. В окне показалось худое несчастное лицо. Немолодой, небритый мужчина в несвежей майке кашлял и отчаянно махал руками, как бы отталкивая от себя воздух. Он хотел крикнуть, но не мог, потому что наглотался дыма. Пожарная лестница достигла окна, но взбираться по ней не стали. Мужчина исчез, а через секунду в окне появился дюжий пожарник. Он скомандовал отбой, обращаясь к своему товарищу с брандспойтом в руках. Из-за его плеча выглядывал несчастный виновник и пострадавший в одном лице, оказавшийся вдобавок нетрезвым. Его душил кашель. Несчастного отправили в больницу. Он долго отказывался и уехал только после того, как закрыл окно и входную дверь, благо ее не успели выбить, только немного лезвием топора расщепили дверную коробку в том месте, где располагался замок. Матрас залили водой. Пожарные машины вобрали в себя упоры и уехали, теперь уже без сирены. Тушить пожар не пришлось, обошлось без пострадавших.
На этом неприятности закончились. Звенящая пауза, наполненная предпраздничным волнением, лопнула, как мыльный пузырь. Город встряхнулся, задвигался, зашумел. Центр постепенно начал наполняться машинами и людьми. И люди, и машины выглядели необычно. Будто каждый в этот день становился персонажем сказочного действия. Будто фея коснулась волшебной палочкой всего зримого. Улицы стали темными лентами, дома игрушечными домиками неведомой страны. Все вокруг закруглилось, разгладилось, раскрасилось в яркие, веселые цвета. Перед сценой начал собираться народ, чтобы просто поглазеть, пощупать, увидеть вблизи концертную аппаратуру. Звук уже настроили, установили микрофоны, из динамиков лилась приятная эстрадная музыка. Пространство за сценой было загорожено с обеих сторон щитами. Там, между задней частью сцены и фасадом Дома Культуры образовался закрытый для посторонних коридор, где собирались участники. Сюда подъезжали машины. Курсировала милиция. Сюда должен был подъехать мэр. Губернатор получил приглашение накануне, но распоряжения по его поводу получены не были. Народ собирался по другую сторону у сцены. Народ выглядывал артистов.
Как и обещали – в два часа началось. На сцене появился по-американски улыбчивый мэр, с листком бумаги в руке. Он произнес пламенную речь, а под конец то ли увлекся, то ли нервное напряжение дало выход, но он перешел на громкое скандирование коротких лозунгов, типа «МИРА ТЕБЕ…», «СОЛНЦА ТЕБЕ…», «СЧАСТЬЯ ТЕБЕ…», и тому подобное. Листок бумаги он за ненадобностью зажал в кулаке и тряс им над головой. Получилось впечатляюще, во всяком случае, толпа народа, уже довольно значительная скандировала вместе с ним. Примерно так же получилось у сухонького старика, председателя совета ветеранов - с душой! Вручили медали «Почетный Гражданин» самым достойным жителям города. Сказали спасибо спонсорам праздника. С длинной речью выступил уроженец района, а ныне депутат-одномандатник Государственной Думы Сергей Валерьевич Семиглазов. Деньги на торжество были выделены из учрежденного им фонда в рамках проекта «Молодежное движение…». Он пообещал и впредь оказывать содействие в городских делах и поддерживать связь с финансовой верхушкой района. Человек он оказался импозантный, гладколицый, в хорошем костюме и был встречен на ура. Провожали под аплодисменты!.. Губернатор приехать не смог!..
На сцене пели и танцевали дети, маленькие и постарше. Областная филармония привезла народников, и короткую юмористическую постановку «Тульский самовар». У народников задалось «Яблочко», танец зажигательный и верткий. Потом началось целое представление, подготовленное местной самодеятельностью на военно-историческую тему, времен татаро-монгольского ига. Костюмированное шоу длилось долго, но сделано было интересно. За основу взяли битву с ордынским князем Ахматом. Он предстал в богатых одеждах с соболиными хвостами, кожаном шлеме и кривым мечом. Город, основанный как крепость на рубеже Тарусского княжества и отошедший к Москве в первой четверти 15 века, стойко сопротивлялся орде, но она все равно его поглотила подобно черной туче. Потом его, конечно, победоносно освободили. Где-то ближе к шести вечера объявили паузу. Нужно было подготовить сцену для основного действия. По зрителям прошла волна ликования. «Как? Они уже здесь?» - слышались удивленные возгласы. Мало кто заметил автобус с затененными стеклами, подъехавший незаметно с обратной стороны ДК вплотную к узкой дверке черного хода.
Толпа заметно поредела и отхлынула от сцены. Движение по прилегающим улицам было перекрыто, транспорт пустили в объезд. Люди продолжали стекаться к площади. Шли потоками. Маршрутные «Газели» выгружались в очередь и тут же уезжали за следующей партией. Никому и в голову не могло прийти, что в небольшом городе, обычно малолюдном, наберется столько народу. А ну, как все выйдут, и соберутся в одном месте, все семьдесят семь тысяч? Немало? Так и случилось!
Люди хлынули в тень передохнуть, выпить пива, купить мороженное. Над площадью стоял равномерный гул из постоянно звучащих голосов. Вдоль всего универмага и дальше в ряд стояли лотки, полные всевозможных яств. В двух местах, на полянке за универмагом на длинных мангалах жарили шашлыки. Над ними колдовали краснолицые, в высоких белоснежных колпаках кавказцы. Рядом удобно расположились шатры в бело-зеленую полоску, в тени которых можно было уютно расположиться. Одноразовые тарелки с кляксами кетчупа не успевали убирать, они громоздились на столах вперемешку с пустыми пакетами из-под чипсов. Пивом на розлив торговали на каждом шагу. Спиртного вообще было много на любой вкус - водка, коньяки, вина, мартини, всевозможные, мыслимые и немыслимые коктейли. Пили и ели беспрерывно, одни освобождали место, другие тут же его занимали. Народ с пластиковыми тарелочками и салфетками, зажатыми между пальцев, сновал взад и вперед. Чего тут только не было: и шипящие сосиски, залитые соусом, куры гриль, жареная свинина на косточке, аппетитный шашлык. Тут же в масле жарили чебуреки и хычины, строгали шаверму. Напитки любых мастей, охлажденные, красовались за стеклянными дверками шкафов-холодильников. Все было продуманно, все радовало глаз, располагало к веселью и приятному общению.
…Гитарный проигрыш прозвучал резко и стремительно. Многие вздрогнули. На сцене сверкнул красной гитарной декой длинноволосый парень в рваных джинсах. Толпа откликнулась визгом. Прозвучал низкий аккорд. Молодежь устремилась вперед, к сцене. Визг повторился. Музыкант короткими проигрышами общался с толпой. Милицейская шеренга сомкнула плечи. К сцене пробивались отчаянные фанаты. Внезапно гитара заиграла виртуозно и мелодично, так, что некоторые встали со своих мест, другие вытянули шеи в сторону сцены. Звук был настолько чистый, что казался видимым, в то же время в нем угадывался жесткий металл и сила стальной струны. Гитара смолкла. Те, кто ел, поспешили закончить, очередь за пивом заметно поредела. Народ захотел зрелища. Сейчас должно было свершиться то, чего собственно, и ждали так долго. Ждали с нетерпением и радостью. По периметру сцены вспыхнули и забегали огоньки. Было еще светло. На лужайке, слева от сцены, словно три приведения поднялись пустотелые человечки ростом в три этажа. Их раздувал прерывистым потоком воздуха компрессор, отчего они изгибались и причудливо кланялись в постоянном движении. Гитара зазвучала вновь, к ней присоединились басы. В глубине сцены блеснула желтая дека басгитары. Музыка набирала силу, крепчала. Добавили громкости. Звук гитары вытеснил все, наполнил собой пространство вокруг, проник в головы и души, заглушая страшный по силе напряжения голосовых связок визг, потому что на сцене появилась молодежная группа «Лебеди» в полном составе. Тут началось невообразимое – девчонки рыдали, содрогались в конвульсиях, рвали на себе волосы в припадке первобытного экстаза. Молодежь заполнила пространство перед сценой, уперлась в живой милицейский заслон. Сзади напирали, причем этот напор приходилось гасить. В результате толпа уподобилась маятнику, то устремлялась вперед, то пятилась назад.
…Шмаков появился позже, когда стемнело, и на небе показались звезды. Самые крупные из них были видны даже в свете прожекторов. Он выпал неизвестно откуда и оказался в общем пространстве праздника. Он стоял у края пестрого человеческого моря. Его заметно шатало от выпитого, он ликовал. Многих в этот день посетило чувство светлой радости и безудержного восторга. Люди радовались искренне, обнимались, пили за город. Так и говорили «за город». Короткий тост «за город» быстро распространился и уже далеко от центральной площади за столами гремело «за город» бессчетное количество раз. Шмаков просветлел душой и, наверное, впервые в жизни почувствовал гордость за страну. Впервые так остро ощутил, что родина это не пустой звук, а щемящее чувство внутри под сердцем. …От этих мыслей даже глаза у него заблестели.
Зажглась иллюминация, свет прожекторов выводил удивительные зигзаги в ночном небе. Здания, примыкающие к площади, вспыхнули лиловыми и желтыми цветами, отчего стали сказочно загадочными, нездешними, словно привезенные театральные декорации. Музыка стихла, музыканты прощались, сцена ненадолго опустела. Молодежь покинула первые ряды, и толпа опять поредела. Николай прошел вперед и остановился, а вокруг двигалось, мягко толкало его волной человеческое море. Шмаков чувствовал себя одиноко. Внезапно, что-то прошмыгнуло в стороне от него, какая-то тень. Послышались смущенные возгласы. Потом еще и еще! Николай напряженно вгляделся, но ничего не увидел. В толпе начались колебания, его отнесло вправо, потом вперед и опять влево. Кто-то баламутил толпу, пугал людей, они вскрикивали и шарахались в сторону. …Наконец он показался! Возмутитель спокойствия – маленький, черный бесенок! Он прошмыгнул совсем радом с большой скоростью, будто для него не существовало плотной человеческой массы. Шмаков заметил его мускулистую спину и широкий кожаный ремень с металлической вставкой. «Ой, ой, ой!» – завизжали вокруг. Бесенок щипал и хватал за неприличные места. Слева толпа расступилась, освободив круг. Николай протиснулся ближе и в центре круга увидел его – шутливого чертенка! Он вытанцовывал, как ни в чем не бывало, на лице его играла обезоруживающая улыбка. Он вскидывал руки и призывал окружающих танцевать вместе с ним, причем успевал нападать на женщин и лапать их, отчего они истерично смеялись и отпихивались. Шмаков тряхнул головой – что-то в облике бесенка показалось ему знакомым. Это был мускулистый крепыш низкого роста, одетый во все черное. В очень узкие джинсы и черную обтягивающую майку. Его голову стягивала бандана из черной кожи. На его бугристых плечах красовались яркие татуировки. Он выделывал сложные кренделя и вид имел неприличный, почти зловещий. …Это был Сергейка!
- Сергейка! – крикнул пьяный Николай и шагнул в круг. – Стой! – Он хотел поймать его за кожаный ремень, развернуть к себе и лучше рассмотреть его лицо, но неуловимый заводила исчез, будто в один миг стал невидимым. - Гад!.. – завопил Николай и потряс над головой сжатыми кулаками. Неожиданно его кто-то подхватил за руку и быстро утащил подальше от этого места.
Сцена снова вспыхнула огнями. Заиграла музыка с явным латиноамериканским звучанием, вспыхнула пиротехника, и вместе со снопами искр на сцену выбежали в зажигательном танце прелестные танцовщицы, украшенные белыми перьями. Их было много, очень много. Загорелые, темно-коричневые в узких полосках одежды, сверкающие в огнях фейерверка камнями и блестками. Полуобнаженные танцовщицы кружили в зажигательном латиноамериканском танце, наполненном откровенными движениями и вибрацией. Они казались сестрами - одинакового роста, с одинаковыми фигурами и лицами, алыми губами, жемчужными зубами и черными стрелами бровей, заходящими на висок. Они были настолько ослепительны, ошеломляюще красивы, что не верилось в реальность происходящего.
Николай замер, от удивления у него отвисла челюсть. Он тихо остолбенел посреди толпы, ближе к ее переднему краю. Ликованию его не было предела. Нирвана овладела им, каждой клеткой его тела. Его наполнил внутренний трепет, блаженство и уверенность в полной святости происходящего. И сцена, и люди вокруг, безумные огни и лазерное шоу в ночном небе проникли в него, в Николая, и искрились изнутри сказочными огнями. Он стоял один, безмятежный, бесхитростный и чувствовал, как входит в него нечто потустороннее и великое. Нечто!.. Просто таинственная субстанция!.. Чувство, наподобие того, когда встретишь кобру в кустах!.. Когда смерть затаиться вокруг тебя!.. Николай замер в неподвижности, словно зачарованный. Это снаружи казалось! На самом деле Николай медленно плыл, парил, подобно небольшому физическому телу, будь то лист или кусочек травы, или любой другой ничего не значащий предмет. Подхваченный упругой силой он двигался и кружился в маленьких водоворотах незаметного ручья! Боже мой! Эта музыка свела с ума многих! Люди стали неодушевленными предметами, маленькими, ничего не значащими сгустками энергии. Вспышками магния под ударами наковальни! Раньше он опирался на ноги, а сейчас они взмыли вверх невесомые. Николай недоумевал?! Он оказался сверху и наблюдал концерт с высоты метров в пятьдесят! Он взмыл вверх, хотя раньше никогда не летал, и так ему комфортно и естественно оказалось в этом состоянии, что многие посмотрели верх, поняли, что теперь он вверху и помахали ему ручкой! …Боже Мой! Как завидно было не взлетевшим. Они хотели воспарить вверх, но кроме грузных, налитых водой тел ничего не ощущали! Злобным огоньком блестели их глазки и мамы не оставляли рядом с ними своих детей.
Более всего и красивее всего выглядели задницы танцовщиц! Как на подбор - круглые, упругие, налитые поздним августовским соком, они будоражили действительность! Они гипнотизировали своими половинками, бархатной кожей, по которой волнами пробегала сладкая дрожь! В какой-то момент музыка зазвучала тише, танцовщицы выстроились в шахматном порядке и стояли, покачивая бедрами. На мачтах вспыхнули мощные прожектора. Свет устремился в темнеющее небо, лучи встретились, и в их пересечении оказался гигантский цветочный бутон. Он висел высоко над головами зрителей. Все ахнули от неожиданности и инстинктивно притихли перед величественной картиной. Гигантские полукруглые лепестки были плотно сомкнуты, а из верхней части бутона пробивалось таинственное свечение. Музыка низкими, вязкими нотами подобно туману обволакивала присутствующих. В ее однообразии было что-то космическое, неземное, напоминающее холодный вакуум вечности. Все остальные огни потухли, остался только ярко освещенный шар инопланетного цветка. Лепестки шевельнулись, и бутон начал медленно раскрываться, таинственное свечение выбивалось в образовавшиеся щели и густыми потоками стекало вниз. Зеленая, с синевой субстанция клубилась, подобно парам кислоты и расползалась в стороны. Густая дымка окутала бутон и скрыла его сердцевину. Сердцевина медленно обнажалась, лепестки образовали гигантскую лилию и вдруг сначала тихо, потом все сильней и сильней зазвучал голос. Голос был удивительной чистоты и напора, подобно концентрированному в лазер пучку света. Он звучал так долго, будто ему не требовалось переводить дыхание. Зеленая дымка спустилась вниз, окутала зрителей запахом лаванды, и все увидели в сердцевине женщину в ярко красном платье с очень белым лицом. Черные, как воронье крыло волосы ее были уложены на манер японских гейш, а сзади возвышался жесткой стойкой воротник. Кисти ее длинных рук были такими же белыми, как лицо, а руки тонкие, словно затянутые в красный шелк лианы. Они двигались змеями вокруг ее неподвижного тела. Все узнали ее, это была знаменитая Жанна Стратосфера. Музыка зазвучала динамичней, и она запела быстро и проникновенно. Неожиданно цветок тронулся и поплыл над головами обомлевшей толпы, огнями зажглась сцена, по которой пополз такой же сине-зеленый туман, танцовщицы сбросили перья и превратились в серебристых амфибий. Сцена стала бушующим морем, а они прекрасными русалками. Они собрались в группу и с мольбой в глазах тянули руки к небесному поющему цветку. Чаша зажглась красным светом, подобно платью Жанны, было видно, как вздымается ее грудь и как чудовищен напор ее голоса, от которого замирает сердце, и по телу ползут мурашки. Прожектора бросили пучки света в разные стороны, и они бегал по стенам домов, веткам деревьев в причудливом переплетении. Запах лаванды приятно освежал. Те, кто успел запьянеть – протрезвели и запьянели теперь по-новому, от силы и красоты зрелища.
Кто-то тронул Николая за локоть, и он ощутил, насколько велико его напряжение. Мышцы его окаменели, а он не чувствовал. Он стоял, задрав голову, и в глазах его огнями отражалась космическая реальность. Газовые горелки по периметру сцены выбрасывали из себя огненные, ярко-желтые языки пламени. Языки устремлялись вверх и прежде чем исчезнуть успевали собраться в клубящийся, дивной красоты гриб с мерцающей шляпкой. В последнее мгновение ножка гриба исчезала, и он превращался в облачко огня. Шмаков упал бы без сил, если бы не это настойчивое прикосновение. Николай повернул голову и увидел Надежду. Надежда улыбалась, лицо ее светилось счастьем. Она была, словно загипнотизированная. Николай нисколько не удивился ее появлению. Словно лицом к лицу он столкнулся с провидением! Словно сама судьба сжалилась над его одинокой душой и сделала ему подарок. Он послушно пошел за ней, не раздумывая, а она крепко держала его за руку, прокладывая себе дорогу в плотном человеческом море. Не было края у этого моря, люди стояли плотной стеной до самого универмага. Несколько отчаянных парней взобралось на плоский козырек над центральным входом, и громко кричали на разные лады. В руке каждый держал бутылку пива. Надя изменила маршрут и потащила Николая к перекрестку. Они остановились под зеленой вывеской «Аптека», здесь было посвободней, и тут они оба услышали странный звук.
Жанна Стратосфера пела, руки ее с раскрытыми ладонями изображали чашу, по головам зрителей бегали световые пятна прожекторов, танцовщицы застыли в символических позах, напоминающих египетских статуй. Стрелы их черных бровей разлетались в стороны. Николай кричал и показывал в сторону. Голоса своего он не слышал. Они вышли на проезжую часть дороги и отчетливо услышали цокот копыт. Сцена осталась слева, а звук доносился справа со стороны «негритянки». Вдалеке, в перспективе, заполненной группами людей, отчетливо, непривычно цокали копыта. Никому не было до этого дела. Жанна спустилась на сцену, через прорезь ее красного платья выглянуло мускулистое бедро. Она двигалась стремительно. К милицейскому Уазику повели парня со скрученными руками. Он безумно таращил глаза по сторонам, лицо его искажала злоба. Николай привстал на носки и в перспективе улицы увидел какое-то движение. Люди шарахались в стороны и останавливались в недоумении, а над ними кивали лошадиные морды. Тройка лошадиных голов приближалась, стучали подковы об асфальт. Надя тоже увидела скачущих лошадей и поспешила оттащить Николая в сторону. Шмаков окончательно обомлел и не мог оторваться от этого зрелища. Многие застигнутые врасплох вскрикивали, а мимо них стремительным галопом проносились лоснящиеся скакуны. Перекатывались под шкурами лошадей мышцы, сильные ноги не знали усталости, косились по сторонам кроткие лошадиные глаза. Цокот стал настойчивым и близким. С легким шелестом за упряжкой катилась колесная повозка. Надя не выдержала и закричала: - Смотри! - она кричала и не понимала, что кричит. Тройка достигла перекрестка и врезалась в толпу. В толпе произошло смятение, коренной вздыбился и заржал. В повозке находилось двое ряженых – лихой, усатый казачок в папахе и румяная казачка. Казачок остановил лошадей, и что есть силы, крикнул:
- Подходи народ!
Краснощекая казачка достала со дна повозки полный бутыль и установила его на лавку. Казачок посвистывал. Казачка вытащила пробку, достала стакан, наклонила тяжелую и неудобную бутыль и наполнила стакан доверху. Люди стали подходить. Надя и Николай, не сговариваясь, побежали к ним. Видимо чудеса еще не закончились! Когда они оказались рядом, то увидели, что повозка полна стеклянных бутылей с белесоватой жидкостью. «Всем хватит! - крикнула казачка. – Налетай! Казаки угощают!» Кто-то проглотил содержимое стакана и радостно вскрикнул: - «Самогон!» Тут началось невообразимое. Кони фыркали, мотали мордами, переминались с ноги на ногу. Народ кинулся на дармовой самогон. Напирали со всех сторон. Повозка раскачивалась, в бутылях плескалось зелье. «Всем хватит!» - кричала одетая в яркий сарафан казачка. Она плескала из бутыли в протянутые стаканы. Того, кто употребил, оттесняли страждущие. Некоторым повезло приложиться дважды. Николай опомниться не успел, а в руке его оказался стакан, полный забористой хлебной самогонки. Он с удовольствием выпил, успел налить еще и вовремя! Казачий конь заржал, и повозка тронулась, проехала несколько метров и остановилась. Народ развернулся и атаковал повозку во второй раз. Надю и Николая оттеснили далеко, но они успели угоститься и были бесконечно рады.
Жанна опять взмыла вверх. Музыка заиграла быстро, громко, погасли огни сцены, осталась только она, яркая и неземная. Небо над городом уже почернело. Вдруг мощным залпом грянул салют. Взрывы раздавались за зданием ДК, оттуда в небо взлетали ракеты. Высоко в небе раскрывались разноцветные огненные стрелы, зонты и шары. Люди задрали головы вверх. Испуганно вскинул морду и беспокойно заржал жеребец. Цветок устремился ввысь и замер в самой верхней точке. Жанна Стратосфера пела, а вокруг нее рвались огни фейерверка, она пела в окружении ярких желтых, зеленых, красных комет. Особенно мощные заряды взлетали высоко в черное небо и там разрывались без звука. Звук запаздывал подобно громовому раскату. Никакие раскаты не могли заглушить ее голос. Все смешалось в один безумный грохочущий финал. Огни, звуки, танцовщицы, кони, самогон, ряженые казаки, цветок на механической руке, окруженный фейерверком, поющая Жанна – андроид с лицом манекена, горожане с блеском в глазах. Дети, студенты, отдыхающие и притаившийся автобус с бойцами ОМОНа, наблюдавшими праздник со стороны, опершись подбородками на пластиковые, прозрачные щиты.
Николай от избытка счастья пританцовывал, как поплавок на воде и таращился в небо. Огни в небе стали гуще и ярче, ему на лицо сыпался пепел. Надежда стояла рядом. Он держал ее за руку и молчал. Потом они ушли…
Рассказ Шмакова (повесть) 11-13
11.
Шмаков проснулся среди старых тряпок на матрасе, прямо на полу, сел и осмотрелся. Голый матрас, на котором он провел ночь, был, задвинут в угол, под пыльную с ржавыми подтеками батарею. Посреди комнаты стоял заваленный объедками и грязной посудой стол. Напротив, у стенки, на железной сетчатой кровати кто-то спал. Николай вытянул голову и увидел на примятой подушке разбросанные, черные пряди волос. Женщина лежала на боку спиной к нему, она безмятежно спала, причем ее присутствия не выдавал ни один звук. Это была она, он узнал ее, и на душе сразу стало уютно и по-домашнему спокойно. Николай поднялся и увидел свои вещи, сложенные в стопку на подоконнике, застеленном старыми пожелтевшими газетами. Чуть ниже на трубе одиноко висели его носки. Николай поднялся и в трусах босиком тихо направился в прихожую. К ногам лип мусор. Пол был сильно вытерт, коричневая краска осталась только вдоль стен. Николай нашел свои туфли, обулся и направился в уборную. Стены туалета были обклеены журнальными фотографиями с портретами голливудских звезд. Глянцевые страницы, по всей видимости, клеились постоянно, новые на старые. Они образовали целый слой, толщиной в два пальца, стены от этого казались мягкими. В унитазе журчала вода, гламурные красавицы строили ему глазки. Чувствовал он себя вполне сносно – голова немного отяжелела, во рту пересохло, но это ерунда.
Шмаков прошел на кухню, налил себе из крана воды, жадно выпил и сел на стул. День только начался, яркое солнце залило кухню светом. Оно заглянуло даже за вентиляционную решетку в углу под потолком, высветило черный клубок паутины. Из мойки горой торчали грязные тарелки. Перед ним на столе стояла банка накрытая крышкой, заполненная до половины желтоватой жидкостью. Он снял крышку и понюхал – так и есть, предположение подтвердилось - самогон. Это его так щедро разливали вчера. Делать было нечего, надо идти досыпать. Шмаков налил себе немного, с полкружки, поискал глазами, чем бы закусить, нашел мелкое краснобокое яблоко, выпил в три глотка, хрустнул яблоком и облегченно выдохнул. Его передернуло, но передернуло хорошо, приятно. Стало тепло. Тяжесть в голове медленно растворилась, потянуло в сон. Он посидел еще немного, пока не стал клевать носом, поднялся, прошел в комнату к своему не очень чистому матрасу, лег, сладко потянулся и быстро заснул.
Спал он долго, потому что, когда проснулся солнца, светившего в окно с улицы, уже не было. Оно переместилось на другую сторону дома и оттуда из смежной комнаты, через открытую настежь дверь по полу тянулось к нему узким лучом. В солнечном свете плавали пылинки. Шмаков услышал голоса, на кухне тихо переговаривались двое, мужчина и женщина, шипела на плите сковорода. Николай почувствовал себя отдохнувшим и бодрым. Он быстро оделся и вышел. В узком коридоре, соединяющем прихожую с кухней, он сразу столкнулся со своим недавним знакомым. До неприличия худой, с торчащими ребрами, он предстал во всей красе - голый по пояс, в спортивных штанах, сплошь синий от татуировок. Целая картинная галерея предстала перед глазами Николая: многочисленные купола, иконопись с ликами божьей матери и младенца Христа, крылатые ангелы. Наколки были сделаны мастерски с проработкой мелких деталей, без разводов и блеклых участков. Зона - одним словом, в самом ее наглядном воплощении.
- Здорово! – кивнул Николай.
- Будь здоров! – ответил на приветствие Мурзилка и метнул в сторону Шмакова нехороший взгляд, полный неприязни. Мурзилка, это самое первое, что пришло Николаю на ум, при встрече.
Надя в темно-синем, шелковом, по всей видимости, новом халате выглянула в коридор, увидела Шмакова и улыбнулась ему: - Доброе утро! Выспался? – она так пристально, с таким восторгом смотрела на него, что он смутился.
- Проходи! – проворковала она, Мурзилка посторонился и сделал пригласительный жест, чему Николай очень удивился.
- Я пойду! - уверенно произнес Николай, нисколько не сомневаясь, что сейчас пойдет домой. Идти надо было, но чертовски не хотелось.
Что-то упало на кухне, Надежда вскрикнула, Мурзилка смачно выругался: - Да что вы ё?.. - он зыркнул в сторону Николая, - Ну что ты ё стал?.. Иди, раз зовут!
Надежда уронила чайник на пол. Хорошо, что пустой. Николай сел на тот же самый стул в углу.
- Хорошо у вас! Но идти надо. …Ждут меня!
Надя насупилась, закусила губу и только засопела в ответ. Волосы вьющимися прядями ниспадали ей на глаза.
- Позавтракай! А то не дойдешь! – посоветовал Мурзилка, его кстати звали Саней. Николай только сейчас это вспомнил.
- Да время уже! – он оглядел крохотную кухню в поисках часов. Часов не держали.
- Сколько? – спросил Саня и блеснул фиксой.
Николай прикинул: - Часов десять, наверное?
По дружному хохоту он понял, что чувство времени в этот раз его подвело.
- Четыре, не хочешь?
- Пятый уже! – добавила Надежда.
Николай не на шутку испугался, на лбу выступила испарина. Мысли в голове смешались. «Что будет?» Он представил жену, наполненную злобой. Ее красное в пятнах гнева лицо предстало во всей неотвратимости и безысходности. Он съежился и задрожал худыми коленками.
- Не межуйся! – ободрил его Саня. – Подумаешь, загулял! С кем не бывает?
Надя поставила сковороду полную жареной картошки в центр стола.
- А мы тебя разбудить боялись, на цыпочках ходили, - сказала она, достала три тарелки и расставила их вокруг шипящей сковороды.
- Заботливые какие! – процедил Николай в ответ. Его немного мутило и доходило с опозданием в несколько секунд. Он садился на стул, а сам еще шел. Через мгновение он понимал, что сел на стул. Сел сам, без чьей либо помощи. Слова свои и чужие голова тоже не сразу усваивала. Он произносил фразу, а понимал смысл собственных слов потом, когда фраза успевала отзвучать. Движения его от этого сделались замедленными, состоящими из постоянных повторов и обилия ненужных деталей. Банка с зельем стояла тут же, он подозрительно покосился на нее. «Не подмешали ли чего? Снотворного, например? - про то, что в самогон добавляют димедрол, он слышал, - Хотя не похоже, голова чистая, ясная. После димедрола, говорят голова, как чугун тяжелая. …Что же делать? Может позвонить, отпроситься? …Бредовая мысль»
- Телефон у вас есть? – спросил он на всякий случай.
Мурзилка с Надей переглянулись. Она улыбнулась: - Нет у нас телефона, не нужен он нам!
Николаю досталась та же кружка - желтая снаружи, темная внутри. Мурзилка открыл банку и осторожно разлил. Рука у него оказалась твердой.
- Мне немного! – дернулся Николай.
- Пей Коленька! Для себя делали, не для продажи, – Надя захохотала. Свой стакан она неловко держала на весу. Выпили. Сразу стало ясно, чего не хватало.
- Наливай! – скомандовала Надежда, едва успела закусить. Мурзилка разлил. Выпили еще. Неприятные мысли отступили. Прошла внутренняя дрожь. Николай чувствовал себя неуютно, ему хотелось объясниться, но он не знал с чего начать. Надежда сидела к нему боком и незаметно подмигивала.
- Расскажите, как живете?.. – неловко спросил он. Он старался быть вежливым.
- А что рассказывать? – Надя пожала плечами. Санька смотрел в окно своими пустыми глазами. Надя вопросительно и встревожено поглядывала на Шмакова.
- Давно вместе? – Николай задал вопрос в лоб, чтобы не ходить вокруг да около. Все переглянулись. Санька опустил голову. К еде он едва прикоснулся.
- Хочешь, рассказывай! – буркнул Мурзилка и принялся царапать тарелку кончиком ножа. Надежда положила ладонь Саньке на плечо и обратилась к Николаю.
- Он знает про нас. …Я говорила! - наступила пауза, - Санька освободился недавно. Я его приютила. Маму я его знала хорошо, тетю Зину. …Хорошая была женщина. «Освободился» она произнесла торжественно, с нажимом, будто он не в тюрьме сидел, а во вражеском плену находился. Она отчаянно подмигивала Николаю. - Живем вместе! Горя не знаем! – в ее словах чувствовалась фальшь, – Самогонку гоним, продаем, себя не обижаем! Она щелкнула пальцами, - А ну наливай!
Саня отрицательно замотал бритой головой: - Мне хватит. Пойду, покурю! – Он встал, потянулся к холодильнику, взял пачку сигарет и вышел. Николай и Надежда остались одни.
Хмель на старые дрожжи давал себя знать. Поплыло перед глазами. Надежда наклонила голову и особенно, нежно спросила: - Как концерт? – При этом губы ее расплылись в улыбке, и обнажилась прореха среди зубов в верхнем ряду, как черная дыра галактики. Лицо стало большим, круглым, добрым, как на картинке в детской книжке про колобка. Оно стало занимать все поле зрения, так, что не стало видно его границ. Николай мотнул головой, как усталый конь. Воспоминания о концерте совсем покинули его в эту минуту. Он силился вспомнить, напряг непослушные извилины, но в голове стояла такая каша, что не приведи господи…
- Мне понравился! – признался он.
Надя вдруг встрепенулась: - У меня же огурцы остались малосольные! – она вскочила, нагнулась и начала перебирать что-то в нише под окном. Нижняя часть ее тела отчетливо проступила через тонкий халатик. Она обрисовалась подробно, до неприличия. Николай спокойно оглядел ее всю и почувствовал, что желание уходить у него притупилось. …Он разлил сам.
- Коль? – спросила она тем же сахарным голосом, после того, как выпили.
-У? – сочный огурец полный рассола помешал ему ответить.
Еле слышный шепот донесся до него: - Не уходи пока!
Он посмотрел на Надю, но увидел только пляшущие, озорные искорки в ее черных, бархатных глазах. Эти бесноватые огоньки были знакомы ему до боли. Его пробило дрожью, то ли от самогона, то ли от остроты чувства. Словно загипнотизированный сидел он и неотрывно смотрел в теплую безраздельную ночь, где нет времени и нет пространства. Она вышла, а он остался сидеть за столом, замерший. Грязная квартира утратила детали. Она стала серым коридором, в котором подобно синей птице летала она. Скользкий материал пробегал по ней волнами, из прорези халата выбивались круглые коленки. Хлопнула входная дверь.
- Санька ушел! – она потрепала Николая по голове. Он схватил ее за руку: - Скажи, кто он? Сожитель твой? – зашипел он вдруг.
- Какой сожитель?! Туберкулезный он, больной!
- Врешь! – лицо Николая стало жестким, – Сожитель? - Она высвободилась.
- Больной, я тебе говорю! На группе он, пенсию получает. – Надя закурила прямо на кухне. – Успокойся! Ушел он, теперь дня два не покажется!
Николай сопел и раздувал ноздри от злости. Дым скапливался у потолка и ручейком утекал в форточку. Напряжение повисло в воздухе. Ей не хотелось огорчать его и не хотелось оправдываться.
- Обязана я ему. Спас он меня однажды, вот потому и не могу его выгнать. Хочу иногда, да не могу. Да и помогает он мне – одной тяжело!
Николай не унимался, скрежетал зубами.
- Мы с ним не живем!.. - она поперхнулась. – Ну, в смысле… не спим вместе.
Злость медленно пошла на убыль, отхлынуло. В слова он не верил, но услышать их хотел. Кружки наполнились и донеслись до него тихие слова, тихие, как дыхание: - За любовь!
Они остались наедине и остро осознавали это.
- Надя?
- Да?
- Я хочу тебе сказать…- он опустил голову. Она молчала в трепетном волнении. Ему слова давались тяжело, но он продолжил, - Моя любовь к тебе с годами превратились в тоску. И все время я эту тоску ношу в сердце. …Каждый день!
У нее на глаза набежали слезы, но не потекли, а только заблестели прозрачными озерами. Николай перевел дыхание. На душе сразу стало легче. Он хотел сказать это и он сказал.
Надежда подошла и прижала его лицо к своей груди. Так сидели они некоторое время. Николай слышал, как она всхлипывает. Время катилось ко всем чертям, день переходил в вечер, а им было все равно – они обрели друг друга. Это случилось. Случилось через столько бессмысленных пустых лет. Жизнь подставила им подножку, наполнила их сердца обидой и горечью. Они успели истратить себя за это время, испортиться и встретиться вновь. Обстоятельства не смогут помешать им теперь. Обстоятельства люди придумывают для себя сами. Иначе, чем глупыми условностями их не назовешь. Она была здесь, рядом, в его объятиях, теплая и родная. Он держал ее крепко и нежно, теперь он ее не выпустит, не отдаст никому. Все, чего ему не хватало, он обрел сейчас, он почувствовал это. Как просто все на самом деле! Как мало нужно человеку!
Несколько метров замызганной жилплощади отделяли их от счастья. Что им эти метры, если за плечами годы непрерывной разлуки, годы слепоты. Два с половиной метра по коридору и еще столько же по вытертому полу до старой железной кровати с самодельным деревянным щитом на ржавой сетке. Надежда вытерла глаза и сидя у Николая на коленях с удовольствием рассматривала его лицо. Ее ресницы склеились от слез, и превратились в черные лучики. Там в глубине медленно разгоралось пламя. Почти погасшие, уже совсем черные и холодные угли полыхнули слабым огнем, потом зашипели и начали источать все нарастающий жар. Они утонули в объятиях друг друга. Все вокруг перестало существовать. Несколько метров оказались сладостным полетом, затяжным прыжком парашютиста. Ощущение счастья, опасности, безрассудства, томительной истомы – все смешалось для них. Ласковым шепотом рассказывали они о себе, просили прощения и смеялись. Иногда замирали и испуганно прислушивались, будто не верили, что происходящее – реальность. Надя достала старую, черно-белую фотографию, где молодой, долговязый сержант Шмаков был запечатлен на фоне каменистого пейзажа. Она сохранила ее - строгий и подтянутый, он стоял с гордо поднятой головой и неприступным взглядом. Он рассказывал с упоением, с азартом все то, что собирался рассказать ей про службу в армии еще тогда. Он рассказал, как задерживали нарушителя, и как он был награжден значком отличия. Рассказал про водопад с холодной водой, где они купались, спасаясь от испепеляющей жары. Как сохли на камнях, где он часто ее вспоминал. Из крана тонкой струйкой текла вода, Надя подставила под нее стакан и достала его оттуда полный до краев, чтобы запить. Она показала ему тонкий рубец от аппендицита. Ее еще не выписали из больницы, когда с бабушкой случился удар. Бабушка умерла недавно и часто вспоминала, как Николай помог ей – спилил старую, высохшую сливу и выкорчевал пень.
- Ты ей нравился. Она мне говорила, что ты похож на дядю Митю.
- Кто это? – спросил Николай.
- Это ее старший брат. Он в войну погиб, – Надежда опять закурила. – Уши горят, наверное, вспоминает кто? - улыбнулась она и приложила ладонь к действительно красному уху.
Николай смотрел на нее во все глаза, а она не стеснялась и не торопилась поправлять халатик, разошедшийся на груди. Он взял ее за руку и повел за собой.
- Подожди! – ее немного пошатывало. – Я сейчас приду! – добавила она и одарила его томным, протяжным, многозначительным взглядом.
Николай лег. Кровать оказалась мягкой и высокой. Высоты добавляли сложенные матрасы и старые одеяла. Он вытянулся во всю длину и все равно не доставал до решетчатой спинки с потемневшими набалдашниками. На стене раньше висел ковер, на это указывала деревянная планка с головками шурупов в ней. Было по-прежнему светло, хотя не так ярко. Серый потолок украшала простенькая пластмассовая люстра, покрытая изрядным слоем пыли и отвалившимся лепестком- ромбом. В ванной шумела вода. Николай потянулся, тело его расслабилось, словно в невесомости. Зашла Надежда, обернутая в полотенце, чистая и свежая. Только шальные цыганские глаза выдавали ее хмельной, лукавый задор. Она села на кровать, нагнулась над ним, и их губы слились. Мокрые пряди волос легли ему на лоб. От нее пахло чистотой. Николай почувствовал, что теряет голову. Инстинкты стремительно овладели им, вытесняя все разумное. Надя прилегла рядом и со смехом сдерживала его порывы. Николай снял с нее влажное полотенце и поразился – насколько естественной и совершенной она была. Ее не портило даже пьяное бесстыдство и легкая вульгарность.
- Любишь пьяных женщин? – горячий шепот обжег ему лицо.
В ответ он привлек ее к себе и покрыл поцелуями. Он не сдерживался, не прислушивался к себе, а только наслаждался. Наслаждался всем, что могут подарить органы чувств – осязание, зрение и слух. Монстр, проснувшийся в нем, не знающий ни стыда, ни слабостей. Он уже не чувствовал сопротивления. Они стали одним целым. Каскад страсти обрушился на него. Кроткая лань, разъяренная тигрица в одном лице. Настоящее буйство плоти, сметающий все на своем пути ураган, цунами прокатилось по комнате. В редкие минуты человек способен на такой порыв. Кровать чудом не рассыпалась на составные части, а когда все закончилось, и он затих, первое, что пришло на ум после волны наслаждения, это обида. Обида на судьбу, которая лишила его, наверное, самого главного в жизни.
После они ходили на кухню, выпивали и возвращались в комнату, где подолгу лежали в объятиях. Свет не включали, чтобы никто не пришел, и не потревожил их. Даже разливали в темноте, почти на ощупь. В темное окно заглядывал тусклый фонарь с улицы. Голая оконная рама и ветки деревьев ложились на стену черно-белыми тенями. Они много разговаривали обо всем сразу, откровенно, даже наивно, по-детски бесхитростно.
- Надь? А если бы тогда все получилось как сейчас?
- Когда? – слукавила она.
- После проводов? – настаивал Николай.
Она задумчиво гладила его по груди.
- Ну, если как сейчас, тогда точно по-другому, - отшутилась она.
Этот вопрос не давал ему покоя: - Правда? Скажи сейчас правду. – Попросил он серьезно.
Надежда вздохнули, и после нелегкого раздумья ответила: - Ты помнишь, как все было?
- Очень хорошо!
- Ты тогда обиделся на весь белый свет. Со мной словом не обмолвился. И потом, на вокзале все отворачивался! – она шумно вздохнула. Ее пальцы нервно теребили край простыни. – Первое письмо написал только через три месяца. Мне обидно было! …Очень!
Он крепко сжал ее плечо: - Прости, Надюша! Переживал я! Не по-людски как-то вышло. Я себя во всем винил.
- Не по-людски вышло потом, когда вся жизнь под откос пошла, а не тогда! – она всхлипнула. – Думаешь, я не понимаю, во что превратилась?
- Хорошо все! Хорошо!.. – он прижал ее к себе.
- Назад все равно не воротишь, - слезы потекли у нее ручьем.
Она встала, прошла на кухню, зашумела вода. Когда она вернулась, на ее губах остался резкий привкус самогона.
Николай молча смотрел в потолок. Неприятные размышления вновь одолели его. «Какая все-таки нелепица!» Нет, он не осуждал ее. Напротив, ему давно хотелось, чтобы так случилось. Чтобы хоть немного пожить настоящей жизнью. Он стремился к этому подсознательно, не отдавая себе отчета. Люди благополучные, правильные раздражали его всегда. Они все живут во лжи и самообмане. Неприязнь ко всему не настоящему копилась давно, подступала комком к горлу. «Ведь нельзя обманывать себя постоянно.» Он стремился к свободе, как птица в небо и он ее получил. «Ничего! Его поймут. Ведь, в сущности, кто он, Николай Шмаков? Кто? …Нет его – одна оболочка. А если хочешь узнать, кто он – спроси у друзей. Друзей, приятелей у него целый вагон. Они скажут. Потому, что в них он весь, в невидимой паутине своих знакомых. И то, что скажут они про него – это он и есть!»
Он только спросил напоследок, не заявится ли Санька?
- Нет. Не волнуйся! – тихо, в полусне ответила Надя. – Он теперь дня три не покажется. В деревню он подался, к корешу.
- К какому?
- Да есть тут один. …Бичует на даче. Срок они вместе мотали.
Совершенно незаметно для себя, обнявшись, Николай и Надежда заснули. Было темно. Тонкий месяц повис крючком в небе…
12.
Так прошло еще два дня. За все это время Николай вышел на улицу один только раз и то глубокой ночью за сигаретами. По утрам вместе с похмельем его терзали угрызения совести. Он порывался позвонить домой, но решимости не хватало. Впрочем, совесть быстро успокаивалась после первой рюмки, и тогда все вновь преображалось и розовело. Надежда была с ним. По утрам она ходила за продуктами, возвращалась всегда счастливая. Вечерами их квартиру атаковали местные алкаши, они выстраивались в очередь за самогонкой, контингент всегда один и тот же. Надя отоваривала их сама, Николай сидел в комнате и старался не показываться. Некоторые лезли в квартиру, хотели выпить с хозяйкой, но она их ловко выпроваживала привычными фразами. После полуночи назойливые покупатели не беспокоили; отучила она их.
Вместе считали выручку - она всегда оказывалась хорошей. Николай не переставал удивляться. С виду простой бизнес приносил хороший доход. Очень хороший! Его честный заработок на заводе не шел ни в какое сравнение. Купюры разглаживали, складывали в жестяную коробку и уносили в комнату. Под кроватью стоял старый армейский ящик для снарядов, зеленого цвета, с разным хламом и крышкой на металлических защелках. Туда, на самое дно и укладывали коробку. Николай часто донимал Надежду расспросами. Его любопытство не давало ему покоя. Надя расспросы про свой нелегальный бизнес не любила и старалась перевести разговор на другую тему. Николай же искренне увлекся и от нечего делать против ее желания старался вникнуть во все тонкости процесса.
Во второй комнате, где обитал Мурзилка и куда Николай поначалу заходил редко, кроме шкафа с антресолью и продавленного дивана он обнаружил бидоны с брагой. Они стояли в ряд, накрытые тряпьем. От каждого бидона тянулся шланг, опущенный в бак с водой. Вода гулко булькала, наполняя воздух комнаты кислым запахом брожения. Запах выветривался в открытые окна. В углу комнаты Николай обнаружил начатый мешок с сахаром и уже знакомые трехлитровые банки с желтоватым зельем. Еще много пустой, пыльной тары было свалено в кучу на балконе. Николай занимал себя тем, что наблюдал за брожением, прикладывал ладонь к теплым на ощупь бидонам и предавался вычислениям. Производственный цикл был непрерывным – самогон гнали постоянно. Ежемесячный литраж доходил до сотни литров и с учетом расходных материалов приносил около десяти тысяч чистой прибыли, в то время, как на заводе в лучшие месяцы платили шесть. Надежда к делу относилась серьезно. Как выяснилось позже, у нее все было учтено, имел место своеобразный контроль качества. С готовой продукции она лично снимала пробу, и если самогон не набирал крепости, его улучшали спиртом или продавали по меньшей цене. Небольшие партии первача очищали марганцовкой и настаивали для себя.
Днем Николай ходил по квартире, разглядывал грязные обои, курил, выглядывал в окна. Выходить на балкон он опасался, чтобы не приметили. Зубы утром он чистил щеткой Надежды, а с бритвой вышло недоразумение. Надя купили ему набор одноразовых станков в целлофановой пачке, но они больно царапали кожу и только цеплялись за жесткую щетину, вместо того, чтобы брить. Стареньким «Жиллетом» Мурзилки Николай побрезговал. Пришлось довольствоваться тем, что было. В шкафу он нашел старый, заржавелый станок, покопавшись еще на самом дне, среди хлама он обнаружил новенькое еще не распечатанное лезвие. Лезвию было лет десять не меньше. Николай распарил непослушную, похожую на проволоку щетину горячим полотенцем, нанес на лицо слой мыльной пены и принялся срезать щетину короткими, резкими, в меру болезненными движениями.
Вечером напивались. Надя готовила еду, они собирались и сидели на кухне вдвоем часа три. Пили понемногу, под разговор. У Нади обнаружилась неприятная особенность, даже странность – стоило ей перебрать, как она впадала в плаксивое, истеричное состояние, садилась в угол, на пол и рыдала там часами. Николай пытался ее успокоить – бесполезно. Она грубо сопротивлялась, размазывала по лицу слезы и сыпала проклятиями. Проклинала она всех и вся, без разбору. Николай пробовал силой усадить ее на кровать, но она тут же возвращалась в угол и сидела там, как собачонка, обхватив колени.
На третий день Надежда, вернувшись из магазина, сообщила ему приятную новость: - А твои знают, что ты здесь!
- Ты уверена? –насторожился Николай.
- Уверена! – Надя обвила его шею руками, словно лианами. Он схватил ее и понес в комнату Мурзилки на продавленный диван, который они облюбовали в последнее время. На душе стало легче – пусть знают! Неизвестность хуже правды. Николай боялся, что Людмила напишет заявление в милицию о его исчезновении.
Крупными пузырями булькал замутневший бак, от дивана пахло табаком. Они были счастливы. Николай чувствовал себя совершено по-новому. Ему было хорошо с ней. Очень хорошо! …Вечером ждали Саньку. Он пришел в полночь, принес полный рюкзак картошки и пакет с овощами. Овощи были немытые, с землей, будто он их выдернул где-то по дороге и сунул в пакет. Может, так оно и было. Следом пришли Нечайло, он и она, принесли сало и квашеную капусту. В эту ночь напились страшно. Николай проснулся под утро на матрасе под батареей, сразу почувствовал на себе чью-то руку. Это был Гришка! Гришка лежал рядом с ним, голова к голове, прямо на полу, места на матрасе ему не хватило. Гришкины ноги оказались под столом. Галя, его законная супруга, и Надежда спали вместе на кровати. Николай посмотрел в окно. Небо оставалось темным, но уже посветлело узкой полосой на востоке. Жуткая боль в затылке пронзила его, он вспомнил про свои спасительные зеленые таблетки в кульке, в ящике у холодильника и тут же пожалел, что проснулся не дома. В чем был, Николай дополз до туалета, долго стоял на четвереньках над унитазом, но освободить желудок не получилось. Тогда в отчаянии он решился на страшный, но самый верный способ. Николай тихо пробрался на кухню, нацедил из банки капустного рассола, достал из холодильника холодной самогонки, которую охлаждал для себя специально, плеснул себе полкружки и жадно выпил в темноте, сидя на полу. Каким-то чудом он удержал самогон в себе, не выплеснул назад. Тут же через стиснутые зубы запил ее рассолом. Пришлось задержать дыхание и напрячься, потому что начались рвотные позывы, понадобилось неимоверное усилие воли, чтобы сдержать их. «Лекарство» усвоилось. Через время исчезло напряжение, притупилась боль. Николай выпил еще рассола и пополз назад. Гришка лежал там же и храпел. Шмаков лег, закрыл глаза и медленно провалился в спасительный сон. «Лекарство» помогло - гомеопатия в чистом виде - подобное лечим подобным!
К вечеру следующего дня начали гнать. Людмила приладила к окну занавески из двух половинок на резинке. Входную дверь заперли на нижний замок, ключ от него был только один и хранился в том же армейском ящике под кроватью. Копию с ключа Надя делать не разрешала. На плиту установили сорокалитровый бидон, прикрутили змеевик, насадили шланг, наладили циркуляцию холодной воды из крана и в атмосфере секретности, со строгими лицами начали. Николай больше мешался под ногами, чем помогал. Он поставил себе задачу изучить процесс до мелочей, потому все высматривал, да выспрашивал, несмотря на грубые замечания со стороны Мурзилки. Ему не терпелось увидеть первые капли еще горячего, ароматного напитка. Бидон стоял сразу на двух конфорках и все равно долго не набирал должной температуры. Змеевик заметно охладился, на нем выступила испарина. Сначала нехорошо запахло. Потом появилась первая, долгожданная капля. Она стремительно скатилась и упала. Вторая вышла солидней, повисла на ободке стеклянной трубки, отяжелела, а уж потом отделилась от нее и шлепнулась. Процесс пошел! Капли стали частыми и минут через десять первач потек тонкой струйкой. Пробу огнем доверили Мурзилке. Он приблизил зажигалку к лужице, и самогон вспыхнул еле заметным, голубым пламенем. Раздалось дружное ура. Больше всех обрадовался Николай. Его грамота подходила к концу, он расспросил о змеевике, узнал, где и за сколько его можно купить.
Первую порцию еще теплого самогона распили. Николаю сильно зажгло желудок, он удалился прилечь. Стало лучше, но когда его позвали, и он встал, жжение повторилось вновь. Он отказался от еды, отказался пить, хотя по старой русской гомеопатической традиции ему настойчиво предлагали. Самогон гнали долго, почти до утра. Кислый запах долго преследовал его, не спасала даже открытая на балкон дверь. Он ворочался, постепенно трезвел и впадал в меланхолию. Настроение вдруг пропало, окатило тревогой и печалью. Надежда принесла чашку теплого, солоноватого рисового отвара. Он выпил, и боль унялась. Потом он заснул и проспал до утра.
Проснулся он от холода, в тишине. На улице похолодало, свежий ветерок задувал с балкона. Балконная дверь и окно были распахнуты настежь. Проветривание устроил Мурзилка, это он отворил все среди ночи, шныряя в темноте по квартире. Чирикали воробьи. Николай лежал на кровати рядом с Надеждой. Дверь в Сашкину комнату была прикрыта. Николай достал сложенное одеяло, которое подкладывал под голову, расправил его и бережно укрыл Надю, себе оставил краешек. Хмель из него весь вышел, осталась навязчивая тошнота. Не хотелось ничего – ни вставать, ни лежать дальше. Вдруг, совершенно отчетливо захотелось домой, к матери, Дашке и Людмиле. «Как они? Мать, наверное, переживает, а Людка ее пилит по привычке. Совсем старую женщину затюкали». Грустно стало Николаю оттого, что сложилось не так. Он смотрел перед собой в пустую стену и чуть не плакал. «Нет! Дороги домой нет! …И не надо, хотелось другого. Чтобы не только ему было хорошо, но и всем было хорошо. И ему и им. Только невозможно это!» Силы его покинули, исчезла привычная утренняя бодрость. Он сел и почувствовал себя так, словно сделан он был не из мяса и костей, а из ваты. Словно набитый ватой тюфяк. Ему захотелось воздуха, он вышел на балкон, но свежести не почувствовал, даже краски в глазах померкли. Николай вцепился в перила и ощутил, что его всего стягивает неведомая сила. Бывает, когда судорога стягивает ногу, а это все тело вдруг натянулось жгутом, напряглось до боли. Свело пальцы. Николай согнулся и видел их перед собой, видел, как пальцы побелели от цепкой хватки и ногти впились в сырую древесину. Это были не руки, а когтистые лапы хищной птицы. Грудная клетка его сжалась, выжимая из легких остатки воздуха. Воздух вышел из него с тонким визгом, не похожим ни на что человеческое. Он упал бы, но одеревеневшие от напряжения пальцы крепко вцепились в деревянный поручень, и он повис на этих пальцах, согнувшийся и несчастный. Его стала колотить крупная дрожь. Стучали зубы, а руки онемели. Шмаков почувствовал, как сзади его подхватили и хотели отнести в комнату, но не смогли отцепить. Надя тянула его руки вверх, а Мурзилка отгибал пальцы по очереди, один за другим. Ему удалось освободить одну руку, но пальцы сжались вновь и захватили в кулак майку. Мурзилка с трудом освободил вторую руку, и они отнесли Николая на кровать. Зажатую майку Мурзилке пришлось снять. Николая накрыли одеялами. Надя, опухшая, испуганная, с растрепанными волосами побежала греть чай. Постепенно Николай согрелся и затих. Все кругом тоже стихло.
Весь день Николай занимался тем, что прислушивался к своему организму, давшему сбой. Надя с Мурзилкой присматривались к нему и наперебой советовали, как наладить здоровье. Он поел, а уже потом осторожно выпил небольшую рюмочку. Надя советовала не пить, но не пить совсем, он уже не мог физически. Каждая клетка его серого вещества требовала алкоголя. Накатывала необъяснимая тревога и страх, в мыслях будоражилось и оттуда напряжение переходило на тело. Он выпил и улыбнулся. Мурзилка с любопытством наблюдал за ним. Надя накапала в самогон валерьянки, терпкий валерьяновый аромат стоял у него во рту.
- От нервов все! – подытожил Мурзилка, – У меня первая ходка так складывалась. Сильно переживал, мать было жалко. Осудили меня тогда несправедливо. Я должен был, как свидетель пройти, а пошел паровозом. Меня тогда тоже колбасило, похудел страшно, есть не мог. …Как ты сейчас! Потом ничего, притерпелся, отошел, вот только худоба осталась, аппетит пропал. - Мурзилка жутко улыбнулся металлическими фиксами и постучал себя по ребрам, как по пустой коробке.
- У меня дома зеленые таблетки есть, от всего помогают. …Вот только название забыл? – едва не шепотом попросил Николай.
Надежда спохватилась, принесла вазочку с лекарствами. Начали перебирать, но нужных не оказалось.
- Сходи, Саня! …Ну, Санечек! Ведь ты все знаешь! – Надя погладила Мурзилку по голове. – Заодно хлеба купишь и сигарет.
Мурзилка немного поважничал, но отказать не смог: - Тогда и на чай давай. Большую пачку куплю.
Она дала ему денег, закрыла дверь и села напротив.
- Плохо тебе, Коленька? – ее глаза выражали сострадание. Она заговорила быстро, чтобы он не успел перебить, - По семье тоскуешь? Да как не тосковать? Понимаю я все. Нехорошо тебе с нами.
Николай хотел возразить, но она перебила: – Хочешь, я к Людке схожу, объясню все?..
У Шмакова лицо вытянулось от ужаса.
- Я скажу, что сама тебя пьяного к себе затащила.
- Да ты, что?! – Николай и про хворь забыл.
- А что?.. С меня не убудет.
Николай дернулся, взял бутылку и налил себе от души. – Только хуже сделаешь! – огрызнулся он.
Надя приблизилась, прижалась к нему и тихо спросила: - Коль! А ты сам, как хочешь? …Хочешь домой?
Он крепко обнял ее, посмотрел в глаза, излучающие тепло южной, звездной ночи и сказал твердо, будто только сейчас решил окончательно: - Нет! – и выпил в три глотка, – Чему быть, того не миновать!
Саня пришел поздно, где он был, не сказал, но таблетки принес. Это были именно те таблетки – зеленые, небольшие, двояковыпуклые, как веселые бочонки. Правда, они не понадобились. …Состояние Николая резко ухудшилось. Его бесконечно рвало в тазик из выгоревшей синей пластмассы, который Надя принесла из ванной и поставила у кровати. Лежать он не мог. Он пил кипяченую воду и через минуту она оказывалась в тазу. Внутри жгло и горело, а потом все перешло в невыносимую боль. Он начал стонать и ослабел так, что когда поднимался, его ноги дрожали и подгибались. Надя бегала по квартире и причитала. Она хотела вызвать «скорую», но Николай запретил ей. Он рычал, как раненный зверь, лицо его от потуг стало красным, перекошенным. Внезапно боль пропала, и он прилег. Надя ругалась на кухне с Мурзилкой, о чем Николай не слышал, но понимал, что они встревожены. Голова закружилась, его бросило в пот. Он попытался слезть с кровати и упал на пол. На стук прибежали Надя с Мурзилкой, и замерли!.. Николая рвало кровью! Фонтаны темной крови с крупными бесформенными сгустками выплескивались из него. Он стал бледен, как простыня, взмок так, что волосы стали мокрыми. Надя вскрикнула и побежала к соседям вызывать «скорую». Мурзилка взял сигареты, вышел на лестничную площадку, потоптался немного и тихо исчез.
Николай уже не помнил, как в квартиру вошел человек в белом халате с железным чемоданчиком и сразу выругался. Не запомнил он, как его спускали с четвертого этажа на носилках, и больше всех матерился толстый сосед в майке. Сосед матерился больше фельдшера. Потом его закатили в «скорую», а Надя вцепилась в дверку машины, она не хотела его бросать. Ее грубо отпихивали. Фельдшер кричал на нее:
- Уйди пьянь! Без тебя тошно!
Потом ее взяли, потому что дверкой ей разбили палец, пошла кровь. Дорогой она сидела на полу в тряской машине и всхлипывала. Николай побелел еще больше, черты его лица заострились, Надя боялась глядеть на него. Что было потом, Шмаков запомнил хорошо, на удивление. Запомнил все в мельчайших подробностях, потому что сознание его вдруг прояснилось…
13.
…Он лежал на спине, на длинной жесткой, больничной кушетке приемного отделения. Голова его покоилась на Надиных коленях. Он чувствовал, как Надя проводит ладонью по его волосам, как на его лицо капают ее горячие слезы. Все неприятности остались позади. Так ему казалось. Болезнь отступила или почти отступила. Чувствовал себя Николай необычайно. Не просто хорошо или плохо, а необычайно. Его словно обложили ватой. Так ему казалось. Тело его стало удивительно легким, словно пух, но двигать им он не мог. Не было сил, да и не хотелось. Руки и ноги его покоились на кушетке, они лежали ровно, хорошо. Словно матерчатый манекен лежал он на больничной клеенке и в этой запредельной слабости находил почти неземное блаженство. Ему казалось, что стоит немного толкнуться, и он взлетит, так мало действовало на него земное притяжение. Глаза его были прикрыты, но он все видел, что творится вокруг. Видел, как брезгливо косятся в их сторону окружающие. Их было много. Они ходили взад и вперед и кроме отвращения их лица ничего не выражали. Хлопала входная дверь, он слышал. В ушах стоял тихий звон и где-то далеко он услышал до боли знакомый голос. Одна и та же фраза повторялась много раз, как эхо.
- Врача! Позовите врача! …Сволочи! – кричала Надя, вены на ее шее вздувались канатами.
Кто-то ткнул его в живот, он приподнял веки и в пелене хрустальной действительности увидел крупную, черную голову. Это был врач. Он о чем-то спрашивал у него, а потом больно ущипнул за ухо.
- Когда же вы, наконец, нажретесь? – спросил врач равнодушно. Затем ему укололи палец, но не больно, а где-то далеко, далеко и он снова поехал на громыхающей каталке по узкому и темному коридору.
Очнулся Николай в больничной палате и сразу увидел перед собой лицо Людмилы. Она просто сидела рядом на стуле и молчала. Он ничуть не удивился и повернул голову в ее сторону. Невыносимо хотелось пить. Он вытянул пересохшие губы, хотел что-то непременно сказать, но язык не послушался. Людмила протянула ему поильник, он сделал несколько жадных глотков. В следующий раз, когда он проснулся, то увидел над собой капельницу, ему в вену текла красная густая жидкость похожая на кровь. «Может это и есть кровь?» - удивился он такому обстоятельству. Людмилы рядом не было. По палате ходили мрачные, угрюмые мужики в больничных пижамах. Он ничего не чувствовал – только слабость. Людмила пришла позже, принесла банку бульона и пакет кефира. Она ничего не сказала и даже не глянула в его сторону, оставила пакет и ушла. Николай слышал, как в коридоре она разговаривает с медсестрой. Вечером пришла Надя, тихо прошмыгнула в палату, позвала его, он открыл глаза. Надя сидела на соседней кровати лицом к нему. На ней была розовая блузка и такого же цвета румянец на щеках.
- Надя? – позвал ее Николай и не узнал свой голос – таким он был слабым.
Она взяла его за руку: - Я с тобой. Все будет хорошо! – она хотела сказать что-то еще, но та же медсестра с узким лицом прогнала ее.
- Чтоб я тебя здесь больше не видела! – крикнула медсестра ей вслед.
Надя выскочила, как ошпаренная, а медсестра еще долго бранилась, сидя на посту: - Шляется здесь, пьянчужка! В больницу приходят, а сами за стенки держаться! …Шалава подзаборная!
Мужики глядели на Николая, ему стало стыдно.
Силы возвращались медленно, он начал вставать и через время, когда обнаружил в тумбочке свой бритвенный станок то с радостью побрился. Отражение в зеркале испугало его - худое, темное лицо, поросшее серой щетиной. Глаза были не его, запавшие и тусклые, безжизненные. «Отпился!» - пронеслась в голове безрадостная мысль. Отменили капельницы и разрешили ходить. Пришла Людмила, не одна, с Дашкой. Они поговорили. …Друзья не забыли, принесли фрукты. Брат Мишка специально приехал из Москвы, выбрался на один день. Он был весел, старался скрыть неловкость, всем подмигивал.
- Про старое не думай! И не вспоминай! – поддержал он брата на прощанье, что-то смешное сказал в коридоре медсестре, та покатилась со смеху.
Видимо с Людмилой наладится, подумал Николай, едва брат ушел. Поправлялся он быстро, его собрались переводить в терапевтический корпус, но врача упросили, и он отпустил его домой. Все было как раньше, только мать похудела. Кожа на лице у нее обвисла, сморщилась. Мать расплакалась при встрече. Людмила долго с ним не разговаривала, даже не высказывалась. И потом она об этом молчала, ни разу не заговорила и ни одним намеком не упомянула – такой характер. Посчитала Людмила, что он достаточно поплатился за содеянное, ведь на том свете побывал, врачи так сказали. Если бы не врачи, то и не было бы у нее мужа!..
* * *
Шмаков сидел на скамейке у подъезда. Листва высоких берез начала желтеть и сыпалась от легкого ветра. Дни стояли солнечные, осенние, по утрам прохладные. Николай выходил подышать. На нем была вязаная кофта, спортивные штаны и резиновые шлепанцы. Соседские бабки топтались тут же, они как всегда что-то живо обсуждали. Больничный лист Николаю закрыли, у него осталось три недели неизрасходованного отпуска. Курить, ему было строго настрого запрещено, его лишили сигарет, и он ждал удобного случая, чтобы стрельнуть сигаретку у кого-нибудь из домочадцев. Людмила ушла на работу, Дашка в школу, мать варила суп. Николай посмотрел в небо. По небу бежали белые облака и заслоняли собой солнце. Он встал и уже хотел уйти смотреть футбол по телевизору, но тут заметил знакомую фигуру. Это была Анастасия Григорьевна, она появилась из-за угла и медленно шла в сторону своего подъезда. На ней было черное платье, а на голове черный платок. Она прошла рядом, но Николая не заметила. Она вообще не замечала ничего вокруг. Ее потемневшее, худое лицо ничего не выражало, а в пустых глазах застыла скорбь.
Николай открыл, было, рот, но ничего не сказал, услышал только, как баба Рая громко шепчет: - Мужика она своего схоронила! …Вот, что! – Бабу Раю окружили плотным кольцом.
- Да ты что!? – удивилась одна. – Подумать только? …Недавно въехали! Случилось то что?
Николай подошел ближе, чтобы слышать.
- Мужик у нее к любовнице сбежал, напился там и умер! Сердце у него слабое было! - баба Рая закрутила головой, речь у нее стала малопонятной, - На день города, на праздник этот, пришел выпивший. Поругались они, он хлопнул дверью и ушел.
- А любовница откуда? Они ж здесь недавно, да и в возрасте уже?
- Говорят тебе, ушел, напился. У любовницы и умер! – отчеканила баба Рая внятно. – По дороге еще одну бутылку купил, напился в тютельку, сердце и не выдержало. А любовница эта - зазноба его, еще с юности, первая любовь, значит. Мужик-то он местный…
- Надо же? Старый, а туда же!
Баба Рая сделала два шага назад, и все посмотрели на удаляющуюся Анастасию Григорьевну. Ее сутулая спина вызвала общее сострадание.
- Жалко бедняжку! – произнесла невысокая, тепло одетая женщина.
- Жалко! – баба Рая перешла на привычную скороговорку. – Теперь до конца жизни с черной душой останется. Мужик, говорят, у нее хороший был. Черт его попутал. Теперь и вспомнить, помянуть как следует не помянут – вот след о себе оставил!?
- Праздника захотелось! – прозвучала осуждающая фраза. – Мужиков загубили! …А кто ответит?
Николай почувствовал, что на него смотрят. Он сжался.
- Говорят, в воздухе вещество специальное распыляли, которое на мужиков действует! Афродизиак называется. – Незнакомое слово баба Рая произнесла по слогам. Женщины вокруг открыли рты от удивления. Незнакомое слово повисло в воздухе. – Да! Говорю я вам!.. Аф-ро-ди-зи-ак! У них там принято.
- Где у них? – женщины смотрели недоверчиво, но все знали, что баба Рая каждый вечер читает газеты.
- В Бразилии! – баба Рая наполнилась решимостью и была готова отстаивать свои слова до последнего.
- Да какая Бразилия?! Наши они! Наши! …Только извращенцы! Мужики в баб переодетые!
Баба Рая вытянулась во весь рост, заложила руки за спину, выпятила грудь и начала наступать на несогласную. Та попятилась.
- Говорят тебе, деревня! …Задумано у них так было. Они на всех концертах так делают, чтобы людям запомниться. И не мужики они, не какие, а трансвеститы. Трансвеститы, понимаешь ты? …А в Бразилии на гастролях были! С гастролей сразу к нам заявились!
- Кто?..
- Трансвеститы!
Несогласная выпучила глаза, но спорить дальше не отважилась. Николай встал и на ватных ногах пошел прочь. Вслед ему посмотрели так же сочувственно. Никто не заметил, как на его глаза набежали слезы…
Шмаков проснулся среди старых тряпок на матрасе, прямо на полу, сел и осмотрелся. Голый матрас, на котором он провел ночь, был, задвинут в угол, под пыльную с ржавыми подтеками батарею. Посреди комнаты стоял заваленный объедками и грязной посудой стол. Напротив, у стенки, на железной сетчатой кровати кто-то спал. Николай вытянул голову и увидел на примятой подушке разбросанные, черные пряди волос. Женщина лежала на боку спиной к нему, она безмятежно спала, причем ее присутствия не выдавал ни один звук. Это была она, он узнал ее, и на душе сразу стало уютно и по-домашнему спокойно. Николай поднялся и увидел свои вещи, сложенные в стопку на подоконнике, застеленном старыми пожелтевшими газетами. Чуть ниже на трубе одиноко висели его носки. Николай поднялся и в трусах босиком тихо направился в прихожую. К ногам лип мусор. Пол был сильно вытерт, коричневая краска осталась только вдоль стен. Николай нашел свои туфли, обулся и направился в уборную. Стены туалета были обклеены журнальными фотографиями с портретами голливудских звезд. Глянцевые страницы, по всей видимости, клеились постоянно, новые на старые. Они образовали целый слой, толщиной в два пальца, стены от этого казались мягкими. В унитазе журчала вода, гламурные красавицы строили ему глазки. Чувствовал он себя вполне сносно – голова немного отяжелела, во рту пересохло, но это ерунда.
Шмаков прошел на кухню, налил себе из крана воды, жадно выпил и сел на стул. День только начался, яркое солнце залило кухню светом. Оно заглянуло даже за вентиляционную решетку в углу под потолком, высветило черный клубок паутины. Из мойки горой торчали грязные тарелки. Перед ним на столе стояла банка накрытая крышкой, заполненная до половины желтоватой жидкостью. Он снял крышку и понюхал – так и есть, предположение подтвердилось - самогон. Это его так щедро разливали вчера. Делать было нечего, надо идти досыпать. Шмаков налил себе немного, с полкружки, поискал глазами, чем бы закусить, нашел мелкое краснобокое яблоко, выпил в три глотка, хрустнул яблоком и облегченно выдохнул. Его передернуло, но передернуло хорошо, приятно. Стало тепло. Тяжесть в голове медленно растворилась, потянуло в сон. Он посидел еще немного, пока не стал клевать носом, поднялся, прошел в комнату к своему не очень чистому матрасу, лег, сладко потянулся и быстро заснул.
Спал он долго, потому что, когда проснулся солнца, светившего в окно с улицы, уже не было. Оно переместилось на другую сторону дома и оттуда из смежной комнаты, через открытую настежь дверь по полу тянулось к нему узким лучом. В солнечном свете плавали пылинки. Шмаков услышал голоса, на кухне тихо переговаривались двое, мужчина и женщина, шипела на плите сковорода. Николай почувствовал себя отдохнувшим и бодрым. Он быстро оделся и вышел. В узком коридоре, соединяющем прихожую с кухней, он сразу столкнулся со своим недавним знакомым. До неприличия худой, с торчащими ребрами, он предстал во всей красе - голый по пояс, в спортивных штанах, сплошь синий от татуировок. Целая картинная галерея предстала перед глазами Николая: многочисленные купола, иконопись с ликами божьей матери и младенца Христа, крылатые ангелы. Наколки были сделаны мастерски с проработкой мелких деталей, без разводов и блеклых участков. Зона - одним словом, в самом ее наглядном воплощении.
- Здорово! – кивнул Николай.
- Будь здоров! – ответил на приветствие Мурзилка и метнул в сторону Шмакова нехороший взгляд, полный неприязни. Мурзилка, это самое первое, что пришло Николаю на ум, при встрече.
Надя в темно-синем, шелковом, по всей видимости, новом халате выглянула в коридор, увидела Шмакова и улыбнулась ему: - Доброе утро! Выспался? – она так пристально, с таким восторгом смотрела на него, что он смутился.
- Проходи! – проворковала она, Мурзилка посторонился и сделал пригласительный жест, чему Николай очень удивился.
- Я пойду! - уверенно произнес Николай, нисколько не сомневаясь, что сейчас пойдет домой. Идти надо было, но чертовски не хотелось.
Что-то упало на кухне, Надежда вскрикнула, Мурзилка смачно выругался: - Да что вы ё?.. - он зыркнул в сторону Николая, - Ну что ты ё стал?.. Иди, раз зовут!
Надежда уронила чайник на пол. Хорошо, что пустой. Николай сел на тот же самый стул в углу.
- Хорошо у вас! Но идти надо. …Ждут меня!
Надя насупилась, закусила губу и только засопела в ответ. Волосы вьющимися прядями ниспадали ей на глаза.
- Позавтракай! А то не дойдешь! – посоветовал Мурзилка, его кстати звали Саней. Николай только сейчас это вспомнил.
- Да время уже! – он оглядел крохотную кухню в поисках часов. Часов не держали.
- Сколько? – спросил Саня и блеснул фиксой.
Николай прикинул: - Часов десять, наверное?
По дружному хохоту он понял, что чувство времени в этот раз его подвело.
- Четыре, не хочешь?
- Пятый уже! – добавила Надежда.
Николай не на шутку испугался, на лбу выступила испарина. Мысли в голове смешались. «Что будет?» Он представил жену, наполненную злобой. Ее красное в пятнах гнева лицо предстало во всей неотвратимости и безысходности. Он съежился и задрожал худыми коленками.
- Не межуйся! – ободрил его Саня. – Подумаешь, загулял! С кем не бывает?
Надя поставила сковороду полную жареной картошки в центр стола.
- А мы тебя разбудить боялись, на цыпочках ходили, - сказала она, достала три тарелки и расставила их вокруг шипящей сковороды.
- Заботливые какие! – процедил Николай в ответ. Его немного мутило и доходило с опозданием в несколько секунд. Он садился на стул, а сам еще шел. Через мгновение он понимал, что сел на стул. Сел сам, без чьей либо помощи. Слова свои и чужие голова тоже не сразу усваивала. Он произносил фразу, а понимал смысл собственных слов потом, когда фраза успевала отзвучать. Движения его от этого сделались замедленными, состоящими из постоянных повторов и обилия ненужных деталей. Банка с зельем стояла тут же, он подозрительно покосился на нее. «Не подмешали ли чего? Снотворного, например? - про то, что в самогон добавляют димедрол, он слышал, - Хотя не похоже, голова чистая, ясная. После димедрола, говорят голова, как чугун тяжелая. …Что же делать? Может позвонить, отпроситься? …Бредовая мысль»
- Телефон у вас есть? – спросил он на всякий случай.
Мурзилка с Надей переглянулись. Она улыбнулась: - Нет у нас телефона, не нужен он нам!
Николаю досталась та же кружка - желтая снаружи, темная внутри. Мурзилка открыл банку и осторожно разлил. Рука у него оказалась твердой.
- Мне немного! – дернулся Николай.
- Пей Коленька! Для себя делали, не для продажи, – Надя захохотала. Свой стакан она неловко держала на весу. Выпили. Сразу стало ясно, чего не хватало.
- Наливай! – скомандовала Надежда, едва успела закусить. Мурзилка разлил. Выпили еще. Неприятные мысли отступили. Прошла внутренняя дрожь. Николай чувствовал себя неуютно, ему хотелось объясниться, но он не знал с чего начать. Надежда сидела к нему боком и незаметно подмигивала.
- Расскажите, как живете?.. – неловко спросил он. Он старался быть вежливым.
- А что рассказывать? – Надя пожала плечами. Санька смотрел в окно своими пустыми глазами. Надя вопросительно и встревожено поглядывала на Шмакова.
- Давно вместе? – Николай задал вопрос в лоб, чтобы не ходить вокруг да около. Все переглянулись. Санька опустил голову. К еде он едва прикоснулся.
- Хочешь, рассказывай! – буркнул Мурзилка и принялся царапать тарелку кончиком ножа. Надежда положила ладонь Саньке на плечо и обратилась к Николаю.
- Он знает про нас. …Я говорила! - наступила пауза, - Санька освободился недавно. Я его приютила. Маму я его знала хорошо, тетю Зину. …Хорошая была женщина. «Освободился» она произнесла торжественно, с нажимом, будто он не в тюрьме сидел, а во вражеском плену находился. Она отчаянно подмигивала Николаю. - Живем вместе! Горя не знаем! – в ее словах чувствовалась фальшь, – Самогонку гоним, продаем, себя не обижаем! Она щелкнула пальцами, - А ну наливай!
Саня отрицательно замотал бритой головой: - Мне хватит. Пойду, покурю! – Он встал, потянулся к холодильнику, взял пачку сигарет и вышел. Николай и Надежда остались одни.
Хмель на старые дрожжи давал себя знать. Поплыло перед глазами. Надежда наклонила голову и особенно, нежно спросила: - Как концерт? – При этом губы ее расплылись в улыбке, и обнажилась прореха среди зубов в верхнем ряду, как черная дыра галактики. Лицо стало большим, круглым, добрым, как на картинке в детской книжке про колобка. Оно стало занимать все поле зрения, так, что не стало видно его границ. Николай мотнул головой, как усталый конь. Воспоминания о концерте совсем покинули его в эту минуту. Он силился вспомнить, напряг непослушные извилины, но в голове стояла такая каша, что не приведи господи…
- Мне понравился! – признался он.
Надя вдруг встрепенулась: - У меня же огурцы остались малосольные! – она вскочила, нагнулась и начала перебирать что-то в нише под окном. Нижняя часть ее тела отчетливо проступила через тонкий халатик. Она обрисовалась подробно, до неприличия. Николай спокойно оглядел ее всю и почувствовал, что желание уходить у него притупилось. …Он разлил сам.
- Коль? – спросила она тем же сахарным голосом, после того, как выпили.
-У? – сочный огурец полный рассола помешал ему ответить.
Еле слышный шепот донесся до него: - Не уходи пока!
Он посмотрел на Надю, но увидел только пляшущие, озорные искорки в ее черных, бархатных глазах. Эти бесноватые огоньки были знакомы ему до боли. Его пробило дрожью, то ли от самогона, то ли от остроты чувства. Словно загипнотизированный сидел он и неотрывно смотрел в теплую безраздельную ночь, где нет времени и нет пространства. Она вышла, а он остался сидеть за столом, замерший. Грязная квартира утратила детали. Она стала серым коридором, в котором подобно синей птице летала она. Скользкий материал пробегал по ней волнами, из прорези халата выбивались круглые коленки. Хлопнула входная дверь.
- Санька ушел! – она потрепала Николая по голове. Он схватил ее за руку: - Скажи, кто он? Сожитель твой? – зашипел он вдруг.
- Какой сожитель?! Туберкулезный он, больной!
- Врешь! – лицо Николая стало жестким, – Сожитель? - Она высвободилась.
- Больной, я тебе говорю! На группе он, пенсию получает. – Надя закурила прямо на кухне. – Успокойся! Ушел он, теперь дня два не покажется!
Николай сопел и раздувал ноздри от злости. Дым скапливался у потолка и ручейком утекал в форточку. Напряжение повисло в воздухе. Ей не хотелось огорчать его и не хотелось оправдываться.
- Обязана я ему. Спас он меня однажды, вот потому и не могу его выгнать. Хочу иногда, да не могу. Да и помогает он мне – одной тяжело!
Николай не унимался, скрежетал зубами.
- Мы с ним не живем!.. - она поперхнулась. – Ну, в смысле… не спим вместе.
Злость медленно пошла на убыль, отхлынуло. В слова он не верил, но услышать их хотел. Кружки наполнились и донеслись до него тихие слова, тихие, как дыхание: - За любовь!
Они остались наедине и остро осознавали это.
- Надя?
- Да?
- Я хочу тебе сказать…- он опустил голову. Она молчала в трепетном волнении. Ему слова давались тяжело, но он продолжил, - Моя любовь к тебе с годами превратились в тоску. И все время я эту тоску ношу в сердце. …Каждый день!
У нее на глаза набежали слезы, но не потекли, а только заблестели прозрачными озерами. Николай перевел дыхание. На душе сразу стало легче. Он хотел сказать это и он сказал.
Надежда подошла и прижала его лицо к своей груди. Так сидели они некоторое время. Николай слышал, как она всхлипывает. Время катилось ко всем чертям, день переходил в вечер, а им было все равно – они обрели друг друга. Это случилось. Случилось через столько бессмысленных пустых лет. Жизнь подставила им подножку, наполнила их сердца обидой и горечью. Они успели истратить себя за это время, испортиться и встретиться вновь. Обстоятельства не смогут помешать им теперь. Обстоятельства люди придумывают для себя сами. Иначе, чем глупыми условностями их не назовешь. Она была здесь, рядом, в его объятиях, теплая и родная. Он держал ее крепко и нежно, теперь он ее не выпустит, не отдаст никому. Все, чего ему не хватало, он обрел сейчас, он почувствовал это. Как просто все на самом деле! Как мало нужно человеку!
Несколько метров замызганной жилплощади отделяли их от счастья. Что им эти метры, если за плечами годы непрерывной разлуки, годы слепоты. Два с половиной метра по коридору и еще столько же по вытертому полу до старой железной кровати с самодельным деревянным щитом на ржавой сетке. Надежда вытерла глаза и сидя у Николая на коленях с удовольствием рассматривала его лицо. Ее ресницы склеились от слез, и превратились в черные лучики. Там в глубине медленно разгоралось пламя. Почти погасшие, уже совсем черные и холодные угли полыхнули слабым огнем, потом зашипели и начали источать все нарастающий жар. Они утонули в объятиях друг друга. Все вокруг перестало существовать. Несколько метров оказались сладостным полетом, затяжным прыжком парашютиста. Ощущение счастья, опасности, безрассудства, томительной истомы – все смешалось для них. Ласковым шепотом рассказывали они о себе, просили прощения и смеялись. Иногда замирали и испуганно прислушивались, будто не верили, что происходящее – реальность. Надя достала старую, черно-белую фотографию, где молодой, долговязый сержант Шмаков был запечатлен на фоне каменистого пейзажа. Она сохранила ее - строгий и подтянутый, он стоял с гордо поднятой головой и неприступным взглядом. Он рассказывал с упоением, с азартом все то, что собирался рассказать ей про службу в армии еще тогда. Он рассказал, как задерживали нарушителя, и как он был награжден значком отличия. Рассказал про водопад с холодной водой, где они купались, спасаясь от испепеляющей жары. Как сохли на камнях, где он часто ее вспоминал. Из крана тонкой струйкой текла вода, Надя подставила под нее стакан и достала его оттуда полный до краев, чтобы запить. Она показала ему тонкий рубец от аппендицита. Ее еще не выписали из больницы, когда с бабушкой случился удар. Бабушка умерла недавно и часто вспоминала, как Николай помог ей – спилил старую, высохшую сливу и выкорчевал пень.
- Ты ей нравился. Она мне говорила, что ты похож на дядю Митю.
- Кто это? – спросил Николай.
- Это ее старший брат. Он в войну погиб, – Надежда опять закурила. – Уши горят, наверное, вспоминает кто? - улыбнулась она и приложила ладонь к действительно красному уху.
Николай смотрел на нее во все глаза, а она не стеснялась и не торопилась поправлять халатик, разошедшийся на груди. Он взял ее за руку и повел за собой.
- Подожди! – ее немного пошатывало. – Я сейчас приду! – добавила она и одарила его томным, протяжным, многозначительным взглядом.
Николай лег. Кровать оказалась мягкой и высокой. Высоты добавляли сложенные матрасы и старые одеяла. Он вытянулся во всю длину и все равно не доставал до решетчатой спинки с потемневшими набалдашниками. На стене раньше висел ковер, на это указывала деревянная планка с головками шурупов в ней. Было по-прежнему светло, хотя не так ярко. Серый потолок украшала простенькая пластмассовая люстра, покрытая изрядным слоем пыли и отвалившимся лепестком- ромбом. В ванной шумела вода. Николай потянулся, тело его расслабилось, словно в невесомости. Зашла Надежда, обернутая в полотенце, чистая и свежая. Только шальные цыганские глаза выдавали ее хмельной, лукавый задор. Она села на кровать, нагнулась над ним, и их губы слились. Мокрые пряди волос легли ему на лоб. От нее пахло чистотой. Николай почувствовал, что теряет голову. Инстинкты стремительно овладели им, вытесняя все разумное. Надя прилегла рядом и со смехом сдерживала его порывы. Николай снял с нее влажное полотенце и поразился – насколько естественной и совершенной она была. Ее не портило даже пьяное бесстыдство и легкая вульгарность.
- Любишь пьяных женщин? – горячий шепот обжег ему лицо.
В ответ он привлек ее к себе и покрыл поцелуями. Он не сдерживался, не прислушивался к себе, а только наслаждался. Наслаждался всем, что могут подарить органы чувств – осязание, зрение и слух. Монстр, проснувшийся в нем, не знающий ни стыда, ни слабостей. Он уже не чувствовал сопротивления. Они стали одним целым. Каскад страсти обрушился на него. Кроткая лань, разъяренная тигрица в одном лице. Настоящее буйство плоти, сметающий все на своем пути ураган, цунами прокатилось по комнате. В редкие минуты человек способен на такой порыв. Кровать чудом не рассыпалась на составные части, а когда все закончилось, и он затих, первое, что пришло на ум после волны наслаждения, это обида. Обида на судьбу, которая лишила его, наверное, самого главного в жизни.
После они ходили на кухню, выпивали и возвращались в комнату, где подолгу лежали в объятиях. Свет не включали, чтобы никто не пришел, и не потревожил их. Даже разливали в темноте, почти на ощупь. В темное окно заглядывал тусклый фонарь с улицы. Голая оконная рама и ветки деревьев ложились на стену черно-белыми тенями. Они много разговаривали обо всем сразу, откровенно, даже наивно, по-детски бесхитростно.
- Надь? А если бы тогда все получилось как сейчас?
- Когда? – слукавила она.
- После проводов? – настаивал Николай.
Она задумчиво гладила его по груди.
- Ну, если как сейчас, тогда точно по-другому, - отшутилась она.
Этот вопрос не давал ему покоя: - Правда? Скажи сейчас правду. – Попросил он серьезно.
Надежда вздохнули, и после нелегкого раздумья ответила: - Ты помнишь, как все было?
- Очень хорошо!
- Ты тогда обиделся на весь белый свет. Со мной словом не обмолвился. И потом, на вокзале все отворачивался! – она шумно вздохнула. Ее пальцы нервно теребили край простыни. – Первое письмо написал только через три месяца. Мне обидно было! …Очень!
Он крепко сжал ее плечо: - Прости, Надюша! Переживал я! Не по-людски как-то вышло. Я себя во всем винил.
- Не по-людски вышло потом, когда вся жизнь под откос пошла, а не тогда! – она всхлипнула. – Думаешь, я не понимаю, во что превратилась?
- Хорошо все! Хорошо!.. – он прижал ее к себе.
- Назад все равно не воротишь, - слезы потекли у нее ручьем.
Она встала, прошла на кухню, зашумела вода. Когда она вернулась, на ее губах остался резкий привкус самогона.
Николай молча смотрел в потолок. Неприятные размышления вновь одолели его. «Какая все-таки нелепица!» Нет, он не осуждал ее. Напротив, ему давно хотелось, чтобы так случилось. Чтобы хоть немного пожить настоящей жизнью. Он стремился к этому подсознательно, не отдавая себе отчета. Люди благополучные, правильные раздражали его всегда. Они все живут во лжи и самообмане. Неприязнь ко всему не настоящему копилась давно, подступала комком к горлу. «Ведь нельзя обманывать себя постоянно.» Он стремился к свободе, как птица в небо и он ее получил. «Ничего! Его поймут. Ведь, в сущности, кто он, Николай Шмаков? Кто? …Нет его – одна оболочка. А если хочешь узнать, кто он – спроси у друзей. Друзей, приятелей у него целый вагон. Они скажут. Потому, что в них он весь, в невидимой паутине своих знакомых. И то, что скажут они про него – это он и есть!»
Он только спросил напоследок, не заявится ли Санька?
- Нет. Не волнуйся! – тихо, в полусне ответила Надя. – Он теперь дня три не покажется. В деревню он подался, к корешу.
- К какому?
- Да есть тут один. …Бичует на даче. Срок они вместе мотали.
Совершенно незаметно для себя, обнявшись, Николай и Надежда заснули. Было темно. Тонкий месяц повис крючком в небе…
12.
Так прошло еще два дня. За все это время Николай вышел на улицу один только раз и то глубокой ночью за сигаретами. По утрам вместе с похмельем его терзали угрызения совести. Он порывался позвонить домой, но решимости не хватало. Впрочем, совесть быстро успокаивалась после первой рюмки, и тогда все вновь преображалось и розовело. Надежда была с ним. По утрам она ходила за продуктами, возвращалась всегда счастливая. Вечерами их квартиру атаковали местные алкаши, они выстраивались в очередь за самогонкой, контингент всегда один и тот же. Надя отоваривала их сама, Николай сидел в комнате и старался не показываться. Некоторые лезли в квартиру, хотели выпить с хозяйкой, но она их ловко выпроваживала привычными фразами. После полуночи назойливые покупатели не беспокоили; отучила она их.
Вместе считали выручку - она всегда оказывалась хорошей. Николай не переставал удивляться. С виду простой бизнес приносил хороший доход. Очень хороший! Его честный заработок на заводе не шел ни в какое сравнение. Купюры разглаживали, складывали в жестяную коробку и уносили в комнату. Под кроватью стоял старый армейский ящик для снарядов, зеленого цвета, с разным хламом и крышкой на металлических защелках. Туда, на самое дно и укладывали коробку. Николай часто донимал Надежду расспросами. Его любопытство не давало ему покоя. Надя расспросы про свой нелегальный бизнес не любила и старалась перевести разговор на другую тему. Николай же искренне увлекся и от нечего делать против ее желания старался вникнуть во все тонкости процесса.
Во второй комнате, где обитал Мурзилка и куда Николай поначалу заходил редко, кроме шкафа с антресолью и продавленного дивана он обнаружил бидоны с брагой. Они стояли в ряд, накрытые тряпьем. От каждого бидона тянулся шланг, опущенный в бак с водой. Вода гулко булькала, наполняя воздух комнаты кислым запахом брожения. Запах выветривался в открытые окна. В углу комнаты Николай обнаружил начатый мешок с сахаром и уже знакомые трехлитровые банки с желтоватым зельем. Еще много пустой, пыльной тары было свалено в кучу на балконе. Николай занимал себя тем, что наблюдал за брожением, прикладывал ладонь к теплым на ощупь бидонам и предавался вычислениям. Производственный цикл был непрерывным – самогон гнали постоянно. Ежемесячный литраж доходил до сотни литров и с учетом расходных материалов приносил около десяти тысяч чистой прибыли, в то время, как на заводе в лучшие месяцы платили шесть. Надежда к делу относилась серьезно. Как выяснилось позже, у нее все было учтено, имел место своеобразный контроль качества. С готовой продукции она лично снимала пробу, и если самогон не набирал крепости, его улучшали спиртом или продавали по меньшей цене. Небольшие партии первача очищали марганцовкой и настаивали для себя.
Днем Николай ходил по квартире, разглядывал грязные обои, курил, выглядывал в окна. Выходить на балкон он опасался, чтобы не приметили. Зубы утром он чистил щеткой Надежды, а с бритвой вышло недоразумение. Надя купили ему набор одноразовых станков в целлофановой пачке, но они больно царапали кожу и только цеплялись за жесткую щетину, вместо того, чтобы брить. Стареньким «Жиллетом» Мурзилки Николай побрезговал. Пришлось довольствоваться тем, что было. В шкафу он нашел старый, заржавелый станок, покопавшись еще на самом дне, среди хлама он обнаружил новенькое еще не распечатанное лезвие. Лезвию было лет десять не меньше. Николай распарил непослушную, похожую на проволоку щетину горячим полотенцем, нанес на лицо слой мыльной пены и принялся срезать щетину короткими, резкими, в меру болезненными движениями.
Вечером напивались. Надя готовила еду, они собирались и сидели на кухне вдвоем часа три. Пили понемногу, под разговор. У Нади обнаружилась неприятная особенность, даже странность – стоило ей перебрать, как она впадала в плаксивое, истеричное состояние, садилась в угол, на пол и рыдала там часами. Николай пытался ее успокоить – бесполезно. Она грубо сопротивлялась, размазывала по лицу слезы и сыпала проклятиями. Проклинала она всех и вся, без разбору. Николай пробовал силой усадить ее на кровать, но она тут же возвращалась в угол и сидела там, как собачонка, обхватив колени.
На третий день Надежда, вернувшись из магазина, сообщила ему приятную новость: - А твои знают, что ты здесь!
- Ты уверена? –насторожился Николай.
- Уверена! – Надя обвила его шею руками, словно лианами. Он схватил ее и понес в комнату Мурзилки на продавленный диван, который они облюбовали в последнее время. На душе стало легче – пусть знают! Неизвестность хуже правды. Николай боялся, что Людмила напишет заявление в милицию о его исчезновении.
Крупными пузырями булькал замутневший бак, от дивана пахло табаком. Они были счастливы. Николай чувствовал себя совершено по-новому. Ему было хорошо с ней. Очень хорошо! …Вечером ждали Саньку. Он пришел в полночь, принес полный рюкзак картошки и пакет с овощами. Овощи были немытые, с землей, будто он их выдернул где-то по дороге и сунул в пакет. Может, так оно и было. Следом пришли Нечайло, он и она, принесли сало и квашеную капусту. В эту ночь напились страшно. Николай проснулся под утро на матрасе под батареей, сразу почувствовал на себе чью-то руку. Это был Гришка! Гришка лежал рядом с ним, голова к голове, прямо на полу, места на матрасе ему не хватило. Гришкины ноги оказались под столом. Галя, его законная супруга, и Надежда спали вместе на кровати. Николай посмотрел в окно. Небо оставалось темным, но уже посветлело узкой полосой на востоке. Жуткая боль в затылке пронзила его, он вспомнил про свои спасительные зеленые таблетки в кульке, в ящике у холодильника и тут же пожалел, что проснулся не дома. В чем был, Николай дополз до туалета, долго стоял на четвереньках над унитазом, но освободить желудок не получилось. Тогда в отчаянии он решился на страшный, но самый верный способ. Николай тихо пробрался на кухню, нацедил из банки капустного рассола, достал из холодильника холодной самогонки, которую охлаждал для себя специально, плеснул себе полкружки и жадно выпил в темноте, сидя на полу. Каким-то чудом он удержал самогон в себе, не выплеснул назад. Тут же через стиснутые зубы запил ее рассолом. Пришлось задержать дыхание и напрячься, потому что начались рвотные позывы, понадобилось неимоверное усилие воли, чтобы сдержать их. «Лекарство» усвоилось. Через время исчезло напряжение, притупилась боль. Николай выпил еще рассола и пополз назад. Гришка лежал там же и храпел. Шмаков лег, закрыл глаза и медленно провалился в спасительный сон. «Лекарство» помогло - гомеопатия в чистом виде - подобное лечим подобным!
К вечеру следующего дня начали гнать. Людмила приладила к окну занавески из двух половинок на резинке. Входную дверь заперли на нижний замок, ключ от него был только один и хранился в том же армейском ящике под кроватью. Копию с ключа Надя делать не разрешала. На плиту установили сорокалитровый бидон, прикрутили змеевик, насадили шланг, наладили циркуляцию холодной воды из крана и в атмосфере секретности, со строгими лицами начали. Николай больше мешался под ногами, чем помогал. Он поставил себе задачу изучить процесс до мелочей, потому все высматривал, да выспрашивал, несмотря на грубые замечания со стороны Мурзилки. Ему не терпелось увидеть первые капли еще горячего, ароматного напитка. Бидон стоял сразу на двух конфорках и все равно долго не набирал должной температуры. Змеевик заметно охладился, на нем выступила испарина. Сначала нехорошо запахло. Потом появилась первая, долгожданная капля. Она стремительно скатилась и упала. Вторая вышла солидней, повисла на ободке стеклянной трубки, отяжелела, а уж потом отделилась от нее и шлепнулась. Процесс пошел! Капли стали частыми и минут через десять первач потек тонкой струйкой. Пробу огнем доверили Мурзилке. Он приблизил зажигалку к лужице, и самогон вспыхнул еле заметным, голубым пламенем. Раздалось дружное ура. Больше всех обрадовался Николай. Его грамота подходила к концу, он расспросил о змеевике, узнал, где и за сколько его можно купить.
Первую порцию еще теплого самогона распили. Николаю сильно зажгло желудок, он удалился прилечь. Стало лучше, но когда его позвали, и он встал, жжение повторилось вновь. Он отказался от еды, отказался пить, хотя по старой русской гомеопатической традиции ему настойчиво предлагали. Самогон гнали долго, почти до утра. Кислый запах долго преследовал его, не спасала даже открытая на балкон дверь. Он ворочался, постепенно трезвел и впадал в меланхолию. Настроение вдруг пропало, окатило тревогой и печалью. Надежда принесла чашку теплого, солоноватого рисового отвара. Он выпил, и боль унялась. Потом он заснул и проспал до утра.
Проснулся он от холода, в тишине. На улице похолодало, свежий ветерок задувал с балкона. Балконная дверь и окно были распахнуты настежь. Проветривание устроил Мурзилка, это он отворил все среди ночи, шныряя в темноте по квартире. Чирикали воробьи. Николай лежал на кровати рядом с Надеждой. Дверь в Сашкину комнату была прикрыта. Николай достал сложенное одеяло, которое подкладывал под голову, расправил его и бережно укрыл Надю, себе оставил краешек. Хмель из него весь вышел, осталась навязчивая тошнота. Не хотелось ничего – ни вставать, ни лежать дальше. Вдруг, совершенно отчетливо захотелось домой, к матери, Дашке и Людмиле. «Как они? Мать, наверное, переживает, а Людка ее пилит по привычке. Совсем старую женщину затюкали». Грустно стало Николаю оттого, что сложилось не так. Он смотрел перед собой в пустую стену и чуть не плакал. «Нет! Дороги домой нет! …И не надо, хотелось другого. Чтобы не только ему было хорошо, но и всем было хорошо. И ему и им. Только невозможно это!» Силы его покинули, исчезла привычная утренняя бодрость. Он сел и почувствовал себя так, словно сделан он был не из мяса и костей, а из ваты. Словно набитый ватой тюфяк. Ему захотелось воздуха, он вышел на балкон, но свежести не почувствовал, даже краски в глазах померкли. Николай вцепился в перила и ощутил, что его всего стягивает неведомая сила. Бывает, когда судорога стягивает ногу, а это все тело вдруг натянулось жгутом, напряглось до боли. Свело пальцы. Николай согнулся и видел их перед собой, видел, как пальцы побелели от цепкой хватки и ногти впились в сырую древесину. Это были не руки, а когтистые лапы хищной птицы. Грудная клетка его сжалась, выжимая из легких остатки воздуха. Воздух вышел из него с тонким визгом, не похожим ни на что человеческое. Он упал бы, но одеревеневшие от напряжения пальцы крепко вцепились в деревянный поручень, и он повис на этих пальцах, согнувшийся и несчастный. Его стала колотить крупная дрожь. Стучали зубы, а руки онемели. Шмаков почувствовал, как сзади его подхватили и хотели отнести в комнату, но не смогли отцепить. Надя тянула его руки вверх, а Мурзилка отгибал пальцы по очереди, один за другим. Ему удалось освободить одну руку, но пальцы сжались вновь и захватили в кулак майку. Мурзилка с трудом освободил вторую руку, и они отнесли Николая на кровать. Зажатую майку Мурзилке пришлось снять. Николая накрыли одеялами. Надя, опухшая, испуганная, с растрепанными волосами побежала греть чай. Постепенно Николай согрелся и затих. Все кругом тоже стихло.
Весь день Николай занимался тем, что прислушивался к своему организму, давшему сбой. Надя с Мурзилкой присматривались к нему и наперебой советовали, как наладить здоровье. Он поел, а уже потом осторожно выпил небольшую рюмочку. Надя советовала не пить, но не пить совсем, он уже не мог физически. Каждая клетка его серого вещества требовала алкоголя. Накатывала необъяснимая тревога и страх, в мыслях будоражилось и оттуда напряжение переходило на тело. Он выпил и улыбнулся. Мурзилка с любопытством наблюдал за ним. Надя накапала в самогон валерьянки, терпкий валерьяновый аромат стоял у него во рту.
- От нервов все! – подытожил Мурзилка, – У меня первая ходка так складывалась. Сильно переживал, мать было жалко. Осудили меня тогда несправедливо. Я должен был, как свидетель пройти, а пошел паровозом. Меня тогда тоже колбасило, похудел страшно, есть не мог. …Как ты сейчас! Потом ничего, притерпелся, отошел, вот только худоба осталась, аппетит пропал. - Мурзилка жутко улыбнулся металлическими фиксами и постучал себя по ребрам, как по пустой коробке.
- У меня дома зеленые таблетки есть, от всего помогают. …Вот только название забыл? – едва не шепотом попросил Николай.
Надежда спохватилась, принесла вазочку с лекарствами. Начали перебирать, но нужных не оказалось.
- Сходи, Саня! …Ну, Санечек! Ведь ты все знаешь! – Надя погладила Мурзилку по голове. – Заодно хлеба купишь и сигарет.
Мурзилка немного поважничал, но отказать не смог: - Тогда и на чай давай. Большую пачку куплю.
Она дала ему денег, закрыла дверь и села напротив.
- Плохо тебе, Коленька? – ее глаза выражали сострадание. Она заговорила быстро, чтобы он не успел перебить, - По семье тоскуешь? Да как не тосковать? Понимаю я все. Нехорошо тебе с нами.
Николай хотел возразить, но она перебила: – Хочешь, я к Людке схожу, объясню все?..
У Шмакова лицо вытянулось от ужаса.
- Я скажу, что сама тебя пьяного к себе затащила.
- Да ты, что?! – Николай и про хворь забыл.
- А что?.. С меня не убудет.
Николай дернулся, взял бутылку и налил себе от души. – Только хуже сделаешь! – огрызнулся он.
Надя приблизилась, прижалась к нему и тихо спросила: - Коль! А ты сам, как хочешь? …Хочешь домой?
Он крепко обнял ее, посмотрел в глаза, излучающие тепло южной, звездной ночи и сказал твердо, будто только сейчас решил окончательно: - Нет! – и выпил в три глотка, – Чему быть, того не миновать!
Саня пришел поздно, где он был, не сказал, но таблетки принес. Это были именно те таблетки – зеленые, небольшие, двояковыпуклые, как веселые бочонки. Правда, они не понадобились. …Состояние Николая резко ухудшилось. Его бесконечно рвало в тазик из выгоревшей синей пластмассы, который Надя принесла из ванной и поставила у кровати. Лежать он не мог. Он пил кипяченую воду и через минуту она оказывалась в тазу. Внутри жгло и горело, а потом все перешло в невыносимую боль. Он начал стонать и ослабел так, что когда поднимался, его ноги дрожали и подгибались. Надя бегала по квартире и причитала. Она хотела вызвать «скорую», но Николай запретил ей. Он рычал, как раненный зверь, лицо его от потуг стало красным, перекошенным. Внезапно боль пропала, и он прилег. Надя ругалась на кухне с Мурзилкой, о чем Николай не слышал, но понимал, что они встревожены. Голова закружилась, его бросило в пот. Он попытался слезть с кровати и упал на пол. На стук прибежали Надя с Мурзилкой, и замерли!.. Николая рвало кровью! Фонтаны темной крови с крупными бесформенными сгустками выплескивались из него. Он стал бледен, как простыня, взмок так, что волосы стали мокрыми. Надя вскрикнула и побежала к соседям вызывать «скорую». Мурзилка взял сигареты, вышел на лестничную площадку, потоптался немного и тихо исчез.
Николай уже не помнил, как в квартиру вошел человек в белом халате с железным чемоданчиком и сразу выругался. Не запомнил он, как его спускали с четвертого этажа на носилках, и больше всех матерился толстый сосед в майке. Сосед матерился больше фельдшера. Потом его закатили в «скорую», а Надя вцепилась в дверку машины, она не хотела его бросать. Ее грубо отпихивали. Фельдшер кричал на нее:
- Уйди пьянь! Без тебя тошно!
Потом ее взяли, потому что дверкой ей разбили палец, пошла кровь. Дорогой она сидела на полу в тряской машине и всхлипывала. Николай побелел еще больше, черты его лица заострились, Надя боялась глядеть на него. Что было потом, Шмаков запомнил хорошо, на удивление. Запомнил все в мельчайших подробностях, потому что сознание его вдруг прояснилось…
13.
…Он лежал на спине, на длинной жесткой, больничной кушетке приемного отделения. Голова его покоилась на Надиных коленях. Он чувствовал, как Надя проводит ладонью по его волосам, как на его лицо капают ее горячие слезы. Все неприятности остались позади. Так ему казалось. Болезнь отступила или почти отступила. Чувствовал себя Николай необычайно. Не просто хорошо или плохо, а необычайно. Его словно обложили ватой. Так ему казалось. Тело его стало удивительно легким, словно пух, но двигать им он не мог. Не было сил, да и не хотелось. Руки и ноги его покоились на кушетке, они лежали ровно, хорошо. Словно матерчатый манекен лежал он на больничной клеенке и в этой запредельной слабости находил почти неземное блаженство. Ему казалось, что стоит немного толкнуться, и он взлетит, так мало действовало на него земное притяжение. Глаза его были прикрыты, но он все видел, что творится вокруг. Видел, как брезгливо косятся в их сторону окружающие. Их было много. Они ходили взад и вперед и кроме отвращения их лица ничего не выражали. Хлопала входная дверь, он слышал. В ушах стоял тихий звон и где-то далеко он услышал до боли знакомый голос. Одна и та же фраза повторялась много раз, как эхо.
- Врача! Позовите врача! …Сволочи! – кричала Надя, вены на ее шее вздувались канатами.
Кто-то ткнул его в живот, он приподнял веки и в пелене хрустальной действительности увидел крупную, черную голову. Это был врач. Он о чем-то спрашивал у него, а потом больно ущипнул за ухо.
- Когда же вы, наконец, нажретесь? – спросил врач равнодушно. Затем ему укололи палец, но не больно, а где-то далеко, далеко и он снова поехал на громыхающей каталке по узкому и темному коридору.
Очнулся Николай в больничной палате и сразу увидел перед собой лицо Людмилы. Она просто сидела рядом на стуле и молчала. Он ничуть не удивился и повернул голову в ее сторону. Невыносимо хотелось пить. Он вытянул пересохшие губы, хотел что-то непременно сказать, но язык не послушался. Людмила протянула ему поильник, он сделал несколько жадных глотков. В следующий раз, когда он проснулся, то увидел над собой капельницу, ему в вену текла красная густая жидкость похожая на кровь. «Может это и есть кровь?» - удивился он такому обстоятельству. Людмилы рядом не было. По палате ходили мрачные, угрюмые мужики в больничных пижамах. Он ничего не чувствовал – только слабость. Людмила пришла позже, принесла банку бульона и пакет кефира. Она ничего не сказала и даже не глянула в его сторону, оставила пакет и ушла. Николай слышал, как в коридоре она разговаривает с медсестрой. Вечером пришла Надя, тихо прошмыгнула в палату, позвала его, он открыл глаза. Надя сидела на соседней кровати лицом к нему. На ней была розовая блузка и такого же цвета румянец на щеках.
- Надя? – позвал ее Николай и не узнал свой голос – таким он был слабым.
Она взяла его за руку: - Я с тобой. Все будет хорошо! – она хотела сказать что-то еще, но та же медсестра с узким лицом прогнала ее.
- Чтоб я тебя здесь больше не видела! – крикнула медсестра ей вслед.
Надя выскочила, как ошпаренная, а медсестра еще долго бранилась, сидя на посту: - Шляется здесь, пьянчужка! В больницу приходят, а сами за стенки держаться! …Шалава подзаборная!
Мужики глядели на Николая, ему стало стыдно.
Силы возвращались медленно, он начал вставать и через время, когда обнаружил в тумбочке свой бритвенный станок то с радостью побрился. Отражение в зеркале испугало его - худое, темное лицо, поросшее серой щетиной. Глаза были не его, запавшие и тусклые, безжизненные. «Отпился!» - пронеслась в голове безрадостная мысль. Отменили капельницы и разрешили ходить. Пришла Людмила, не одна, с Дашкой. Они поговорили. …Друзья не забыли, принесли фрукты. Брат Мишка специально приехал из Москвы, выбрался на один день. Он был весел, старался скрыть неловкость, всем подмигивал.
- Про старое не думай! И не вспоминай! – поддержал он брата на прощанье, что-то смешное сказал в коридоре медсестре, та покатилась со смеху.
Видимо с Людмилой наладится, подумал Николай, едва брат ушел. Поправлялся он быстро, его собрались переводить в терапевтический корпус, но врача упросили, и он отпустил его домой. Все было как раньше, только мать похудела. Кожа на лице у нее обвисла, сморщилась. Мать расплакалась при встрече. Людмила долго с ним не разговаривала, даже не высказывалась. И потом она об этом молчала, ни разу не заговорила и ни одним намеком не упомянула – такой характер. Посчитала Людмила, что он достаточно поплатился за содеянное, ведь на том свете побывал, врачи так сказали. Если бы не врачи, то и не было бы у нее мужа!..
* * *
Шмаков сидел на скамейке у подъезда. Листва высоких берез начала желтеть и сыпалась от легкого ветра. Дни стояли солнечные, осенние, по утрам прохладные. Николай выходил подышать. На нем была вязаная кофта, спортивные штаны и резиновые шлепанцы. Соседские бабки топтались тут же, они как всегда что-то живо обсуждали. Больничный лист Николаю закрыли, у него осталось три недели неизрасходованного отпуска. Курить, ему было строго настрого запрещено, его лишили сигарет, и он ждал удобного случая, чтобы стрельнуть сигаретку у кого-нибудь из домочадцев. Людмила ушла на работу, Дашка в школу, мать варила суп. Николай посмотрел в небо. По небу бежали белые облака и заслоняли собой солнце. Он встал и уже хотел уйти смотреть футбол по телевизору, но тут заметил знакомую фигуру. Это была Анастасия Григорьевна, она появилась из-за угла и медленно шла в сторону своего подъезда. На ней было черное платье, а на голове черный платок. Она прошла рядом, но Николая не заметила. Она вообще не замечала ничего вокруг. Ее потемневшее, худое лицо ничего не выражало, а в пустых глазах застыла скорбь.
Николай открыл, было, рот, но ничего не сказал, услышал только, как баба Рая громко шепчет: - Мужика она своего схоронила! …Вот, что! – Бабу Раю окружили плотным кольцом.
- Да ты что!? – удивилась одна. – Подумать только? …Недавно въехали! Случилось то что?
Николай подошел ближе, чтобы слышать.
- Мужик у нее к любовнице сбежал, напился там и умер! Сердце у него слабое было! - баба Рая закрутила головой, речь у нее стала малопонятной, - На день города, на праздник этот, пришел выпивший. Поругались они, он хлопнул дверью и ушел.
- А любовница откуда? Они ж здесь недавно, да и в возрасте уже?
- Говорят тебе, ушел, напился. У любовницы и умер! – отчеканила баба Рая внятно. – По дороге еще одну бутылку купил, напился в тютельку, сердце и не выдержало. А любовница эта - зазноба его, еще с юности, первая любовь, значит. Мужик-то он местный…
- Надо же? Старый, а туда же!
Баба Рая сделала два шага назад, и все посмотрели на удаляющуюся Анастасию Григорьевну. Ее сутулая спина вызвала общее сострадание.
- Жалко бедняжку! – произнесла невысокая, тепло одетая женщина.
- Жалко! – баба Рая перешла на привычную скороговорку. – Теперь до конца жизни с черной душой останется. Мужик, говорят, у нее хороший был. Черт его попутал. Теперь и вспомнить, помянуть как следует не помянут – вот след о себе оставил!?
- Праздника захотелось! – прозвучала осуждающая фраза. – Мужиков загубили! …А кто ответит?
Николай почувствовал, что на него смотрят. Он сжался.
- Говорят, в воздухе вещество специальное распыляли, которое на мужиков действует! Афродизиак называется. – Незнакомое слово баба Рая произнесла по слогам. Женщины вокруг открыли рты от удивления. Незнакомое слово повисло в воздухе. – Да! Говорю я вам!.. Аф-ро-ди-зи-ак! У них там принято.
- Где у них? – женщины смотрели недоверчиво, но все знали, что баба Рая каждый вечер читает газеты.
- В Бразилии! – баба Рая наполнилась решимостью и была готова отстаивать свои слова до последнего.
- Да какая Бразилия?! Наши они! Наши! …Только извращенцы! Мужики в баб переодетые!
Баба Рая вытянулась во весь рост, заложила руки за спину, выпятила грудь и начала наступать на несогласную. Та попятилась.
- Говорят тебе, деревня! …Задумано у них так было. Они на всех концертах так делают, чтобы людям запомниться. И не мужики они, не какие, а трансвеститы. Трансвеститы, понимаешь ты? …А в Бразилии на гастролях были! С гастролей сразу к нам заявились!
- Кто?..
- Трансвеститы!
Несогласная выпучила глаза, но спорить дальше не отважилась. Николай встал и на ватных ногах пошел прочь. Вслед ему посмотрели так же сочувственно. Никто не заметил, как на его глаза набежали слезы…
Re: Рассказ Шмакова (повесть) 7-8
Привет Алексину! Летом Алексин очень живописный! С "Рассказом Шмакова" можете делать что угодно. Хочу предупредить, что это произведение (его прочтение) может сподвигнуть на незапланированную выпивку!!! (шучу, конечно)Zlatenika писал(а):Модератор не против . Ждем ответа автора.
-
- Сообщения: 4410
- Зарегистрирован: 22 май 2008, 08:49
- Имя: Татьяна
- Благодарил (а): 58 раз
- Поблагодарили: 84 раза
Re: Рассказ Шмакова (повесть) 7-8
Да уж, чтение легким не назовешь. С одной стороны частный случай, а посмотришь статистику алкоголизма.... что ли выпить пойти? (шучу, конечно )
очень опрометчиво с вашей стороны, а вдруг мы станем издавать под своим именем?Юрий Хор писал(а):С "Рассказом Шмакова" можете делать что угодно.
Re: Рассказ Шмакова (повесть) 7-8
Ладно, подарим Юрию его слова обратно с обещанием под своим именем чужого не издаватьALiKA писал(а):очень опрометчиво с вашей стороны, а вдруг мы станем издавать под своим именем?Юрий Хор писал(а):С "Рассказом Шмакова" можете делать что угодно.
Re: Рассказ Шмакова (повесть) 7-8
Привет Алексин! Правда всегда дается тяжело. Тяжело пишется, тяжело воспринимается. Мы привыкли жить в удобном мире из фальши, лжи и лицемерия. В то же время иногда осознавать правду, иногда принимать ее невообразимо приятно...
-
- Сообщения: 4410
- Зарегистрирован: 22 май 2008, 08:49
- Имя: Татьяна
- Благодарил (а): 58 раз
- Поблагодарили: 84 раза
Re: Рассказ Шмакова (повесть) 7-8
привет, неизвестно где!
Правда? А что она есть правда, как определить что ещё правда, а где уже ложь?
Вот ваш герой
Думаю это нормальная реакция самосохрания. Поэтому поводу мне всегда вспоминаются слова глухонемой девушки из фильма (если не ошибась) "Страна глухих": "Если бы я слышала, хотя бы половину, того что вы слышате, я бы сошла с ума."
Правда? А что она есть правда, как определить что ещё правда, а где уже ложь?
Вот ваш герой
--вот теперь он думает, что теперь живет по правде, почему же тогда он вынужден всего боятся и ото всех прятаться?ему давно хотелось, чтобы так случилось. Чтобы хоть немного пожить настоящей жизнью. Он стремился к этому подсознательно, не отдавая себе отчета. Люди благополучные, правильные раздражали его всегда. Они все живут во лжи и самообмане. Неприязнь ко всему не настоящему копилась давно, подступала комком к горлу. «Ведь нельзя обманывать себя постоянно.» Он стремился к свободе, как птица в небо и он ее получил.
Так или иначе мы создаем вокруг себя мир, такой какой хотим видеть. Подсознательно учимся не замечать того, что нам не приятно. Означает ли это что мы живем во лжи?Юрий Хор писал(а):Мы привыкли жить в удобном мире из фальши, лжи и лицемерия.
Думаю это нормальная реакция самосохрания. Поэтому поводу мне всегда вспоминаются слова глухонемой девушки из фильма (если не ошибась) "Страна глухих": "Если бы я слышала, хотя бы половину, того что вы слышате, я бы сошла с ума."
Re: Рассказ Шмакова (повесть) 7-8
Привет Алексин! Горькая правда жизни заключается в том, что русский этнос продолжает деградировать и вымирать по причине алкоголизма, находясь при этом в безутешном поиске некой высшей справедливости. Будучи в Алексине я не раз встречал пьяные "влюбленные пары" странного вида - с отдутловатыми лицами и грязными беззубыми ртами. Я замечал нежнейшую трепетность отношений между ними, что в конце концов поразило мое воображение и я решил об этом написать.
-
- Сообщения: 4410
- Зарегистрирован: 22 май 2008, 08:49
- Имя: Татьяна
- Благодарил (а): 58 раз
- Поблагодарили: 84 раза
Re: Рассказ Шмакова (повесть) 7-8
Алкоголизм, проблема России, статистика которую сейчас показывают с экранов телевизоров и страниц газет, ужасает. Стоит ли проблема "семейного" алкоголизма в Алексине острее, чем в других городах? мне сложно понять т.к нет возможности сравнивать.
Люди, которые приезжают в гости к нам в город в самом деле отмечают бОльшее число алкоголиков, что мне, как коренному местному жителю, практически не употребляющему алкоголь, обидно слышать
Вот одно из впечатлений, которое давно болтается в интернете
В городе Алексине. Осень 1989
Юрий, если не секрет, как давно вы уехали из Алексина и сколько лет жили в нашем городе.
Люди, которые приезжают в гости к нам в город в самом деле отмечают бОльшее число алкоголиков, что мне, как коренному местному жителю, практически не употребляющему алкоголь, обидно слышать
Вот одно из впечатлений, которое давно болтается в интернете
В городе Алексине. Осень 1989
Юрий, если не секрет, как давно вы уехали из Алексина и сколько лет жили в нашем городе.
Re: Рассказ Шмакова (повесть) 7-8
Привет Алексин!
Извините, забыл, когда день города? Помню, что летом. Как прошел последний день города?
Извините, забыл, когда день города? Помню, что летом. Как прошел последний день города?
-
- Сообщения: 4410
- Зарегистрирован: 22 май 2008, 08:49
- Имя: Татьяна
- Благодарил (а): 58 раз
- Поблагодарили: 84 раза
Re: Рассказ Шмакова (повесть) 7-8
У этого праздника блуждающая дата, праздновали осенью, летом, был как-то раз весной отмечали.
А последний раз (13 сентября 2008) --это тот, про который в вашем рассказе .
Разве не так?
А последний раз (13 сентября 2008) --это тот, про который в вашем рассказе .
Разве не так?